Когда-то по нашему лесу можно было ходить… Теперь осталось лишь несколько тропок, ещё не заросших окончательно, не заболоченных, не заваленных буреломом. Ещё больше десяти лет назад появились в нашем лесу грузовики и люди с пилами, назвавшиеся «Леспромхозом». Они вырубили изрядный процент деревьев, распилили на брёвна и увезли, а макушки и сучья покидали на месте, завалив ими все тропы и дороги. От них пошли точить оставшиеся ели вредные жучки, и уж сами они стали высыхать, ломаться и окончательно заваливать все проходы, окружая возникшие в хвойной чаще плеши…
Раньше редкий день бывал, в который бы мы не ходили в лес. Теперь редкий день заглядываем. По обочине разбитой до глиняного месива, непроходимой в дождь дороги, тянущейся через лес и соединяющей две части посёлка, я прогуливаюсь частенько. Ходить там в одиночку страшно, поскольку людей в посёлке мало, а из города кого только не набредает порой: от каторжан беглых (в год летошний на считанные минуты разминулась с ними) до вездесущих мигрантов, впервые появившихся здесь этот год. Тут ухо настороже держи! Всё-таки в заведённый час я опять иду своей лесной тропой, задавливая опасения фатализмом. Хрустнет позади ветка, вздрогну и иду дальше, раздвигая кусты малины, ища едва заметную тропку, в обход непроходимой дороги, в зарослях папоротника. Что ж сделать, если в наше время опасно везде. Опасно всё. Разве на своём участке безопасно? Воров на нём я уж имела случай лицезреть… А лес… В лес тянет меня. Под осень – отчаянно и непреодолимо. С детства лес был моим домом и храмом одновременно. Всё в нём было для меня живо и священно. Срубленное дерево было для меня подлинным горем. Когда я слышала стучащий в лесу топор, то каждый удар его словно саму меня ранил пребольно. Когда в одном из стихотворений своих я обронила фразу о «крови лесов», то для меня это не была «фраза», метафора для красоты, а моё абсолютное ощущение. И в лес входя, я кланялась ему. Тут не было языческих вывертов, а трепетное отношение к природе, как к нерукотворному Божиему храму. Когда-то попал мне в руки обрывок романа под названием «Отец-Лес». Именно так я его и ощущала. Отец-Лес. И ощущаю досель. И точно так же нет преувеличения в другой моей строчке: «Я к древу прильну, как к иконе». У той дороги, о которой сказала я выше, раскинулся небольшой березняк. И к первой берёзе, у самой обочины нависшей, я приникаю всякий раз, проходя мимо, потому что берёза, как ни одно дерево, способна делиться своей энергией. Только она и сама земля, если приникнуть к ней всей грудью, как богатыри былинные, даёт с такой щедростью свою силу…
Когда-то в нашем лесу было много грибов. Мы, дети, бегали за ними чуть не каждый день. Когда не хватало взятых пакетов, набирали «урожай» в подол. В низинах рассыпались грузди, валуи, свинушки, чернушки, чуть выше козлята и сыроежки, следом красавцы-дубовики, по пням рассыпались опята, на опушках маслята прели в солнечных лучах… Попадались и грибы белые. Ни один гриб не сравнится с белым. Одни быстро-быстро куксятся и плесневеют от сырости, другие сгорают и высыхают от солнечных лучей, третьи становятся лёгкой добычей червей, и только Царь-гриб противостоит всем напастям, гордо возвышаясь над всеми грибами.
Давно уже перевелись грибы в нашем лесу… В царстве мухоморов, бледных поганок и лжеопят мелькнёт редкая сыроежка, почти неотличимая от них, да и с той споро разделываются черви. И вдруг среди этого поганого царства вижу я белый гриб. Поодаль кучкой стоят красные мухоморы. А перед ними – он. Один-единственный. Белый. Гордый. У самой дороги, не скрывающийся в траве или кустарнике, почти нелепый и в то же время прекрасный в своём гордом одиночестве среди поганок и сгложенных червём сыроежек. На фоне их ещё величественнее смотрится он. Единственный на весь лес, словно бы оставленный всеми белый Царь-гриб. Вот и в царстве людском иногда являются такие, стоящие наособь, гордые, белые, одинокие и прекрасные. И какая участь ожидает их? Неужто стать добычей в чьём-то ненасытном лукошке?..
Выходя из намоклого, осенней прелью напитанного и местами уже пожёлклого леса, я вновь поясно кланяюсь ему. Пусть запущен он, пусть замусорен людьми, подобно порушенным и осквернённым церквям, но «храм разрушенный всё храм», а лес – как и в детские годы, Отец-Лес. И ему, Отцу-Лесу – поклон мой.