Мать дулась на отца: что ты, мол, в честь своей фабрики сына назвал?
Мать звала его Фаней.
– Не тужи, Фанечка, – говорила она. – Имена менять власть дозволяет. Вот будет тебе осемнадцать годков, так назовёшься хоть Вильямом Шекспиром, только чтоб не эту кличку таскать, а то от людей срам…
– Чего ты его как по-бабьи зовёшь? – в свою очередь сердился отец. – Не слушай, Фабриций, матушку. Чего она раскудахталась? Имя как имя. Пошли-ка вот лучше производство глядеть!
И семилетний молодой Гаврилов, Фабриций, он же Фаня, не изменяя того скучного выражения лица, с которым внимал словам матери, брал отца за руку и шёл с ним глядеть производство.
Пётр Елисеевич Гаврилов действительно владел текстильной фабрикой в Кинешме, близ Иваново-Вознесенска*. Дело своё он любил и эту любовь старался привить сыну, таская его по всем закоулкам и закуткам своей мануфактуры, от конторы до мюль-машин** и удушливых складов. Во время каждой такой экскурсии бедняге Фабрицию приходилось ещё и воспринимать на слух целые столбцы непонятных терминов и цифр, а также отцовские эмоции по поводу изменения цен и сплетни про конкурентов. Всё это портило ему впечатления даже от того, что его действительно интересовало – а это были огромные машины, способные заменить по тысяче прях каждая, и двигавшие их колёса с ремнями.
Так что во время одного из таких осмотров производства мальчик попросту исчез. Хватилась вся фабрика; Гаврилов-старший даже распорядился дать гудок, чтобы остановили работу.
А нашли его в машинном зале. Там стояли паровые двигатели, которые через систему колёс и ремней приводили все прядильные станы. Это отделение Фабриций посетил накануне и нашёл его лучшим местом на отцовском предприятии, вот и сбежал туда из очередного скучного цеха.
– В анжанеры пойдёт!.. – не без удовольствия произнёс приказчик Елфимов, за чьей спиной прятался до ушей перемазанный смазкой «Фаня», ожидая неминуемой трёпки. – Что, Фабриций Петрович, задашь нам тут острастку?
– Такой, пожалуй, задаст! – усмехнулся один из механиков, на которого Фабриций ещё минуту назад обрушивал град вопросов.
– Вот погодите! – продолжал Елфимов. – Ещё мне, старику, задаст, коли доживу…
Отец и правда выглядел разгневанным, но слова приказчика вызвали у него улыбку.
– Эх, грязный-то какой… Ну в инженеры, так в инженеры. Ничего! Я не мамка, кудахтать не стану…
И осмотры производства продолжались. Только теперь Пётр Елисеевич редко водил сына сам, а всё больше поручал это главному инженеру Мелетьеву, механикам да наладчикам. С этими мальчику нравилось больше – они не утомляли его купеческой болтовнёй.
И вот однажды – Фабрицию было тогда девять лет, и пора было подумать о том, куда отдавать его учиться – Гаврилов-отец уехал куда-то договариваться о размещении заказа, а в это время на его фабрику привезли из Астрахани партию хлопка. Принимать этот, как говорили рабочие, «лесурс» поехал Мелетьев, а с ним, конечно же, хозяйский сын.
Поднявшись на неторопливый и закопчённый волжский пароход-колесник, Фабриций сразу почувствовал себя как дома. Пока инженер с капитаном оформляли товар, он оббегал всё судно, не попав только в рулевую рубку и в машинное отделение, куда попросту не пускали. А чуть позже, когда наблюдали, как тюки с хлопком грузят на подводы, спросил:
– А что, дяденька Мелетьев, тут ведь тоже машины, как у нас на фабрике, да?
Тот кивнул.
– А нельзя ли их поглядеть?
– Отчего ж нельзя… – задумчиво проговорил инженер, глядя из-под руки на корабельную трубу. – Поглядеть я и сам был бы не прочь. Что-то дым у них уж больно чёрный…
Пароходная машина и в самом деле оказалась не вполне исправна, но с помошью Мелетьева её быстро починили. Фабриций же твёрдо решил, что точно станет инженером, только не промышленным, а судовым.
* * *
Через несколько лет, после тихого волжского городишки и ивановского реального училища***, молодой Гаврилов тем же путём, что и многие миллионы людей до и после него, попал в столицу. К этому времени он полностью избавился от навязанного матерью представления, будто имя ему не идёт. Ещё в училище, когда одноклассники дразнили Гаврилом, а то и Гаврилкой, он спокойно отвечал:
– Гаврилкой галстух зовут, а меня – Фабрицием…
За годы учёбы в Институте инженеров путей сообщения Фабриций сделался хорошим специалистом, но напрочь рассорился с другой наукой, которую пыталась привить ему мать – то было умение различать, что «власть дозволяет», а что нет. Он полюбил не только технику, но и философию. Читал и античных мудрецов, и французских просветителей, и английских политэкономов, и немецких рационалистов, обсуждая потом с товарищами, кое-кто из которых почитывал и Маркса. Сам Гаврилов нигилистом не стал, но ему приходилось свидетельствовать в защиту своих сокурсников на нескольких политических процессах, а также противостоять произволу, чинимому по временам институтским руководством. За это его уважали.
Раз в гостях у одного из своих ближайших друзей, по фамилии Турсунов, Гаврилов поведал историю своего детства, упомянув между прочим и давнее уменьшительное имя «Фаня».
– Полно, Фабриций, – засмеялся Турсунов, – разве у тебя имя плохое? Я тебе так скажу – оно как раз этих вот античных умников напоминает. Аристотеля там, или хоть того же Лукреция Кара… Можно даже стихи сочинять: «Раз Лукреций и Фабриций заедали чай лакрицей»… Ха-ха-ха! – он вновь засмеялся, а потом вдруг понизил голос: – Ведь я тебе что скажу. Я по малолетству тоже считал, что у меня прозвание нехорошее – вроде как на труса похоже. А это от ордынцев. Э-эх, брат, всё зло на Руси от них!.. – Турсунов действительно был в этом уверен. – Ну да ничего. Мы небось православные, так чего фамилий-то дичиться?
– Вот и правильно, – согласился Фабриций.
– Ну, а на Фаню ты и вовсе непохож! – добавил ещё кто-то из однокурсников.
И это было верно. К тому времени наш герой приобрёл немалую мужественность и даже, можно сказать, брутальность в чертах. Порой один его взгляд мог заставить и перепившего студента-буяна, и нечистого на руку профессора отказаться от намерения дать кому-нибудь по морде или поставить незаслуженную двойку.
* * *
По окончании института Фабриций остался в Питере и стал работать на Адмиралтейских верфях. Пять лет спустя он женился на Надежде, сестре Турсунова, которой нравился ещё со студенческих времён. Она, впрочем, тоже много кому нравилась, а посему счастливая семейная жизнь их продлилась всего три года. Жена невольно заставила мужа в полной мере познать, что значит конфликт с властью.
А вышло так. В друзьях у Надежды водились один жандармский ротмистр да священник с Чёрной речки****, отец Африкан. Последний на Фабрициеву супругу не имел никаких претензий и ходил к ней лишь за компанию, чего нельзя сказать про жандарма – тот явно мечтал не только о высоких чинах, но и о славе Джакомо Казановы. Мадам Гаврилова об этом догадывалась и, надо сказать, держалась весьма достойно, но отказывать офицеру от дома не решалась.
В один прекрасный день, когда наш инженер, как обычно, был на Новой Голландии*****, оба этих субъекта сидели в гостях у его жены. Та ещё в бытность девицей Турсуновой славилась умением устраивать чаепития. Даже супруг говорил, что у неё чай получается лучше, чем у иных купчих. Немудрено, что гости просидели несколько часов…
Последствия не заставили себя ждать. К вечеру жандармский офицер захмелел от добавляемого в чай рома и начал пытаться посадить мадам Гаврилову к себе на колени. Поп стал поспешно откланиваться, чтобы не присутствовать при недостойном. Но тут в передней появился хозяин.
…Бравый ротмистр покидал хлебосольную хозяйку с совершенно синей правой половиной лица, как у древней скандинавской богини Хель. Оба его погона болтались на ниточках, а на мундире не хватало нескольких пуговиц. За компанию досталось и долгополому…
Так Фабриций отстоял честь своей семьи. Но с этого момента в его жизнь началась чёрная полоса. Первое звено в цепь неприятностей заложила сама Надежда.
– Эх ты, купчи-и-ина!.. – упрекала она мужа. А через несколько дней и вовсе заявила: «Не хочу жить со скандалистом!»
«Скандалист» и «купчина» заставили Гаврилова переменить своё мнение о браке, который он до той поры находил удачным.
– Ты тоже не бог весть какая виконтесса, ну да ладно… – сказал он и отпустил жену.
И это было действительно «ну да ладно». Но жандарм, а пуще того поп, которому Фабриций клялся засунуть в известное место его нательный крест, сочли себя оскорблёнными. Поскольку первый был службистом до мозга костей и, следовательно, убеждённым противником всяческих дуэлей, особенно между представителями разных сословий, а второй вообще почитал месть недостойною христианина, избавиться от оскорбления они могли только одним способом – через суд. А по суду выходило Фабрицию Гаврилову, сыну купца второй гильдии, инженеру Адмиралтейских верфей, идти в ссылку на поселение на три года. Припомнили ему и былые потуги по установлению справедливости в институте, и связи с марксистами, и увлечение философией (тут, правда, отец Африкан оплошал – начисто сорвал свой поставленный на пение и проповеди голос, а так и не смог доказать, что найденные при обыске у подсудимого книги являются богопротивными)…
Действия, составлявшие суть Фабрициева дела, получили полное одобрение со стороны его отца, посему в финансовом отношении в ссылке он не пропал. В остальном же она была настоящим бедствием. Каждый день наш герой смотрел на буксиры, которые тянули плоты по реке Ангаре, и задыхался от бессильной злобы. Судёнышки дымили таким же чёрным дымом, как и тот давнишний пароход, определивший его жизненный путь, а он не мог сделать ничего полезного даже для них – ведь заниматься инженерными делами ему тут не позволяли…
Не лучше было и по окончании срока. О возвращении в Петербург не могло быть и речи: с таким пятном на биографии дорога на верфи была заказана хоть какому специалисту. Гаврилов попытался найти работу в морских и речных портах азиатской России, объехав все крупные города от Новониколаевска****** до Владивостока, но и там ему отказывали под предлогом «стратегической важности» этих портов, с учётом коей бывшему ссыльному там опять-таки не место. Оставалась, конечно, отцовская фабрика в Кинешме, где он мог бы заменить уже стареющего Мелетьева, но туда возвращаться совсем не хотелось.
* * *
Корабль, названный именем какой-то святой мученицы, медленно двигался в сторону острова Хоккайдо. Фабриций Гаврилов стоял на корме, привычно прислушивался к шуму машины и глядел на восходящее солнце, в честь которого, как говорили, названа соседняя империя.
Если только тот японец из гостиницы не обманул, его жизнь налаживается. Хамато Осида – один из самых оборотистых рыбных промышленников в стране, и наверняка у него принят европейский тон, модный нынче среди влиятельных людей Японии. Значит, первое время там можно будет изъясняться по-французски. А если и нет – разве купеческий сын не найдёт общего языка с купцом?
Говорят, что механики у воротилы ни к чёрту, и каждый год чуть ли не по десятку его судов не возвращаются из моря. Вот кому надо бы задать острастку! А коли так, русский инженер Гафурирофу-сан станет для хозяина настоящим кладом.
Если только японец не обманул…
~
Санкт-Петербург, 2009
* Иваново-Вознесенск (ныне г. Иваново) – город, считающийся одним из центров текстильной промышленности в России.
** Мюль-машина – прядильная машина.
*** Реальное училище – тип учебного заведения в дореволюционной России, отличие которого от гимназии состояло в том, что там не преподавали древних языков, зато делали упор на естественнонаучные предметы. Таким образом, выпускники его – «реалисты» – были лучше подготовлены к поступлению в технические вузы.
**** Чёрная речка – северная окраина Петербурга, знаменитая тем, что именно там произошла дуэль А.С. Пушкина с Ж. Дантесом, ставшая для поэта роковой.
***** Новая Голландия – район к западу от центра города, вблизи Большой Невы, где до сих пор располагаются судостроительные предприятия.
****** Новониколаевск – ныне г. Новосибирск.