«Приятель»
Возвращаться к чему-то нехорошему всегда неприятно, но мне надо было вычислить пачкуна и на пальцах объяснить ему, что к чему, тем более, что дал себе слово. Где-то внутри чувствовал, что это будет не сложный процесс, и результат не заставит себя ждать. Останавливало только боязнь найти его среди близких мне людей. Но делать было нечего, и я приступил к анализу уже известных фактов.
Безусловно, что это должен был быть человек, хорошо знакомый мне не только по работе, поскольку в письме упоминались сведения, которые я мог сообщить только своим приятелям, к примеру, о своих родственниках за границей. Да были такие, дальние родственники по материнской линии, о которых я ничего не знал ни до, ни после их отъезда заграницу. Как-то мама позвонила нам, отдыхающим на Рижском взморье с просьбой зайти к ним и передать поздравления от всей семьи по случаю свадьбы их дочери.
Только на торжестве мы узнали, что жених - западногерманский немец, с которым невеста работала в качестве переводчика в Риге, и после свадьбы молодые планируют уехать жить в Гамбург. Об этом событии я рассказал двум своим приятелям, потому что жених угощал меня экзотическими заморскими напитками, в том числе знаменитым миндальным ликером «Болс», и мне не терпелось поделиться впечатлением об этом.
Следовательно, Иуду я должен был искать среди двух своих сослуживцев. Кроме того, анализируя причину возникновения документа, надо было признать, что появиться на свет он мог либо потому, что я перешел одному из них дорогу, либо хотел, либо мог это сделать. Личную острую неприязнь тоже нельзя было сбрасывать со счетов.
Взвешивая все «за» и «против» я четко увидел, как из тумана все отчетливее стало проявляться лицо одного из двух, с кем был близок. Только у него были причины сделать нечто подобное, только он мог помнить все перепитии наших отношений, только он мог успокоиться только тогда, когда его уязвленное самолюбие посчитало бы себя отомщенным.
Мы приятельствовали втроем, так как дружбой эти отношения назвать было нельзя. Один из нас, старше других в возрасте, звании и должности не принимал на дух основное правило дружбы – полный паритет, он признавал за нами только право беспрекословного согласия с его мнением. В любом другом случае, он обижался, как ребенок, замолкал и делал вид, что нас не существует вообще. Самое неприятное во всем этом было то, что такая метаморфоза моментально переносилась на служебные отношения. В конце концов, нам двоим это надоело, мы отдалились от третьего и перевели взаимоотношения в рамки чисто служебных.
Когда я принял вновь организованное отделение раневой инфекции, их острота достигла критической точки. Дело в том, что мы с первых дней работы напрочь отбросили прежние методы лечения, приняв на вооружение новые, доселе совершенно неизвестные, и получили ошеломляющие результаты, вдвое сократив время от операции до полного выздоровления. Но мы не имели права говорить об этом вслух, потому что прежнее время лечения - результат работы нашего третьего приятеля, а он не терпел никаких посягательств на свое величие. Но цифры - вещь упрямая, они говорят сами за себя, и надо было это признавать. А он стал порочить новый метод, и того, кто его насаждал в отделении, то есть меня. Слушать его бредни было смешно, грустно и больно одновременно, и однажды я возразил ему очень резко. Такие вещи он не прощал.
С уходом в запас начальника госпиталя, на его место рассматривались трое претендентов: тот самый третий наш приятель, начальник одного из отделений и я. Мы заранее знали, что через несколько дней будем вызваны к руководству на собеседование. Генерал беседовал с каждым из нас в отдельности. Мое общение с ним мало напоминало беседу руководителя с претендентом на должность командира части. Он с порога начал отчитывать за какие-то неизвестные мне грехи. Тогда я и предполагать не мог, что мой «приятель» подготовился к собеседованию и запустил пробный шар с целью устранения претендента. Видимо, успех проведенной операции, воодушевил его на дальнейшие творческие дерзания.
Очень многое из того, о чем расспрашивал меня генерал, здорово перекликалось с тем, о чем говорилось в уже известном нам документе. Генералу я сказал, что не следует так усердствовать в моем перевоспитании, поскольку не претендую на должность, о которой идет речь. Наоборот, разговор с ним подталкивает меня к окончательному решению вопроса об уходе в запас, благо выслуга лет у меня огромная и максимальная пенсия в кармане. Так что, я снимаю свою кандидатуру в «президентской гонке». Разрешите идти?
Мой же «приятель» был убит горем, так как начальником госпиталя назначили не его. Бедняга, ему надо было писать сразу два пасквиля.
Мы еще пару раз сталкивались на различных хирургических конференциях, но теперь я уже в выражениях не стеснялся, а со временем и просто забыл о его существовании. Но дело его, оказывается, жило.
Второй раз он плотоядно потирал руки, когда меня развернула комиссия Сокольнического района и бедный «дед» терялся в догадках, не шпиона ли он принял в команду. Последний раз он вкушал плоды своего творчества, когда убеленные сединой ветераны с презрением смотрели на меня в кабинете первого секретаря Краснопресненского райкома. Наверно в этот момент ему особенно хорошо дышалось
И вот это лицо совершенно отчетливо выплыло из тумана, нагло улыбающееся, как бы спрашивающее меня: ну что, ты понял, что даже далеко от тебя я всесилен управлять твоей судьбой?
Да нет, не управлять моей судьбой ты всесилен, а гадить, смердить и отравлять жизнь - это все, на что ты способен. Ты настолько ничтожен и гадок, что я даже передумал бить тебе рожу, чтобы не пачкать руки в прямом смысле этого выражения, ибо даже прикосновения к тебе омерзительны.
Живи.