(фрагменты романа)
Не потому он бхикшу, что просит у других милостыню,
бхикшу становятся не иначе, как усвоив всю дхамму.
Дхаммапада
Бросая камни в воду, смотри, как расходятся круги,
дабы это занятие не было пустым времяпрепровождением.
Кузьма Прутков
Однажды я решил написать трактат о свободе. Мысли путались, на ум приходили какие-то расхожие истины. Путь от Экклезиаста до Ницше оказался короче взгляда, пробежавшего по портретам, небрежно развешанным в холе чужого дома.
Если бы не птицы, я так бы ничего и не понял. Свобода полета по Ричарду Баху… Ох, уж эти медитации. Я тоже медитирую, стоя у балконной двери. Своим третьим глазом вижу дворы, полные таинственной инопланетной жизни, дни, до краев наполненные радостью, которая выплескивается в ночное небо и не дает заснуть мыслями о еще далёком, но уже сгущающемся надо мною бескрылом будущем.
Путь к свободному полету… Помню это ощущение: лето, каменистая лавандовая степь, море под откосом. Осколки солнца едва проникают сюда, ниже линии горизонта, где я, среди гигантского кегельбана медуз, лечу, рассекая упругую среду, среди камней и водорослей иного мира.
Я стою у балконной двери. Темнеет. Мимо пролетает стайка форелей, достигших самадхи.
ПРОЛОГ
Две копны сена
Снег сыпал мелко и скучно. Фонарь едва освещал мое растерянное лицо, пустую улицу, тёмную витрину магазина. Я уже битый час стоял здесь, тупо вглядываясь в свое отражение в стекле. «Куда идти?» — словно спрашивал я молча своего бледного двойника. Ответа не было.
Мои волосы покрылись тонкой ледяной коркой, но холода я не ощущал, как и усталости от двух суток поездки в разбитом холодном вагоне, который зачем-то привез меня сюда, в мой родной город.
И вот я стою здесь, на этой потусторонней ночной улице, и решаю для себя одну и ту же безнадежную задачу, и никак не могу решить.
Когда-то у меня была собака — беспородный пес, черный и лохматый. Мы понимали друг друга с полуслова, вместе бегали по пустым дорожкам местного парка в предутреннем тумане, гуляли по вечерам, размышляя о вещах возвышенных и тонких, любили смотреть на звезды и прощали друг другу наши мелкие недостатки. У кого их нет, пусть кинет в меня камнем. Мир праху его, лучшего друга у меня никогда не было, да и вряд ли появится.
До него я был уверен, что высшая нервная деятельность — порок чисто человеческий, от которого нас успешно избавляют ТВ и правила общежития, но теперь я точно знаю: наши братья меньшие — прекрасные философы, да и в практической жизни могут дать нам фору. Они бы давно уже заговорили с нами, только о чем с нами разговаривать — и так все ясно…
Твоя история банальна: голодному ослу попались как-то две копны отличного сена. Он, конечно, обрадовался и уже хотел наесться до отвала, но вот беда: стояли эти копны от него на равном расстоянии, допустим, в пять ослиных шагов. Другой пошел бы наугад, отведал бы от одной, а если не хватит, так и к другой бы приложился. Но этот был прирожденный мыслитель: вращал головой из стороны в сторону, решая, с какой начать? И то ли голова у него закружилась от голода, то ли силы оставили, но откинул наш братишка копыта, так и не решив непосильную для себя задачу.
Всё это весьма поучительно для любого интеллигента средней руки, стоящего холодной зимней ночью у тусклого зеркала грязноватой пустой витрины, посреди опостылевшего города, который досматривает уже десятые сны.
Поднялся ветер, закружил снег в фонарных отсветах, пробрал меня до костей, и я на минуту отвлекся от своих буридановых мыслей. И тут только заметил гражданина в одежде совершенно неопределенной: натурального туземного бомжа, деловито разбиравшего картонные коробки, живописно сваленные у входа в магазин. Он, видимо, что-то почувствовал и посмотрел на меня взглядом моего покойного друга.
Это был момент истины. Нам не нужны были слова, чтобы понять друг друга, и мы заранее простили друг другу наши мелкие недостатки.
Мне всегда казалось, что в этом мире, наполненном суетными, ненужными и никчемными делами, только одна категория людей сохранила органическую близость к природе. Конечно, не каждый из них идёт на это добровольно, но тот, кто ступает на стезю освобождения, достигает мудрости буддистских монахов... Отсутствие постоянного жилья, запах немытого тела, холод и голод, болезни и непонимание со стороны мирян не стоят на пути достижения им блаженного состояния вне-бытия. Достигнув своей духовной цели, он уходит из этого мира с улыбкой на потемневшем и изможденном лице, даже если это происходит на мусорной свалке
Я не скажу, что завидую им: всякое послушание — удел немногих. Но я всегда старался понять их, а общение с ними мне давалось легче, чем с коллегами по работе или домашними.
Вот и теперь у меня неожиданно появился друг, спасший меня от ослиной участи.
Я подошел, взял одну из картонок, постелил на порог магазина, уселся, закурил и протянул ему зажженную сигарету, не говоря ни слова. Он молча сел рядом, благодарно кивнул и затянулся.
Глаза его оказались синими и чистыми, как у ребенка.
— Вот так, — сказал я и тоже сделал затяжку.
Он понимающе кивнул и сказал, неожиданно чистым голосом:
— Да, трудно жить без любви…
И снова этот до боли знакомый взгляд моего четвероного друга.
— Ух, — вырвалось у меня и я вспомнил о вещице, одиноко лежащей среди дорожного мотлоха в моем рюкзаке.
Решение силлогизма
Я достал из рюкзака маленького пузатого китайского божка.
— Это тебе, — и протянул фигурку своему новому другу, — на счастье, — зачем-то добавил и почувствовал, как горло сдавил ком. Острая жалость к самому себе эгоистично навалилась на меня, и я подумал: «Он-то уж наверняка счастлив и без всяких фетишей». — Ты сказал без любви… и дал новый ход моим мыслям. Вот этот божок… нужно, чтобы она потерла его пузцо раз триста, и он принесёт ей счастье. Но вот беда, беда… Он всегда один, а их у меня давно уже две, как ты сразу понял в своей проницательности! И ты раньше меня понял, что ни одну из них я уже не люблю. До меня, видимо, это дойдет потом, когда будет поздно для всех нас... Тебя как зовут?
Он повертел в руках бесполезную игрушку и ответил:
— Николай.
И, неожиданно разговорившись, спросил:
— Хочешь, я расскажу тебе твою историю, которая была и моей?
Я молча кивнул, поежился от холода и приготовился слушать.
«Тебя звали раньше, как и меня, Одиссеем, и жил ты в соседнем городе, таком же гнусном, как и этот. Была у тебя жена и мальчик, малыш, согревавший тебе душу, когда ты возвращался из рейсов. Ты ведь тогда был водилой. «Мой дом — моя крепость», — любил ты говорить на английский манер. И привозил домой из рейсов кучу гостинцев, вкусностей, игрушек. И твоя верная Пенелопа ждала тебя месяцами, а надо — прождала бы и двадцать лет, растя твоего сына.
Читать в той жизни ты совсем не любил, друзей было мало, и скука иногда наваливалась большой и непробиваемой пуховой периной. Ты задыхался под нею в рейсах и с нетерпением ждал возвращения домой.
Шло время, быт брал свое, ваши отношения с Пенелопой внешне были такими же безоблачными, но подарки из рейсов ты стал привозить все реже, а перина скуки стала доставать тебя и дома…
В общем, банальная история. В одном из рейсов ты встретил свою новую музу.
Развод был тихим. Не было злобы, истерик. Пенелопа, по-моему, просто так и не поняла, что произошло. Она по-прежнему говорила тебе ласково Одичка, делилась своими проблемами, маленькими бедами сына. Твоя новая жизнь тоже быстро наладилась, новый дом стал твоей новой крепостью, но эта всепоглощающая доброта Пенелопы…
Однажды заболел малыш, ты привез лекарства, долго сидел у постели, и впервые за последний год остался в своей первой крепости. И вот с устойчивостью маятника, как натуральный шизофреник, ты стал метаться между двумя добрыми и безответными женщинами и врать, врать, врать…
Обе крепости тебе уже не принадлежали. Ты был везде нужен, всех жалел и никого больше не любил.
Тогда у тебя впервые защемило сердце. Оно щемило не сердечной болью, а неосознанной тоской по невозвратной цельности существования, детской беззаботности, которую ты не смог сохранить, растеряв в пути.
И вот настал день, когда ты уже не смог вернуться из рейса. Это случилось по дороге из Киева. Щемящее чувство не покидало тебя уже несколько недель, но ты еще работал, по инерции получал задания, перевозил и сдавал грузы, хотя на этот раз тебе было не суждено вернуться домой, ни в один из них... День этот был солнечным, теплым — конец мая, почти лето. Ты остановился на обочине отдохнуть, вышел из машины, поднялся на теплый пригорок у дороги, улегся прямо на землю и заснул.
Когда ты проснулся, день клонился к вечеру, в небе пели жаворонки, небольшие облака замерли над тобой, и все вокруг тебе показалось таким родным, близким и до прозрачности знакомым. Все, что было с тобой раньше, перестало иметь какое-либо значение. Вся душа твоя, уставшая в непосильном борении, собралась воедино, и ты стал свободен от прошлого, легок и способен к полету. Это была эйфория обретенной свободы. Свободы, ставшей твоей единственной возлюбленной до конца дней твоих. И ты забыл все, что с тобой было раньше.
В родной город ты уже не вернулся, отправившись в странствие по материкам своей души. Тебе уже было не важно, что ты завшивел, оборвался. Ты стал свободен и чист, как ребенок.
Так прошло несколько лет, и вот ты оказался здесь, на темной заснеженной улице, рядом с уставшим путником, который никак не решит, в какую из крепостей войти, и хочет ли он вообще идти куда-то?»
Круг замкнулся. Мы долго молчали, рассматривая мертвые окна консерватории на противоположной стороне улицы. Божок давно выпал из черных огрубевших рук Николая и лежал на асфальте, слегка присыпанный снегом. Идти, действительно, никуда не хотелось.
— Друг мой, — сказал я почти шепотом, чтобы не спугнуть тишину, — ты рассказал мне мою историю. Я же, в свою очередь, хочу подарить тебе историю твоей жизни, которая была и моей.
Твоя Хл…
«Вечность — ничто, когда два молодых сердца бьются в унисон, — так начал я свой рассказ о любви умирающей. — Они встретились на заре своей жизни, когда мир был еще молодым и гибким, как ивовая лоза. Все было свежо и обещало трудную, но интересную жизнь, по которой они пройдут, взявшись за руки и, конечно же, умрут в один день.
И они шли по жизни, и мир старился вместе с ними, и они держались за руки, и судьба была к ним благосклонна — ни войн, ни жестокости властей придержащих не послала она им в испытание. Они не бежали от немецких частей, как моя мать, под ледяным дождем на открытой платформе с заботливо вывозимым в тыл углем, и они не умирали от тифа в Семипалатинске, как моя бабушка. Ни он, ни она не пропали в лагерных дебрях страны Советов, как мои дядья. Они просто жили жизнь, созидая свою маленькую вселенную семейного счастья. Коррозия быта, ржа повседневности, тихая трясина дней, прожитых под одной крышей, были их врагами. Они знали это, вернее, чувствовали это сердцами своими, и дарили себя друг другу еще более неистово. И была радость, и был свет взаимного тепла. Я им, право, стал завидовать. Я даже стал думать, что такое действительно бывает на нашей грешной Земле.
Идиллия закончилась внезапно. Однажды они проснулись чужими, и только общее прошлое удержало их обоих от желания тут же выйти на улицу и исчезнуть без следа в суетливой утренней толпе.
Была ли боль утраты? Да, да, да!.. Они еще протягивали друг другу руки, но не могли уже найти их.
так было и будет
на козьей тропе повстречаются двое
друг друга полюбят
другие не Дафнис и Хлоя
Это случилось ранней весной.
Однажды Дафнис проснулся и посмотрел на нее. Хлоя лежала, закинув левую руку за голову, сон ее был свеж и невесом. Светлые легкие волосы разметались по подушке, и неожиданно ему вспомнилось тепло её дыхания. Он наклонился и поцеловал нежные полураскрытые губы. Хлоя потянулась к нему всем телом и проснулась. Улыбка, на мгновение осветившая ее, сменилась тревогой. В ее зеленых глазах замелькали холодные льдинки, и Дафнис вспомнил, что вчера вечером они решили расстаться. «Любовь ушла, — сказали они друг другу. — К чему быть рядом, если мы не сможем держаться за руки и умереть в один день?»
Это было вчера, а сегодня он поцеловал ее теплое дыхание, и они не знали, что делать дальше.
Тайные знаки рассыпаны повсюду. Случайное слово, жест, обрывок мелодии возвращают тебе память чувств, и все наносное летит к чертям, вместе с вчерашними решениями.
— Милый, — сказала она, по привычке обращаясь к нему на уже позабытом языке чувств. — Ты не знаешь, клубника уже поспела?..
Давно они не любили друг друга так отчаянно.
С тех пор их родной Город стал для них невыносим. Он обидел их тем, что позволил разлюбить друг друга. И они решили уехать туда, где клубника пока только зрела, ожидая их приезда. И они ехали в поездах и электричках все дальше на север, продлевая сладкую агонию своих чувств, пока однажды Дафнис не проснулся в пустом гостиничном номере, в райцентре Белая Халуница, где свежей клубники не бывало со времен губернаторства в Вятке Салтыкова-Щедрина.
Когда и где он потерял Хлою? Не знаю. Она просто однажды ушла от него и села на проходящий поезд. Об этом он узнал уже позже, когда попытался её разыскать. Найти было трудно ещё и потому, что он никак не мог вспомнить её имя и внешность. Выручала старая фотография: незнакомая белокурая девушка с робкой улыбкой смотрит куда-то ускользающим зелёным взглядом, а взметнувшийся газовый шарф создаёт ощущение полёта.
На обороте едва читалась полустёртая надпись, сделанная старательным девичьим почерком: “Твоя, Хл…” Так и осталась она в его памяти безымянно парящей над этим ненормальным миром».
Снег стих, да и ветра давно не было. Ночь стала уютной и тихой. Постаревший синеглазый Дафнис сидел молча, старательно выводя на снегу какие-то тайные знаки. Одичка тоже молчал.
Два одиночества
Полгода назад, встретились и пожали друг другу руку два одиночества. Одним из них был я, другим — мой синеглазый друг. «Все мы одинаковы, лишь в нюансах отличия, — сказали мы друг другу той снежной ночью. — Так посвятим же остаток своего земного бытия изучению этих нюансов. Соберем венок историй о любви и смерти, перетекающих друг в друга, так что печальный конец одной послужит, быть может, счастливым началом следующей. Изучим эти явления во всем их многообразии и тогда жизнь, прожитая нами, не будет пустой». Мы приняли новые имена и с тех пор не расставались…
Богатств моего рюкзака, нам хватало для скромной и опрятной бродячей жизни. Я вернул моему другу некоторые навыки общежития, а он приобщил меня к своей полубуддистской вере: той замечательной мере всеобщего похренизма, к которой так стремилась моя душа, измученная чрезмерными душевными перегрузками последних лет.
Мы завели толстую общую тетрадь, и Дафа надписал её крупным школьным почерком:
«Венок историй о любви и смерти».
Сюда мы стали записывать услышанное или подсказанное самой жизнью. Первыми в тетрадь были вписаны истории водилы-Одички, который обрел свободу, и историю Дафниса, забывшего имя любимой.