В краю черёмух и рябин

Владимир Северский
                Под окном черёмуха колышется,
                Распуская лепестки свои.
                За рекой знакомый голос слышится,
                И поют всю ночь там соловьи.






          Рейс на Ганновер из-за грозы отложили на час. Ещё целый час погода подарила Андрею, словно чувствовала его сложные противоречивые чувства, которые не отпускали ни на секунду, с тех пор, как он принял решение уехать с семьёй в Германию, с такой, казалось бы, невероятной, а потому вызывающей все эти волнения, формулировкой: ПМЖ. Он до последнего откладывал принятие этого решения, надеясь, что может что–то произойдёт, что-то изменится в лучшую сторону и не нужно будет ничего менять в своей жизни. Из писем родственников супруги Наташи, уехавших уже много лет назад в Германию, Андрей уже хорошо представлял себе эту страну, своего постоянного места жительства. В своём воображении он рисовал её, как солнечную, с красивыми домами, утопающих в цветущей магнолии, аккуратно выложенными пешеходными и велосипедными дорожками, идеальными дорогами, с повсеместной вежливостью жителей, которую воспринимаешь, как искреннее к себе расположение и исключительной чистотой. Он смотрел сквозь мокрое стекло зала отлёта на всё усиливающийся дождь, который с ожесточением хлестал по  мокрой полосе аэродрома и в громких запоздалых раскатах грома, почему-то слышалось: не улетай.


          У Андрейки было две бабушки и не одного дедушки. Любил он только одну-Христину, но звал он её по-своему: баба МУ. Она жила в деревне и её корова Марта всегда так мычала, когда они приезжали к ней в гости. А какие там красивые места! Деревня находилась на холме у соснового леса, рядом с озером, в которое впадало множество родников. По склону к пруду росли рябины и черёмухи. Весной рябиновый и черёмуховый цвет опускается прямо на гладь воды, соловьи заливаются так, что не уснёшь. Долгими, зимними вечерами Андрейка любил, уютно устроившись на печи, затаив дыхание слушать, как бабушка рассказывает сказки. Она пекла хлеб, который называла ковригами, такой вкусный и ароматный и рассказывала, рассказывала, рассказывала…


           Вторую свою бабушку, Настасью, Андрейка не любил. Она жила в городе и часто сидела с внуком, когда родители были на работе или уходили в гости или кино. Бабушка закрывала Андрейку на кухне, когда он своими шумными играми мешал ей дремать на диване. И вот однажды Андрейка, глотая слёзы обиды, стоя перед закрытой дверью, взял с кухонного стола нож и стал стучать им по стеклу двери, требуя свободы. Когда пришли родители, Настасья в слезах рассказала о случившемся и заявила, чтобы больше на её помощь не рассчитывали, она с Андрейкой никогда не останется, что чуть не зарезал родной внучёк свою бабушку.

 
          Дедушек своих Андрейка ни разу не видел. Они погибли на войне, совсем молодыми. На сохранившихся пожелтевших фотографиях Николай сидел в чёрной кожаной куртке, в кожаной фуражке со звездой, из-под козырька выбивался кудрявый чуб. Он улыбался и держал в руках саблю. Пётр на фотографии стоял в шинели с погонами, в папахе и тоже улыбался из под своих чёрных густых усов. Как они погибли, ему не рассказывали, и была в этом какая-то семейная тайна. Уже позднее, когда на пыльном чердаке, играя с соседскими пацанами в прятки, он нашёл репродукцию картины и, очистив её от пыли, увидел огромного металлического монстра с пушками, провалившегося в окопы, возле него бегали солдаты, а внизу была надпись: «Взятие врангелевского танка». Только тогда ему рассказали, как погибли его дедушки. Перед тем последним боем, Николай приходил и уговаривал Петра сдать станицу без боя и сложить оружие, так как их отряд был уже малочисленный и весь израненный. Но утром Пётр повёл отряд в свой последний бой. До позднего вечера из станицы был виден блеск клинков и к ночи весь отряд был зарублен. Николай погиб в другом бою от пули. Андрейка слушал и ни как не мог понять, почему они воевали друг против друга.



          Баба МУ Андрейку любила и после одного случая зимой, он понял, что по- настоящему. В тот день он вышел в ограду, где выпал первый в эту зиму снег. Снег был влажный, мягкий, липкий. Андрейка лепил из него снежки и бросал в забор. Они с глухим шлепком липли к доскам. Необычный шум в курятнике заставил его заглянуть туда. Куры сидели на насесте и переговаривались между собой: «Ко-ко-ко» и поглядывали в угол, где красавец петух, которого Христине подарил её брат Максим. Он работал на конезаводе и возил лошадей-тяжеловозов в Москву на ВДНХ и купил там очень редкого петуха-рекордсмена ей в подарок. Она всегда ласково называла его: «Петя, солнышко моё» и хвалилась его успехами перед соседками. В тот день красавец петух забрался на одну из куриц, схватил её клювом, и лупил её крыльями. Андрейка вспомнил, как баба МУ кормила куриц, приговаривая: «Ципа-ципа-ципа» и решил заступиться за неё. Он бросил снежок, попал в петуха и увидел, как тот, соскочив с курицы, вытянув шею и размахивая грозно крыльями, бросился на него. Андрейка не успел добежать до ворот, петух сбил его с ног, и, заскочив на спину, стал сильно бить его клювом по голове. Шапка сползла, и Андрейка, прикрывая затылок своими ручонками, от резкой боли заплакал. Весь в слезах зашёл он в избу и, показывая пальцем на дверь, заикаясь, стал жаловаться своей бабушке:

- Там…, вот…, это…, меня он…

- Говори толком, чево случилось?

- Я курочку спасал бабушка, петух её бил.

- Глупыш, не бил он её, курлыкали они.

- Бил…, я видел…, а когда снежком попал, он меня бить начал…

- Ну ладно, не лей слёзы, в избе уже сыро. Пощуваем мы его, негоже на людей прыгать.

          Христина перекрестилась и вышла во двор, а через некоторое время Андрейка увидел такое, что врезалось в его память на всю жизнь. В окно он увидел, как из курятника бабушка несла за лапы его обидчика, отчаянно машущего крыльями. В другой руке у неё был топор. Андрейка выбежал на крыльцо в тот момент, когда бабушкина рука отсекла этим топором голову петуха. К его изумлению, петух вскочил, и без головы, разбрызгивая алую кровь по белому снегу, убежал в курятник. Голова петуха лежала на крыльце и смотрела на Андрейку, укоризненным взглядом, еле-еле шевеля клювом.


- Бабушка, зачем?

- Не переживай шибко, Андрюша. Надо так. Он ведь обиду затаил, глядишь, без глаз бы оставил.

 
Только сейчас Андрейка понял, что ради него баба МУ это сделала, ради его здоровья, отрубила любимому петушку головушку.


          Две его бабушки очень красиво пели. Христина и Настасья обладали удивительными по тембру голосами. Пели они всегда в унисон:


Ах, запевай, подружка, песню,

Запевай котору хошь,

А про любовь только не надо,-

Моё сердце не тревожь.

А про любовь только не надо,-

Моё сердце не тревожь.



          А когда начинался припев, Настасья, обладая более высоким голосом, вытягивала подголоском, да так красиво, что у Андрейки всегда сосало под ложечкой:


Ах, балалаечка играет,-

Слышу, милый мой идёт,

А моё сердце замирает-

Про меня песни поёт.

А моё сердце замирает-

Про меня песни поёт.


          Ни один праздник не обходился без их песен. Христину и Настасью  даже выступать на телевидение в город пригласил, какой-то мужичок. Он народные песни собирал и, слушая их пение, хлопал себя по коленкам, вскакивал, ходил по избе и всё время повторял: «Это настоящая кладезь, не растерять бы". Потом столько рассказов было про телевидение, в деревне то ни у кого телевизоров не было.


          Той поздней осенью Андрейка с отцом Прохором и матерью Алевтиной приехали к бабе МУ. В ограде был младший брат отца Николай, сестра отца Надюшка, Христина и её соседка бабка Агнея. Они оживлённо о чём-то спорили:

 
- Кто кабанчика-то резать будет?  Не умеючи-то, опять до полночи прошараганитесь.

- Гриня должён зайти. За бутылку согласился помочь.

- Гришка, этот оболдуй,  чево удумали-то. Ой, чёта будет.

- Чево будет-то, придёт дело сделат и всё.

- Дело сделат. После яво делов, хватило бы дров. Он Агнее бычков яё выпасти подрядился, помните, чем закончилось?

- Да когда это было-то.



         А было это год назад. Солнечным утром Гриша зашёл в ограду бабки Агнеи, жившей по соседству и предложил за бутылку выпасти двух годовалых бычков. Ей, одинокой старой женщине, это предложение соседа пришлось очень кстати. Гриша привязал их на верёвку друг к другу и, отгоняя веткой мух, под довольные возгласы бабки Агнеи, выгнал их со двора. Вечером Агнея сидела на завалинке у дома и ожидала своих будущих кормильцев. Как только они показались в заулке, она встала, заулыбалась и замахала им рукой. Гриша, как обычно, был уже навеселе, и его изрядно покидывало из стороны в сторону. Он привязал концы верёвки к своему ремню, так было удобно передвигаться и что самое главное, сохранять равновесие. Подгоняемый бычками, Гриша приближался к встречающей своих любимцев бабке Агнее. И получил бы в этот день он свою бутылку, если бы не соседская собака, которая с лаем метнулась на пьяного пастуха, а напугала бычков. Они так резво ломанулись от собаки, что Гриша и не успел сообразить, что собственно произошло, запнулся, упал и тащился за бычками к дому Агнеи, уже в горизонтальном положении. И всё бы ничего, да на пути их движения была огромная куча свежего навоза. Бычки, обогнув кучу с двух сторон, ввезли, отчаянно матерившегося, пастуха, с громким чавканием, в самый центр и остановились. Запахло мокрым навозом, когда пастух кряхтел и, отряхиваясь, выбирался из кучи, смотря на закатывающуюся от смеха бабку Агнею. Гриша, измазанный говном, с ног до головы смачно выматерился, выломал из забора  кол, поплевал на руки и, нанося удары меж рогов, на глазах Агнеи, под её оханья и аханья, прибил её любимцев.

 
 
- Ой, не надо жеж было звать яво.

- Да кто будет колоть-то?

- Гришка, этот шаромыга. Забыли ли чёль, как он на заводе отличился, вся деревня неделю хохотала.

- Да когда это было-то.



          А было это два года назад. Гриша в тот год на зиму устроился в город на машзавод чернорабочим. Зима в тот год выдалась снежная и ближе к весне Гришу направили убирать накопившийся снег с высокой заводской крыши. На инструктаже по технике безопасности, он удобно расположился на последнем ряду и предложил соседу перекинуться в картишки. Слушать, как убирать снег с крыши, было для Гриши не солидно, что он снега не видел. Прослушав инструктаж и оставив свой автограф в журнале, он получил всё необходимое для своей работы: лопату, лом и верёвку. Скидывая снег с высокой заводской крыши, Гриша постоянно путался ногами в верёвке, запинаясь, падал, матерился и недовольный такой организацией работы, проклиная этого лысого старичка в очках, инструктора по технике безопасности, предложил напарнику первое своё рационализаторское предложение. Оно позволяло вдвое экономить заводскую веревку, и самое главное, придавало удивительное чувство локтя товарища. Привязав своего напарника к себе, Гриша с осознанием своей значимой роли в производственном процессе, взялся руководить, скреплённым верёвкой, коллективом. Своим рационализаторским чутьём Гриша догадался, что скидывать снег, а затем скалывать лёд, это пустая трата времени. Нужно эти два процесса объединить. Но вскоре его новаторское движение раскололось и поползло по покатой крыше цеха, как и тот большой кусок льда, по которому они мгновение назад с напарником отчаянно лупили ломами. И чем ближе был край крыши, тем отчётливее вспоминались слова вредного старикашки в очках о необходимости обязательно закрепить себя до начала работ на высоте. И вот он край и льдина уходит из- под ног вниз, и они с напарником стремительно повалились за ней. Этот рабочий день, вероятно, оказался бы последним, если бы не громоотвод, за который они зацепились своей верёвкой. Ударившись друг о друга, рационализаторы повисли на нём, как говорится, между небом и землёй.  Болтаясь, как маятник на часах, они пытались по верёвке подняться обратно на крышу, но устав от неудачных попыток к концу смены просто висели без сил. Они с завистью смотрели на идущих со смены, где-то там внизу, рабочих. Появился и вредный тот старикашка в очках, инструктаж которого они пытались усовершенствовать. Он и вызвал пожарников, которые с помощью лестницы, под смех собравшихся рабочих, снимали этих уже промёрзших  рационализаторов.



- Ой, беда, чево удумали. Больше некому, поди.  Он не знат, как колоть-то, небось.

- Да Гришка изворотливый. Чево он с боровом не справится.

- Изворотливый, то он изворотливый, тока сам шибко страдат от этой
 изворотливости. Забыли ли чёль, как яво схоронили.

- Да когда это было-то.



          А было это три года назад.  Гриша собрался с соседом Колей на рыбалку. С вечера накопал червей, приготовил удочки, сложил все, что приготовила жена Любаша поесть в рюкзак, разумеется, сбегал в магазин за водкой. Как без неё на рыбалке, баловство одно. Рано утром, до первых петухов, Гриша с Николаем отправились на озеро. День был жаркий. После выпитой водки Николай задремал, а Гриша решил искупаться. Разделся до семейных трусов, сложил аккуратно одежду, зашёл в освежающую воду и саженками поплыл к стоящей на середине реки лодке. В сидящем в лодке рыбаке, Гриша узнал своего корефана Ваську, с которым учились когда-то в школе. Тот сейчас жил в деревне на другом берегу озера. Гриша так обрадовался встрече, что прямо в трусах отправился к Ваське в гости. Вечером они попали на свадьбу, и Гриша загостился у Василия на две недели, пока не выпили всю брагу, отходя от свадьбы. Николай же, проснувшись, глядя на сложенную, на берегу одежду, решил, что Гришка утонул и убежал с этой вестью в деревню. Через несколько дней в озере выловили труп мужчины с объеденным рыбой лицом. Супруга по синим трусам опознала в нём мужа и, погоревав, схоронила его. А на девятый день после похорон, поздно ночью Гриша заявился домой. Не попав в закрытую ограду, зашёл в палисадник и постучал в окно своего дома. Жена, увидев улыбающегося живого мужа, крестясь и причитая со словами: «Свят, свят…ах, чтоб тебя…», выбежала из дома в ограду и, не открывая ворота, срываясь на крик, высказала ему всё, что о нём думала. Что связала свою жизнь с непутёвым мужиком, который и умереть то по-человечески не умеет, и что деньги последние израсходовала на его похороны, и чтобы шёл бы он обратно к себе на могилу. А Гриша, молча слушал и говорил своей Любаше, как обычно, что он её любит больше жизни.

 

- Сердце вещует мне: отчебучит он сегодня - хлеще некуда.

- Да чево он смогёт-то отчебучить. Гришка мухи не обидит.

- Не обидит, пока видит. А как глаза зальёт, так куролесит, как полоумный.

- Не сумлевайся, всё сделат, как надо.



         Ворота в ограду отворились, и появился Гриша, дымя папироской и, как обычно, навеселе. Из избы пахло чем-то печёным, то ли калачами, то ли шаньгами.


- Вишь ты, вовремя зашёл. Щас выпить дадут и закусить.

- Ты Гриша куды лыжи-то навострил? Говорёно было приходи тверёзым. Тебя сюдой, зачем позвали? Должён чувствовать разницу.

- Я тётка Христина дело знаю. Тока без бутылки не буду и рук марать. Сами управляйтесь.

- Знамо надо, да нету, одна была и ту отдала.

- Чево? Кому-то значит, отдала, а нашему колхозу – хрен с возу. Без пузыря я этим делом не занимаюсь. Надо мне принять анестезию, что бы, душа не болела. Неужель в этом доме не дадут?

- Дадут, не дадут, а в лоб не поддадут. Ну, да уж только ежели для астезии твоей. Проходи в избу, не отвязаться от тебя.


                Гриша, довольный таким поворотом дела, затушил окурок, снял сапоги и первым поднялся на крыльцо. В сенях он открыл дверь в избу, встал на высокий порог и со всей силы ударился головой. Тут он смачно выматерился, бухнулся на табурет, потирая ушибленный затылок, закряхтел и продолжал материться.


- Говорёно, тебе, скока, раз было,  на порог не вставай.

- Двери надо больше делать. Вот мать-перемать.
 
- Так нету у нас таких длинных, как ты.

- Бляха муха, чуть голову пополам не расколол.

- Гриша, может бутылку не надо? Вишь ты астезию ужо получил, вон смиренным каким стал. Видимо, мозги вправил.

- Нет, мне без неё не полегчает, да и проголодался я. Как на голодный желудок работать.

- Хосподи, благослови и спаси, хрис…


                Христина трижды перекрестилась, поклонилась на икону и стала приглашать за стол. Все перекрестясь, заусаживались. Христина принесла водку в графинчике. При виде водки Гриша перестал кряхтеть, сразу оживился, заулыбался и присел рядом с Прохором и Николаем. Прохор разлил водку в рюмки, чокнулся сначала с братом Николаем, а потом, чокнувшись с Гришей, серьёзно произнёс, глядя ему в глаза:



- Ну, Гриня, смотри, не подведи.

- Чё ты, Прохор, не уж-то я ни разу неграмотный. Сделаем всё как в кино.



          Христина налила горячих щей и насыпала туда же крошёную говядину. Мужчины принялись за еду, стучали ложки, все прикрякивали. Выпили по второй и только успели поставить пустые рюмки и поморщится, как открылись двери и в горницу впорхнула Надюшка и, засмущавшись, проскочила в комнату. Гришка попытался схватить её за сарафан, но промахнулся и чуть не упал со стула.



- Надюшка, буду тебе рассказывать байку, подай солнышко балалайку.

- Ну, всё захорошело, раз на песни потянуло.

- Да пущай поёт, какой он сейчас работник, пусть протрезвеет малёхо.


           Надюшка сняла со стены балалайку и подала Грише. Тот любил играть и петь, но пел только то, что сочинял на ходу, а когда рифмы не получалось, рифмовал обычно словами: ведь, ведь, ведь. Гриша ударил по струнам и запел:



НАЧИНАЕМ  ПРЕДСТАВЛЕНЬЕ,

НАЧИНАЕМ  ПЕСНИ  ПЕТЬ.

РАЗРЕШИТЕ  ДЛЯ  НАЧАЛА,

НА  ХРЕН  ВАЛЕНОК  ОДЕТЬ.



           Надюшка прыснула и убежала из горницы обратно в комнату. Гришка наяривал на балалайке и пел:

 

НАДЯ  НОЖКОЙ  ТОПНУЛА,

ОХ, НЕ  ПОЙДУ  ЗА  ДОХТОРА!

КРИКНУЛ  КОЛЯ  ИЗ-ЗА  ПЕЧКИ:

БРОСЬ  ТЫ  МНЕ  ЭТИ СЛОВЕЧКИ

ДОХТОРА  ХОРОШО ЖИВУТ,

ВЫХОДИ  КОЛИ  БЕРУТ.



          Гриша сделал длинный проигрыш, и когда послышались одобряющие голоса:


- Ну, Гриня, давай!

- Не тяни, пой.


         Стал входить в раж и тренькал по балалайке всё ловчее с каждой минутой.



НЕ  ЖЕНИТЕСЯ  РЕБЯТА

ЭТАК  ЛЕТ ДО СОРОКА.

Я  ЖЕНИЛСЯ,  ВЗЯЛ БЕЗ ТИТЕК,

И  ТЕПЕРЬ  БЕЗ  МОЛОКА.



           В этом месте расхохотался даже серьёзный Прохор, а все, держась за животы, не успевая просмеяться, затихали в новом ожидании.

 

СЛАВА  БОГУ,  ПОНЕМНОГУ,

СТАЛ  Я  РАЗЖИВАТЬСЯ.

ПРОДАЛ  ДОМ,  КУПИЛ  ВОРОТА,

СТАНУ  ЗАПИРАТЬСЯ.



           Гриша не унимался, сделав очередной долгий проигрыш, ещё громче запел:



Я  ЛЕЖАЛА  С  КОЛЕНЬКОЙ,

СОВЕРШЕННО  ГОЛЕНЬКОЙ.

ПОТОМУ  ЧТО  ДЛЯ  КРАСЫ,

Я  СНЯЛА  С  СЕБЯ  ТРУСЫ.



           Николай смеялся, потом закашлялся и, навалившись на стол колотил от восторга по столешнице кулаком, да так, что звенела вся посуда.



Я  НАДЕНУ  КОФТУ РЯБУ,

РЯБУЮ,  ПРЕРЯБУЮ.

КТО  С МОИМ  МИЛЁНКОМ  СЯДЕТ,

МОРДУ  ПОКАРЯБУЮ.



           В избе все стонали, охали и вытирали слёзы. Гриша наяривал, что есть мочи, а балалайка брякала ему в ответ. Он улыбался и пел ещё громче:



ПРОХОР  АЛЮ  МЯЛ  В  ЧУЛАНЕ,

ХОДУНОМ  ХОДИЛ  ВЕРСТАК!

МЫ  ТЕПЕРЬ  У  АЛИ  С  ПОПЫ,

ГВОЗДЬ   НЕ  ВЫТАЩИМ  НИКАК!



           Смеяться уже никто не мог, все просто тяжело дышали и ждали, чем всё закончит Гриша. Побрякав на балалайке  проигрыш, он выдал последнюю свою частушку:



БАЛАЛАЙКА  ИЗ  ТРЁХ  СТРУН,

БАЛАЛАЕЧНИК  ДРИСТУН.

И  КРАСИВЫХ  ЗВУКОВ  МЕДЬ,

ПОДАРИЛ  ВАМ  ВЕДЬ,  ВЕДЬ,  ВЕДЬ.



- Ну, уморил, Гриня, ты всех. Животы чуть не порвали от хохота. Николай посуду чудом не поколотил от твоей игры.

- А чево, мы завсегда, пожалуйста. Тока позови, тока свисни, мы тут как-как тут.

- Так тебя Гриша не на балалайке тренькать приглашали, ты запамятовал малёхо. Дело-то стоит. Вот ждём, когда работник набалалается.

- Я, тётка Христина, всё помню. А с песней-то повеселей, однако, будет. А то чё-же, мы-же, пошалить малость не могём.


- Давай Гриша, заканчивай балаган свой. Делай то, зачем позвали.




           Гриша встал, вытащил из своей сумки длинный клинок, похожий на штык, блеснувший своей холодной сталью, от сурового вида которого у всех моментально исчезли улыбки, и кивнул Прохору: 



- Ну, давай, показывай своего зверя.



           Мужчины вышли из хаты в ограду и, открыв ворота загона, вошли в него. Прохор, подталкивая борова, выгнал его из хлева и тот выскочил во двор. Огромный чёрный кабан остановился и, уставившись на стоящего перед ним Гришу, сурово зафыркал: «Уфф...уфф…уфф»


- Здоровый кабан, пудов десять будет, если не более. Ухайдакаемся мы с ним. Ну, чево, верёвкой вязать будем?

-  Прохор, ты ему каши в корыто брось, он успокоится, тут я ему под левую лопатку и вколю прямиком в сердце. А то, чё мы тут, барахтаться с ним до утра будем.

- Ну, как скажешь. Николай! Принеси из хаты кашу.


           Николай принёс из избы кашу из отрубей, насыпал в корыто и, толкнув борова в бок, вздохнув, произнёс:

 
- Иди, давай, поешь, бедолага. Слушай, Прохор, как-то жалко мне его, цельный год кормили, как родной уже. Кажется, догадывается он, что мы задумали.

- Чево тут думать, свинья, она и есть свинья. Жалей не жалей, судьба у неё такая поросячья.

 
          Гриша вытащил из кармана папиросы, закурил и, дождавшись, когда боров подошёл к корыту и, фыркая, принялся, есть, глубоко затянулся, выплюнул окурок, выхватил из-за голенища нож и со спины направился к борову. Прохор с Николаем смотрели за Гришей, который мощно размахнулся, но неожиданно поскользнулся на просыпанной Николаем каше, вместо левой лопатки падая, полоснул борова по шее. Кабан оглушительно завизжал и резко развернувшись, укусил своего обидчика за ногу. Гриша заорал и ринулся к воротам загона. Боров заметался по загону, продолжая ещё громче визжать, обильно поливая доски кровью. Оказавшись за воротами, Гриша отчаянно заматерился, потирая укушенную ногу. На шум из избы на крыльцо вышли женщины. 


- Ну, чево я вам говорила. Придёт, дело сделат.

- У вас не свинья, тётка Христина, а убивец настоящий, на людей сука прыгат.
         
- Ты бы, чем ругаться, сказал, чево делать-то?

- А чево тепереча делать. Мне теперь лечиться надо срочно. Вон, как ногу мне распластал. Откормили зверя.

- С боровом-то чё делать? Тебе-то, херали будет, зелёнкой помажешь, делов-то.

- Чё, чё, добивайте чё, раненый он. А я к фельшеру пойду, укол надо поставить. Бешеный он у вас какой-то.

- Сам ты, бешеный. Мудила.

- Нож на, Прохор. Без него тебе с ним не совладать.

- Да иди, ты, пустомеля.

- Ну, тебе видней, хотел, как лучше.



           Гриша сунул окровавленный нож в сумку и хромая вышел со двора. Прохор, молча, смотрел на мечущегося по загону окровавленного борова, потом сплюнул и крикнул:


- Николай!

- Чево?

- Колун давай, чево.

- Ты чё, Прохор, топором его решил?

- Оглушу, а там посмотрим, чё делать дальше. Ни разу не колол, боязно.


           Прохор дождался, когда боров перестал визжать, успокоился и опять склонился над корытом, осторожно вошёл в загон. Держа топор за спиной, он медленно стал приближаться к раненному животному. Подойдя вплотную, он оглянулся на Николая, сосредоточённо смотрящего на старшего брата, словно хотел найти сочувствие и поддержку в предстоящем своём поступке. Николай глазами дал понять, я с тобой братан, давай не робей, так надо. Прохор глубоко вдохнул, размахнулся, закрыл глаза и нанёс удар. Кабан резко отскочил в сторону и обух топора, пришёлся в корыто. От сильного удара оно перевернулось и выбросило всё содержимое на Прохора. Он стоял весь с ног до головы в отрубях, сжимал, до боли в кисти, топор и слушал дружный женский смех и хохот, согнувшегося пополам, Николая. Боров тоже, казалось, стоял и скалился над ним.


- Скотина, гад, ну держись.


           Взмахнув топором, Прохор ринулся на кабана. Боров с визгом заметался по загону, увёртываясь от мощнейших ударов, разносящих доски забора и пола в щепу. Они носились по загону, поочерёдно падая, скользя на измазанных кашей и кровью досках, и казалось, что эта погоня не закончится никогда.


- Чево я гутарила, так и вышло. Каво позвали. Гришку, этого оболтуса. Набедокурил и смылся, а Прохору отдуваться за него тепереча.
 
- Устроил нам мясорубку, раздолбай.


           Смех прекратился. Все переживали за Прохора и желали ему удачи. Хрясь. Обух топора достиг цели. Боров оглушительно взвизгнул и остановился, тряся головой. Хрясь. Кабан упал на передние ноги и захрипел. Хрясь. Боров завалился набок и задрыгал ногами. Хрясь, хрясь, хрясь. Кабан затих. Прохор бросил топор, вышел из загона, сел на завалинку, вытащил из кармана папиросы и закурил.


- Слава тебе Хосподи, справились.
 
-Не переживай шибко-то, Прохор. Всё жеж поросёнок это. Судьба у них така.

- Николай, надо кровь ему выпустить.


           Николай убедился, что кабан затих навсегда, стал разжигать паяльную лампу. Через некоторое время, двор заполнил запах палёной щетины…




- Андрей! Андрей! Посадку уже объявили.

- Папа! Иди скорей.


            Жена Наташа с сыном Максимом отвлекли его от воспоминаний. Гроза закончилась и выглянувшее из-за туч солнце, уже разбрасывало свои искрящиеся лучи по ещё влажной взлётной полосе аэропорта. Андрей вздохнул, взял сына за руку, обнял жену, и они вместе пошли к выходу на посадку. Уже в самолёте, смотря в иллюминатор на стремительно уменьшающиеся в размерах здания, деревья, дороги, которые становились похожими на игрушечные, сквозь гул двигателей ему опять слышались те, до боли знакомые, голоса:



ВЕРИЛА,  ВЕРИЛА,  ВЕРЮ,

ВЕРИЛА,  ВЕРИЛА  Я-А-А-А.

НО НИ ЗА ЧТО НЕ ПОВЕРЮ,

ЧТО ТЫ РАЗЛЮБИШЬ  МЕНЯ-А-А-А.















Екатеринбург
Август  2009 г.