7. Музыка
Начало апреля. Тротуары и мостовые уже сухие и очищены от зимней грязи с песком, которым всю зиму посыпали гололед. Но в маленьких московских двориках между новым Арбатом и Никитской еще кучи грязного снега, медленно тающего и ручьем выкатывающегося из подворотни в переулок. В один из таких переулков, задумавшись на ходу, и свернул Саша. Но, пройдя шагов сто, оторвал взгляд от асфальта и заметил медленно идущий навстречу военный патруль. Не отдавая себе отчета, Саня мгновенно свернул в ближайшую арку, но тут же остановился, сообразив, что он давно уже сугубо гражданский человек и эта встреча с патрулем никак его не должна интересовать, как и патрулю, он совсем неинтересен. Навстречу ему со двора стал выезжать мебельный фургон. Вместо того чтобы выйти в переулок, освободив проезд, Саша нырнул во двор налево и стал смотреть, пройдут ли габариты машины под арку. В самую последнюю минуту, фургон все же черканул по штукатурке углом, шофер вылез, посмотрел, матюгнулся, и машина уехала. А Саша огляделся.
Дом зажат между двумя переулками, угловой. И двор внутренний, небольшой тоже в виде трапеции. Посреди двора огромный тополь, верхушка которого выше крыши пятиэтажного дома вымахала. Дерево старое, может даже ровесник этого здания. Настолько старое, что уже корни из земли повылезали и толстыми жилами исчертили небольшой газон. Ветви, скорее всего никогда не обрезавшиеся, раскинулись по всему двору и уперлись концами своими в окна. Самая толстая ветка, слегка надтреснутая от собственной тяжести у основания уткнулась в окно третьего этажа верхнего, короткого основания трапеции двора.
Саша подошел к дереву и стал рассматривать многочисленные надписи, изрезавшие ствол тополя. Здесь прошла, история всех поколений жильцов дома. Своеобразная летопись получилась. Рядом с сердечками, пронзенными стрелами, встречались и ругательные слова, но и они не вызывали неприязни – что было, то было и прошло… и затянулось временем и поблекло, и оставляя робкий след, ушло в небытие.
Задрав голову, едва увидел просвет, кусочек весеннего московского неба среди бесчисленных веток и веточек. Подумал еще, что, наверное, летом, листья совсем закрывают свет, и здесь должен постоянно царить полумрак зеленый… вдруг вздрогнул, будто застали за чем-то неприличным, почувствовав на себе взгляд. Оглянулся.
На крыльце подъезда женщина в накинутом на плечи длинном черном пальто. Зябко поежилась – свежо еще, особенно в тени, и внимательно всмотревшись в Сашу, вдруг позвала тихо, но достаточно, слышно, «пойдем»… повернулась и тихо вошла в подъезд.
Чуть поколебавшись, Саша провел рукой по коре растрескавшейся, будто прощаясь, и, не торопясь, пошел следом.
Со света уличного в подъезде темновато, пахнет гнилью и… жареной картошкой. Стал подниматься по широкой, с остатками местами перилами чугунного литья лестнице. На третьем этаже настежь открытая двустворная дверь, рядом табличка медная, на которой в полумраке ничего не разобрать. Широкий коридор, освещенный лампочкой единственной, на скрученном шнуре висящей. Мимо комнат пустых, растворенных прошел и остановился в дверях большой комнаты, наверное, гостиной бывшей еще недавно, пустой теперь тоже, если не считать кабинетного старенького, как и этот дом рояля, посредине.
Инна стояла у окна и курила. За окном прямо, на уровне форточки, ветка тополиная. Отсюда, из этого окна она и заметила во дворе, и позвала, сама, до конца не понимая, зачем. Машинально быть может, для оправдания подумала, что вот приедут за инструментом, и лишние руки мужские. Нет, не для того. Совсем не для того. Тогда зачем? Зачем?
Крышка рояля слегка хлопнула, и струны ответили сдержанным гулом. Инна вздрогнула, но не обернулась и при этом звуке, только больше в дым сигаретный плотнее закуталась, как в полупрозрачный кокон
Звук «ля» второй октавы безмолвствовал – западала клавиша, давно. Двумя, тремя пальцами, мимо западавшей, тоскливая и однообразная. Даже не мелодия, паузы между звуками более плотные, чем сам звук, дробящийся о стены голые, о нервы, такими же струнами…
Обернулась растерянно, подошла и опустилась на пол. Обняла ножку рояля, щекой прижалась к холодному, дрожащему изнутри звуками.
И только двумя пальцами по черным и белым, дробится боль, накопившаяся за год последний, а может еще раньше, от рождения даже, как реквием комнате, где жилось долго и, наверное, счастливо. Реквием прошлому, дню вчерашнему.
Неслышно, незвучно, немотно крышка закрылась, вдруг. И шаги по ушам литаврами.
-Дом… сгнил давно… умер, все.
Что это? Кто сказал? Или ветка за окном треснула. Заскрипело дерево, в окно ударила, стекла по полу звонкими льдинками последними.
На двор, урча, «Газель» вползает.
В окно закричала, что было сил,
-Валера, верни! Верни его!
И эхом колодец двора с еще дрожащими, в агонии ветками павшими…
Выбежал Валерий в переулок. Увидел уходившего спину в ста метрах всего еще, кинулся, было, но через десять шагов пошел медленно, пока совсем не остановился. Остановился, прикурил сигарету в губах с кривой улыбкой дрожащую и, также медленно вернулся назад.
Проехали.