Действующие лица

Действующие лица.
Действующие лица:
Пациент – пациент психоаналитика.
Доктор – аналитик.
Действие происходит в кабинете доктора: книжные полки, письменный стол, кожаное кресло, традиционная кушетка завалена подушками, на полу - толстый ковер, большое окно закрыто жалюзи. Стены, ковер, обивка дивана – спокойных неярких тонов.
Зритель сидит в стороне и смотрит. Он, как и положено зрителю, лишен возможности вмешаться.
Пациент входит в кабинет, озирается по сторонам в поисках собеседника. Он плохо видит в полутемной комнате.
Доктор (почти утонул в кресле, лицо скрыто в тени):
- Проходите, садитесь. Насколько близко я могу придвинуть к вам свое кресло?
Пациент (оборачивается на голос, всматривается в лицо доктора):
- Вы?! (смесь ужаса и удивления) Не может быть…
Доктор (иронично):
- Я вижу, мне следует отодвинуться в самый дальний угол.
Пациент (про себя):
- И там оставаться.
Доктор (прикладывает ладонь к уху):
- Вы что-то сказали?
Пациент (громко):
- Я сказал, что произошла ошибка.
Доктор (по-прежнему иронично, но с оттенком сочувствия):
- Вы же знаете, что это невозможно.
Пациент (запальчиво):
- Я знаю, что вы должны гореть в аду!
Короткая пауза. Пациент ходит по комнате. Он возмущен, рассержен, он с удовольствием избил бы своего собеседника и расколотил мебель – вместе с окном, но почему-то не делает этого. Доктор хранит молчание и разглядывает свои руки, заметив какое-то пятнышко на ногте, вытирает его.
Доктор (с интересом):
- Итак, я должен гореть в аду, а вы? Что вы будете делать? – подкладывать дровишки в мой костер?
Пациент останавливается, споткнувшись о ковер, и с ненавистью смотрит на доктора. Потом, круто повернувшись, направляется к окну. Стоит спиной к зрителям и смотрит в никуда – окно закрыто жалюзи.
Доктор (из кресла, сцепив руки, играет пальцами):
- Так какую казнь вы придумали для меня? Не стесняйтесь, расскажите. Позвольте своим мыслям свободно течь… Впрочем, вы лучше меня знаете первое правило психоанализа. Итак, вы хотите сварить меня в кипящем масле? Или поджарить на сковороде? А может, заживо снять с меня кожу? Простите, пошутил. Да… Впрочем, гуманисты вроде вас не могут вообразить ничего страшнее, чем банальное повешение.
Пациент (глухо):
Газовой камеры было бы вполне достаточно.
Доктор (изображает сомнение):
- Вы думаете? Поверьте, нет. Я бы мучился очень недолго. На минуту, быть может на две, попытался задержать дыхание, а потом… (машет рукой) … это все равно, что выбить табуретку из-под ног, когда петля на шее, а руки связаны. В камере руки свободны. Многие зажимали себе нос, глаза…
Пациент (закрывает уши руками, кричит, обернувшись):
- Замолчите!!!
Пауза. Доктор полирует свои ногти. Пациент по-прежнему у окна, но стоит уже не спиной, а вполоборота к доктору. 
Доктор (очень спокойно, не отрывая взгляда от ногтей):
- Я давно хотел спросить вас, давно искал случая… Почему вы меня не убили? Тогда?
Пациент (растерянно):
- Вы были моим пациентом.
Доктор (не обращая внимания на его реплику):
- Я понимаю, вы хотели выжить. А в моем кабинете было тепло, сигареты, кофе…  вы истощены. Вряд ли вам удалось бы задушить меня (доктор проводит рукой по шее), простите, после повешения у меня пунктик… но вы – врач, один укол цианида… когда я рыдал у вас на руках… или смертельная доза морфия - так просто.  Ведь убили же вы своего отца…
Пациент (возмущенно): Я…
Доктор (перебивает, презрительно):
- Да, да, вы облегчили ему смерть, у вас не было другого выбора – знакомая песня. Моя смерть ничего не изменила бы, на мое место могли поставить куда более жестокого человек, а я покупал лекарства для ваших подопечных и никого из заключенных не ударил лично. По вашим понятиям я был хорошим… эсэсовцем. Вы даже требовали для меня справедливого суда. К счастью, русские вас не послушали и вздернули меня за милую душу.
Пациент:
- Мне жаль…
Доктор (искренне смеется, повернув лицо к пациенту):
- Вы еще скажите, что у меня не было выбора! Ведь если бы я отказался отправлять евреев в газовые камеры, меня, не приведи господи, могли послать на Восточный фронт, и я бы погиб как солдат. Ткнулся бы окровавленной мордой в черный снег или в болотную жижу. А, может, и не погиб, сдался в плен, отсидел десять лет в Сибири.  А когда вернулся в фатерлянд, вы лечили бы меня от последствий пребывания в русских лагерях. Как вам такая перспектива? Не правда ли, она куда предпочтительнее для вашей совести?
Пациент молчит.
Доктор, не дождавшись ответа, снова принимается за свои ногти. Берет пилку для маникюра и обтачивает их, продолжая разговор.
Доктор:
Я обратился к вам с жалобами на бессонницу. И вы взялись меня лечить. Несколько месяцев копались в моих отношениях с отцом, женой, сыном, матерью. Говорили о чем угодно, только не о том, что стояло перед вашими глазами – о дымящихся трубах крематория. Я все время ждал, когда вы меня об этом спросите. Но у вас не хватило пороху.
Пациент (иронично, как доктор в начале разговора):
- Как вы верно заметили, я хотел выжить.
Доктор (в тон пациенту):
- Ну, и как? – оно того стоило?
Пациент (делая вид, будто не понимает вопроса):
- Не понял.
Доктор (усмехается):
- Тогда почему вы здесь?
Пациент встает, снова ходит по комнате. Он сомневается, стоит ли начинать мучительный для него разговор с таким несимпатичным собеседником. Или уйти? (шаг к двери). Доктор с любопытством следит за ним из своего кресла. Даже престал обтачивать ногти. Но пациент, постояв у двери, возвращается к окну.
Пациент (в окно, не глядя на доктора):
- Я здесь недавно.
Доктор кивает, давая понять, что внимательно слушает, хотя пациент на него и не смотрит.
Пациент:
- Сначала я был растерян. Сами понимаете, шок прибытия (усмехается), сортировка, баня.  Совсем как в лагере, когда у нас отобрали одежду, хлеб, личные вещи… И хотя я убеждал себя, что прожил достойную жизнь, помог многим людям, что мне нечего стыдиться и некого бояться, я боялся.
Доктор молчит. Он слушает и ждет, когда ему нужно или можно будет вмешаться.
Пациент:
- Вместе со мной прибыл целый вагон американских домохозяек. Каждая весила не меньше центнера. И каждая держала в руках фотографию внука. Они ничего не боялись. Жевали резинку и вели себя так, будто отправились на экскурсию в Европу: удивление пополам с зазнайством. Их поселили в уютных домиках с лужайками. А мне сказали, что я свободен и могу сам решать, что мне делать, где жить, ну… быть, пребывать… (злится) никогда не знаешь, какое слово выбрать!
Доктор, спокойно:
- Это временно, скоро вы привыкните.
Пациент (с сарказмом):
- Спасибо.
Собеседники умолкают. В наступившей тишине слышно, как тикают часы за спиной у доктора.
Доктор (чтобы подтолкнуть пациента к дальнейшему разговору):
- Итак, вам объявили, что вы свободны. И вы отправились…
Пациент снова поворачивается к доктору. Подходит к кушетке и просто валится на нее, словно силы его покинули, внезапно, неожиданно. Говорит очень тихо, почти шепотом.
- Естественно, я захотел найти своих. Мне сказали, что они тоже свободны и вольны были выбирать. Но почему-то… (усмехается) можно подумать, те, кто говорил мне это, не знали, почему? – выбрали ад. Я, естественно, отправился за ними.
Доктор (передразнивая):
- И естественно спустились в ад.
Пациент (взрываясь):
- Да! Спустился! Все они были там! Моя мать! Отец! Моя первая жена! Кроткая любящая женщина! И все они превратились в монстров! Моя жена занималась тем, что каждые три дня сшивала спинами начальницу женского лагеря и ее заместительницу,  и смотрела, как они умирают от сепсиса. Несколько раз в неделю. А вокруг стояли другие узники и радовались их мучениям или наблюдали за операциями на матке, следили за экспериментами с введением химических веществ, за ампутациями половых органов.  Они занималась этим больше пятидесяти лет и не могли расстаться со своими…
Доктор:
- Игрушками…
Пациент молчит. Он не слышит доктора, смотрит на что-то, видимое только ему. Он словно выпал из пространства комнаты.
Доктор:
- Пятьдесят лет – небольшой срок. Некоторые ведьмы жгут своих мучителей триста-четыреста лет кряду и не устают.
Пациент (не слушая):
- Это ужасно. Я, конечно, попытался им помочь…
Доктор:
- Вы опять попытались помочь палачу.
Пациент (вскакивает и кричит на доктора, сжав кулаки):
- Это подло! Подло! У них отняли не только жизни, но и души! Они жертвы! Даже после смерти!
Доктор (встает с кресла, но не кричит, говорит с видимым спокойствием, сквозь которое временами прорывается какое-то сильное чувство):
- Да никто ничего у них не крал. Они сами выбрали месть. Могли прекрасно жить (быть, пребывать) вместе с американскими домохозяйками или организовать свой маленький Иерусалим. Кто им мешал? Но они потребовали Суда и Воздаяния.  Ну, что ж, - получите. Кто, по-вашему, работает в аду? Кто все эти черти, демоны, кочегары преисподней? Молчите? Все они, все до единого – невинно убиенные, жертвы, возжелавшие справедливого суда. А изощренные пытки, которыми они потчуют грешников? Ни одна из них не придумана здесь. Все доставлены с земли. Сковородки, котлы с кипящей смолой, расплавленный свинец прямо в горло, газовые камеры, крематорий для еще живых…все это сделали люди. А потом спрашивают – откуда пришло зло? зачем его впустили в мир? – и удивляются, искренне удивляются, что зло до сих пор живет на земле и прекрасно себя чувствует.
Пациент (сам себе не веря): Так что? – нужно было всех простить?
Доктор молчит. Он снова сел в кресло и положил руки на подлокотники.
Пациент (уверенно): Но это невозможно.
Доктор молчит.
Пациент (отвечая за доктора):
- Конечно, вы скажете, что никакое возмездие не вернет погибших к жизни.
Доктор молчит.
Пациент (по нарастающей): Что месть разрушает.
Доктор молчит.
Пациент (почти кричит): Что месть превращает жертву в палача!
Доктор молчит.
Пациент (кричит, как в начале разговора): Да скажите хоть слово!
Доктор (спокойно): Вы все сказали за меня.
Пациент: Но…
Он возвращается на кушетку. Почти пристыженный. Зрителю неловко. Зритель чувствует, что правда – на стороне пациента, а доктор, пользуясь хитрыми приемами, попросту обвел беднягу вокруг пальца. Зритель жаждет поражения доктора и ищет (но не находит) аргументы в защиту пациента, и тоже начинает злиться.
Доктор (после долгого молчания, спокойно, кажется, он решил сменить тему):
- Меня всегда удивляло, почему люди, выжившие в аду, становятся потом  невыносимо терпимыми и гуманными. Просто тошнит, глядя на них.
Пациент (сначала растерянно, он не ожидал удара, потом собравшись с силами):
- Вы имеете в виду, разумеется, меня.
Доктор кивает.
- Разумеется, вас. «Скажи жизни – да!» (Как бы про себя) Скажи жизни – да. Красиво звучит. Так красиво, что хочется согласиться, сразу, не рассуждая. А то задумаешься и спросишь в ответ, какой, собственно, жизни следует говорить «да»? (Останавливает готового вмешаться пациента) Разумеется, вы заявите, что каждая жизнь – священна. Не буду ловить вас на слове, не стану интересоваться: «А жизнь той сволочи, что каждый день – три года подряд – без выходных – любовалась через стеклянное окно на муки умирающих в газовой камере?» Не буду вгонять вас в краску и ставить в неловкое положение. (Пациент рвется ответить, но доктор машет рукой – не мешайте) Но неужели жизнь клерка, который колеблется: изменять ему своей невесте перед свадьбой или не изменять? – и идет с этим вопросом к вам! – тоже достойна эпитета «священна?
Пациент молчит, закусив губы.
Доктор (что называется, вошел в раж):
А вы беседуете с ним, объясняете, что такое ответственность, любовь, семья… Неужели именно для этого вы выжили в Освенциме? Чтобы помогать мирным обывателям решать их мирные проблемы? Или для того, чтобы написать книгу? – двадцать (пятьдесят?) страниц печатного текста, в котором и на процент, на половину процента, на десятую долю этого чертова процента не сумели рассказать про ужас, который... Для чего? Чтобы жить? Что такого в этой жизни? – в бесконечном поглощении пищи, в непрерывном дыхании, в регулярном отправлении естественных нужд? Кстати, почему вы не написали, как осужденные перед отправкой в газовую камеру жрали то, чем срала охрана под стенами их барака? Их не кормили, понятно – зачем готовить еду для будущего трупа – и только трупа, ведь они не прошли селекцию. Но они жрали говно, потому что хотели прожить еще день и сдохнуть от газа, а не от голода!  Зачем? Они что? – надеялись на помилование, на то, что кончится война? – собирались за этот день написать великий роман или создать симфонию? – черта с два! Они просто хотели дышать, дышать, дышать… еще чуть-чуть, час дыхания… минута…  секунда…
Доктор вскакивает со своего кресла, кричит, сжав кулаки, спокойствие ему изменило, и кажется, что сейчас уже он бросится на пациента с требованием ответа.
Пациент (утрированно спокойно, словно передразнивая доктора в предыдущей сцене):
- Даже половина секунды дыхания стоит того, чтобы жить ради нее.
Доктор (с искренним удивлением): Но зачем?
Пациент (потирая ладонями лицо): Не знаю. Просто так…
Доктор возвращается в кресло. Переводит дыхание. Потом встает, подходит к столику, наливает в стакан воду из кувшина, подает пациенту.
Пациент (машинально): Спасибо.
Доктор (грустно улыбаясь): Пожалуйста.
Доктор снова подходит к столу, наливает второй стакан воды, пьет, садится в кресло, смотрит на пациента. Оба молчат.
Доктор (словно не было предыдущей мучительной сцены):
- А знаете, я сейчас вспомнил, как однажды, еще там, в лагере, я заплакал, а вы подали мне стакан воды. Это было у меня в кабинете, и мы говорили…
Пациент (радостно перебивает):
- Я прекрасно помню этот эпизод. Я подал вам стакан с водой, а вы сказали мне спасибо.
Доктор: Да, машинально, как будто это было (пауза, ищет слова) в обычной жизни. Через мгновенье я опомнился…
Пациент: Но выпили воду!
Доктор (усмехается): Еще бы. Я был уверен, что в ней цианид. Но вы в очередной раз меня разочаровали. Я ведь позаботился, чтобы в медпункте был цианистый калий, и чтобы вы, так скажем, могли им воспользоваться. 
Пациент подавленно молчит.
Доктор (широко зевает, потягивается в кресле): Секунда дыхания?
Пациент, встрепенувшись: Что?
Доктор: Да все то же. Почему вы меня не убили?
Пациент молчит, закусив губу, смотрит в сторону и барабанит пальцами по спинке кушетки. Так проходит несколько минут. В конце концов, пациент оборачивается и смотрит доктору в глаза. Кажется, он решился сказать что-то очень важное.
Пациент:
Я не мог убить вас, не потому, что боялся. Нет. Тут другое… (молчит, потом заходит с другого конца, кажется, будто он ходит вокруг огромного камня и примеряется, с какой стороны его лучше поддеть, чтобы сдвинуть с места). Помните, я сказал в самом начале, что боялся, попав сюда? Боялся суда, хотя…
Доктор (задушевным тоном): Да, и я даже удивился, мимолетно, потом отвлекся и забыл. Чего вы боялись? Ведь за вами не числится никаких грехов. В лагере вы держались… редко, кто оставался там человеком, но вы… не наушничали, не пресмыкались, не предавали, не воровали у товарищей, помогали, кому только можно помочь, прятали в санитарном бараке не прошедших селекцию. И потом, после войны… В конце жизни немного увлеклись славой, вам понравилось возвещать с кафедры некие истины, очень важные, как вам казалось. Но это такие пустяки… все мы любим сладкое на десерт.
Пациент (в отчаянии машет руками): Нет, нет, вы не понимаете! Я не убил вас, не мог убить, потому, что любил!
Доктор вздрагивает и выпрямляется в кресле.
Пациент отводит глаза в сторону и вверх, словно смотрит какой-то фильм.
Пациент: Я любил вас. Вашу походку, блеск сапог. Когда вы – красивый, подтянутый – проходили по лагерю, я замирал от восторга. Я обожал ваши руки, ваши длинные пальцы. Это было ненормально, чистое безумие, но… но когда я заходил к вам в кабинет, я снова становился человеком, живым, любящим, способным страдать, что-то чувствовать, кроме голода, холода и… голод и холод – не самое страшное и даже обязательная смерть впереди… если при этом остаешься человеком… но ощущать себя никем, да что там – никем – ничем…  пылью… философы, помнится, прославляли возвращение в Бесконечное, прекращение индивидуального существования… соединение единого с Единым… там, в лагере, мы все превратились в бесконечное: в бесконечную безымянную массу… и неважно, сколько сгорело в печах, а сколько прибыло вновь… масса оставалась неизменной – бесконечной и безымянной… даже смерть не так страшна, как превращение в ничто. И вы спрашиваете, почему я не убил вас? Да я… собравшись помолиться – я видел ваше лицо… (закрывает лицо руками и раскачивается из стороны в сторону). Я молился на вас (шепчет).
Доктор молчит. Это совсем другое молчание, чем во время предыдущего разговора. Тогда молчание доктора было лишь приемом, обычной психоаналитической уловкой. Но сейчас он потрясен.
Пациент (глухо): И вы еще спрашиваете, почему я боялся Суда?
Доктор (растерянно): Неужели вы думали, что вас будут судить за любовь?
Пациент плачет.
Пациент (сквозь слезы): Я искал вас в аду…
Доктор опускает голову. Он не хочет, чтобы пациент видел его слезы.
Зритель в недоумении. Раньше он был на стороне пациента, но теперь…
Пациент (задает вопрос, который хотел задать зритель):
- Разве можно любить палача?
Доктор молчит. Похоже, он знает ответ, но почему-то не спешит произнести его вслух.
Понемногу пациент успокаивается. Принимает утрированно непринужденный вид, вальяжно разваливается на кушетке: мол, дал слабину, но голыми руками меня не возьмешь.
Пациент: Кстати (почему кстати?), а как вам удалось избежать адского пламени? Почему вы сидите здесь, а не варитесь в кипящей смоле? Если не хотите, можете не отвечать (вот я какой – благородный), но все же интересно.
Вызывающе смотрит на доктора.
Доктор улыбается - добродушно и только капельку насмешливо. Его забавляет  задиристый тон пациента.
- Я открою вам страшную тайну (прикладывает палец к губам – тсс…): Тем
 бабушкам тоже сказали, что они свободны.
Пациент удивленно моргает. Он ничего не понял, но не хочет переспрашивать.
Доктор (развеселясь): Здесь всем говорят, что они – свободны. Не все верят.
Пациент (с искренним удивлением): Эти, в аду, грешники… они сами выбрали мучения?
Доктор (добродушно ворчит): Выбрали, выбрали… с этим выбором вечное недоразумение.  Помню, когда я был мальчишкой, мама решила перевести меня в другую школу, лучшую в городе. Мой отец, только начал преуспевать – после многих лет прозябания. Мама привела меня на собеседование. Я не хотел никуда идти, но мама настояла. Все собеседование я просидел в коридоре, а мама уговаривала директора. Наверное, она привела важные аргументы, неотразимые (усмехается). Меня позвали в кабинет и велели написать заявление о приеме. Я надулся и ничего не стал писать. Тогда мама сама написала заявление и протянула его мне: «Подписывай». Деваться некуда, я подписал. «Вы не оставили ему выбора», - сказал директор. «У человека всегда есть выбор», - парировала мама. «Подписывать или не подписывать?» «Нет. Подписывать черными чернилами или фиолетовыми».
Пациент (как ученик на уроке): То есть, у человека выбора нет.
Доктор (в тон пациенту): Цвет чернил на бумаге вызывает разные ассоциации.
Пациент: У кого?
Собеседники снова молчат. Они сказали друг другу так много, подошли так близко друг к другу, что уже не могут вести обычный разговор. Им нужно или разойтись или продолжать – снимать с души разноцветные покрывала – одно за другим, ежась от холода и стыда. Что выбрать? Оба колеблются. А зритель – злится: кто хороший, кто плохой, за кого болеть? – умничают, а ты терпи.
Доктор (тоном учителя, объясняющего трудный урок): Представьте, вы сели играть в шахматы, сами с собой. Предположим, черные начинают и проигрывают.
Пациент (перебивает): Так не бывает.
Доктор: Почему?
Пациент: По правилам.
Доктор: По каким правилам?
Пациент: По правилам шахматной игры.
Произнеся эту фразу, пациент понимает, что попал в какую-то хитрую ловушку, что доктор обманом заманил его в тупик, из которого нет выхода – только вход. Но он не хочет туда идти и упирается, как мальчик, которому нужно подписать ненавистное заявление.
Доктор (словно не замечая смятения своего собеседника): А кто установил эти правила?
Пациент (словно не замечая игры доктора): Ну, они постепенно установились на протяжении…
Доктор (перебивая): Вот так, сами взяли и установились? Сначала появились неизвестно откуда, потом выстроились по неизвестно кем установленному порядку? (почти смеется).
Пациент (тоже развеселился, ему понравилось, как доктор ловко его поддел): Нет, конечно, но…
Внезапно пациент умолкает с открытым ртом. У него совершенно идиотское выражение лица. (Так и хочется сказать – закрой рот!). Он что-то увидел, понял, а теперь рассматривает свою истину, внезапно появившуюся, и не знает, куда ее засунуть. Принять? – какой кошмар, чур, меня, чур! Сделать вид, будто ничего такого он не понял и не увидел, так истина стоит перед ним, хоть закрывай глаза, хоть отворачивайся – а она никуда не уйдет. Зараза.
Пациент (все еще несерьезным тоном, словно по-прежнему говорит о шахматной игре): Итак, мы были пешками (Доктор поднимает брови – неужели?) или даже ладьями (доктор улыбается) в Его (пациент не уточняет, подразумевая, что доктор поймет) Игре. (Бодро). При том, что Он Сам установил Ее Правила, и может в любую минуту Их отменить. Тогда у нас действительно не было выбора (говоря «у нас» пациент имеет в виду и себя и доктора, зрителю не по себе). (Торжествующе – поймал доктора на противоречии): Но ведь одним нравилось убивать, а другим – нет!
Доктор (спокойно, как хороший учитель, терпеливо объясняющий трудную задачу любимому ученику): Цвет чернил на бумаге.
Пациент (растерянно): Но это нечестно!
Зритель с ним согласен.
«Это нечестно, - думает зритель, - заманить меня на представление, взять деньги за билет и потчевать такой ерундой». Он хочет ясности и определенности: «Если нельзя сделать красиво, то хотя бы понятно». А еще больше – хочет выпить, пока эти двое толкуют неизвестно о чем.
А двое молчат. Они устали. Особенно пациент. Он уже забыл, зачем вообще сюда пришел, чего хотел. Он похож на человека, заблудившегося в хорошо знакомом городе. Он уверен, что знает, по какой улице идти, и где находится нужный ему дом, он идет и с удивлением (с ужасом) обнаруживает, что улица ведет совсем не туда, что город – не тот, и все его знания (все ориентиры) ни на что не годятся и никому (ему самому) не нужны. Он в тупике. В том самом, куда так не хотел заходить.
Доктор подходит к столу и что-то наливает в бокалы. Зритель понимает, что не воду. Это обстоятельство несколько примиряет его с происходящим: «Неужели там тоже…», - чешет шею возле правого уха и чувствует, как сильно он хочет выпить, даже из рук доктора готов принять. Но доктор, не замечая зрителя, подходит к пациенту. Пациент берет бокал, но ничего не говорит, доктор садится рядом с ним на кушетку и делает глоток.
Доктор (непринужденно, словно на дружеской вечеринке): Значит, вы для этого хотите Его видеть?
Пациент (вздрагивает): Что вы сказали?
Доктор (снисходительно): Вы хотите убедить Его изменить правила? Чтобы все стало честно?
Пациент слышит насмешку, но не знает, чем на нее ответить. Он встает, делает несколько шагов по комнате, ставит свой бокал (нетронутый) на стол и садится в кресло доктора. Доктор не возражает и уходит в тень, оставляя сцену главному герою.
Пациент (обращается вроде бы к доктору, но на самом деле – к себе самому): Я не знаю. Я… (смотрит в ту сторону, где сидит доктор) там, в лагере, заходя в ваш кабинет, я словно вырывался из общего – я уже говорил об этом – и возвращение в барак всегда было кошмаром. Кошмар повторялся – раз за разом, день за днем… много раз я собирался спросить вас о дымящихся трубах, но… я знал, как выглядит барак, знал, что скажет надзиратель и знал, как посмотрит на меня сосед по нарам – с ненавистью и ожиданием сахара, который я прятал за щекой… а после вопроса… начиналась неизвестность.  Мне казалось, что я уже ничего не боюсь, но я боялся. И защищался, как мог, от неизвестности, говорил себе: «Умереть я всегда успею, я, собственно, уже мертв, а потому не все ли равно, сегодня или завтра, посмотрю, что еще интересного покажет мне эта жизнь», - ну, и прочую белиберду повторял, про долг, про близких, про книгу… Крематорий и газовая камера – это ужасно, но известно. А если не идти в газовую камеру? Если не вставать утром на работу? Поволокут силой? И конец един? И никакой надежды. А без надежды… Известность – это надежда. И мы подчинялись. Кричали: «Я!» на поверке, таскали шпалы, старались выглядеть бодрыми во время селекции. И не было силы, которая заставила бы нас не играть по установленным не нами правилам…
Доктор (с кушетки, где он остался сидеть, прихлебывая вино): А попробовать самому, не дожидаясь остальных?  Одному…
Пациент (недоумевая): Но, какую бы это принесло пользу? Короткая очередь из автомата…
Доктор (насмешливо): И вы еще говорите, что считали себя мертвым? Что обрезали все связи с жизнью. Зачем тогда заботились об общей пользе? Беспокоились, чтобы ваша смерть не прошла бесследно, чтобы даже ваш труп послужил людям? Удивительно, как это сюда вы явились в одиночку. Или вы пришли не для себя, а для того, чтобы вынести страждущим слова утешения?
Пациент (недоумевая): Разве это плохо – думать о других?
Доктор: И что вы хотите, чтобы я вам ответил?
Пациент молчит.
Зритель облизывает губы. Он воспринимает слова доктора, как выпады против него – лично. И злится, что пациент вместо того, чтобы защищаться – и защищать его, зрителя! – сдает позиции – одну за другой – и ничего не отвечает на насмешки доктора.
Доктор: Итак, быть со всеми –  хорошо, а безо всех – плохо. Играть по правилам – можно, создавать правила – нельзя.
Пациент встает и подходит к двери. Берется за ручку.
Пациент (нерешительно): Я могу уйти?
Доктор молчит. Пьет вино.
Пациент (смущенно): Ах, да, я и забыл. (саркастически) Я же свободен.
Доктор молчит, пьет вино.
Пациент (кричит): К черту вашу свободу!!!
Доктор ставит бокал на край кушетки. Бокал скользит, падает... Пациент внимательно смотрит на бокал, но все равно – вздрагивает, когда тот разбивается.
Доктор (равнодушно): К счастью.
Пациент возвращается в кресло. У него потерянный вид, словно он только что лишился своего последнего достояния и остался один – в незнакомом городе без гроша в кармане. Надеяться не на кого, кроме… Пациент смотрит на доктора, колеблется… не решается ничего сказать, молчит – безнадежно.
Доктор (очень мягко): Так зачем вы пришли?
Пациент молчит, смотрит в пол. Поднимает голову, говорит с трудом.
Пациент (тихо): Я больше не мог (пауза) вместе со всеми.
Доктор: Что?
Пациент (громче и тверже): Я больше не мог оставаться… со всеми (увлекаясь, ускоряет темп и повышает голос). Я больше не мог выносить их праведности, их «мы знаем как», понимаете? (не дожидаясь ответа) И те, кто в раю, и те, кто в аду… все знали – как!  словно все время играли в шахматы (усмехается) или (снова усмехается) работали присяжными в суде… все знали, как судить – гуманно, справедливо – ну, разумеется, гуманно и справедливо… все соглашались – бесконечная игра – бесконечное судилище – прокуроры, адвокаты, ангелы-хранители с защитительной речью… последнее слово… все взывали к милосердию, радовались, приходили в отчаяние… отдыхали от трудов, подавали апелляции… словно по-прежнему находились там, а не… да Он им и не нужен! привычное словосочетание, каждый и без Него знал, как! бесконечный санаторий с садомазоаттракционом! Я не мог больше. Стал искать… (снова понижает голос, тихо-тихо – шепотом) Его.
Доктор (осторожно): Но разве… там, где мы были прежде… иначе?
Пациент (обиженно): Но ведь здесь… А все ведут себя так, словно Его не существует.
Доктор (с досадой): Да вам-то какое дело до всех? Пусть себе делают, что хотят. Вы что, хотите ткнуть Его всем в лицо, чтобы доказать свою правоту? Явить, так сказать, в силе и славе?
Пациент: Ну… 
Доктор: Ну?
Пациент молчит.
Доктор: Так зачем вы пришли?
Пациент (с досадой, словно его вынудили признаться в чем-то постыдном): Я… Он мне нужен. Мне лично.
Доктор (на одном дыхании с пациентом): Зачем?
Пациент (с вызовом, все равно мосты сожжены, какая разница): Хотя бы для того, чтобы убедиться, что Он есть!
Доктор (удивленно): А вы сомневаетесь?
«В самом деле, - думает зритель, - сидит на том свете, нога на ногу, и сомневается. Придурок. Да где б ты был, если бы Его не было? Ткни ты ему Его в конце концов (зритель сам не заметил, как перешел на сторону доктора), чтоб убедился. (И я заодно, - думает зритель). Надо бы в церковь сходить, сто лет не был, на Пасху собирался, да так и не дошел, засели мы с Петровичем, напились…  Прости Господи».
- Прощаются тебе твои грехи.
- Что?! – зритель вскакивает со своего места и озирается по сторонам. Он один в пустом и темном зале. Ему страшно.