Нас разделяло пара шагов. Сказать было нечего, чувств встреча не вызвала, да и откуда им было взяться после стольких лет. Ни слова, ни чувства не могут возникнуть на голой земле. Всё произошло так быстро, что я даже не успел опомниться. Дверь открыл мне мой брат, исчезнувший давно из нашей семьи, вовремя учуяв ветер перемен. Этот ветер оказался попутным, уносящем его подальше от однокомнатной лачуги, которую принято в документах именовать квартирой. Теперь этот человек оказался в моём доме. Без звонка и сообщения, словно порыв воздуха принёс обратно лист, сорванный с веток.
Теперь он сидит передо мной, развалившись в кресле, и молчит, глядя в мою сторону. Он обезоружил мою крепость. Прочитал мои ненаписанные письма. Разместился между полушариями моего мира. Да чего ты, в конце концов, хочешь??? Я задаю этот вопрос; сдержанно, смирив раздражение и удивление от его нежданного и откровенно наглого визита. Он медлит с ответом. Может, онемел за годы отсутствия? Он испарился из квартиры ещё по окончании института, решив, как он говорил, расправить плечи на воле. Мне было тогда лет пятнадцать и мне не менее страстно хотелось покинуть спёртый воздух домашнего очага. Он был старше меня на десять лет, и поэтому позволено ему было больше, чем мне. Для родителей известие об отъезде любимого сына прозвучало как выстрел в спину, силой и неожиданностью, неумолимо поражающий сердце. Соответственно и проводили его тогда с тупым смирением и надеждой, что отсутствие окажется недолгим, а подарки и впечатления по возвращении будут стоить затраченных нервов и их лечения. Брат расправлял крылья уже долго. Успели умереть и мать, и отец, а от него не было ни весточки. И вот появился, да ещё и со своими ключами. Некому зарезать для тебя ягнёнка, блудный сын. Этого я не говорю, только целюсь в него взглядом.
- Надо кое-что обсудить, - он говорит, как будто нехотя и достаёт какие-то бумаги.
Он рассказывает мне, как устроился после выезда из дома. Свой ночлег брат обрёл в небольшом посёлке, и жизнь, соответственно, наладил смирную и без излишеств, могущих обратить на него внимание служебно-розыскных органов. Разве только пить себе позволял без меры – отцовская черта. Легко сделать вывод, что он ничего не нажил за время почти десятилетней лесной жизни. Он говорит о прекрасной музыке тишины своего края. Морским приливом шумят над его беспечным ухом сосны, поддерживающие небо. Нет, не Городской свинцовый свод, а лазоревое блюдо украшенное золотым яблоком солнца. Брат начертал на своих губах слово «великолепие» и надеется, что я проникнусь его смыслом. Но я только жду, когда он закончит. Я знаю: от несварения мозгов часто бывает словесный понос. Скоро его красноречие иссякнет, и он неминуемо перейдёт к делу. А пока пусть дивится прогулкам перед закатом, устремив взгляд на пыльный подоконник. Ну не ради рассказа о диковинных пеньках он приехал и вскрыл мой дом.
- Хотел что-то обсудить! – не выдерживаю я, но голос мой чист и прозрачен, настолько, чтобы сквозь него проступило «пора тебе и домой…».
Брат осёкся. Больше он не допустит длинных рассказов о здоровой сельской жизни. Он переходит на деловой тон, которым обычно возвещают о начале судебного заседания. Итак: как только мой последний родственник узнал о смерти отца, логичная мысль о наследстве посетила его. После того, как он напряг ниточки своих былых связей, ему открылась невероятная картина полной своей безграничной власти над недвижимостью. Брат поднимает из пыли древний обычай – право старшинства. Долго же ты нагуливал свой возраст! Теперь ты пришёл сюда, чтобы обокрасть меня. Ты сидишь передо мной, развалившись в кресле, и молчишь, улыбаясь своему умению обставить дела. Белозубый оскал выставлен наружу в ожидании моей бурной реакции. Приговор вынесен – конфискация имущества и великодушно предложенный обмен на хижину брата. Дом со всеми удобствами на дом с удобствами во дворе. Ты всё ждёшь, когда я рассвирепею, как человек, потерявший всё, что имеет. Наверно, отсчитываешь секунды до скандала. У тебя уже приготовлена стопка аргументов в свою пользу и пара друзей-адвокатов ждут в шкафу твоей отмашки платком, чтобы выскочить и вцепиться мне в ногу. Ты просчитался на это раз, слишком много предосторожностей. Чем дорожить мне в этой дыре, которую упорно во всех счетах называют квартирой? Моё великолепное бюро с отстающей задней стенкой, сквозь которую можно видеть стену? Мои непревзойдённой красоты занавески с выцветшим рисунком, некогда изображающим цветы похабного цвета? Мою люстру самого отвратительного стиля? Люстра эта, растопырив свои плафоны в пять сторон, более всего напоминающая гигантских размеров паука, сейчас бросает тень одной своей лапы на тебя. Не буду я скучать даже по трижды крашенной табуретке, протёртому линолеуму, зеленоватым обоям и кривой раковине. Это не то место, где я живу, и уж тем более не здесь я нахожу отдохновение. А ты другой. Совершенно. Именно потому, что мы никогда не сходились во мнениях, ты считал меня странным. Ты должен как все выбрать жизнь цивилизованного гражданина, которому необходимы достижения тысячелетней истории человеческой мысли: горячая вода, газовая печь и мусоропровод. Да славятся наши предки! Пока ты будешь рад и унитазу, смывающему пакости жизнедеятельности. Когда же ты обживёшься, ты захочешь достигнуть уровня заграницы, и твоя дорога ляжет скатертью в оплот бытового рая на Земле, именуемого аббревиатурным шведским названием, набившем оскомину на неповоротливом языке. Дом обрастёт необходимыми ванночками для мыла, подушечками, подсвечниками и прочей утварью, которую можно подглядеть у соседа. Преврати жизнь в вещи. Становись похожим на всех. Выбери как все работу, которую ненавидишь; заведи друзей из коллег; найди жену, которая отвечала бы всем стандартам твоих друзей; заведи детей, которые бросят тебя стариком. Вгрызайся в каждый день, чтобы получить хоть толику того, что есть у меня. Мне достаточно меня самого. Я обрёл себя, а ты будешь всю жизнь прятаться за рубашкой из дорогого магазина. Я пойду отсюда налегке, будучи обременённым только собственным телом. Всё своё я унесу с собой, потому что в этом скупом мире, нет ничего ценнее собственного разума.
Кроме своего дома ты великодушно предоставляешь мне денег на первое время и билеты на поезд. Плацкартный вагон эконом класса, где основными пассажирами будут грибники изрядно пожилого возраста и семейства с бесконечным выводком разновозрастных детей, должен увезти меня в ссылку в посёлок брата только через три дня. Эти три дня мне позволено провести здесь для того, чтоб окончательно собраться и не оставить ни следа в Городе.
Я стою всё так же перед тобой, как вошёл: в плаще и чёрных очках, даже не разувшись. Я остановил время, сделав в разговоре, точнее в твоём лепете, паузу. Эта тишина предоставлена мне для ответа. Двенадцать тридцать шесть – время стоп. Секундная стрелка настенных часов замедляет свой ход и совсем останавливается. Где-то едут машины, бьётся посуда, а в дыре, называемой уже сорок три года квартирой, нет движения. Здесь, в стиснутом с четырёх сторон пространстве, есть только я и мой брат, родная кровь, чужая плоть. Он сидит передо мной, развалившись в кресле, и молчит, тяготясь застывшей минутой. Он полностью в моей власти и может просидеть, не двинувшись, столько, сколько я захочу. Двенадцать тридцать шесть – время стоп. В моей голове давно готов ответ, но произносить его я пока не собираюсь. Моё решение было бы секундным делом, если бы я не растянул эту секунду. Медленно, медленно стучат наши сердца, а у брата к тому же исчезло и дыхание. Зрачки расширены (моих он не видит), весь подался вперёд в нетерпении, левая рука сжимает обивку – он готов немедленно сорваться с места. Я молчу, убивая в нём миллионы нервных клеток. После разговора ему захочется закурить, и так я убью её немного его сути. В эту паузу вместится несколько лет жизни брата. Сколько он ждал этой минуты? Сколько переворошил слов, чтобы найти те самые нужные и неоспоримые? Мне смешно…Мне, правда, немыслимо смешно. Мою Вселенную трясёт от хохота. Если молчание продлиться ещё немного, он может даже умереть от разрыва сердца. Я соглашаюсь вслух, чтобы посмотреть на изумление брата:
– Мне ничего не нужно. Я сегодня же уйду.
Брат переменяется в лице – весь расползается в самодовольной улыбке. Он теперь хозяин дома, теперь я у него в гостях. Так получилось, что четыре слова полностью поменяли роли. Хозяин имеет полное право не провожать гостя до дверей.