Те, кто пережил Судный День, вряд ли заметили, как он прошёл... Он не принёс ничего, ничего и не отнял... Каждый получил своё... Каждый получил по заслугам. Кто-то обрёл страдания... Кому-то досталась свобода... Всё так, как оно должно быть.
Люди редко хотят добиться истиной справедливости, даже той, которая невыгодна никому, хотя её гораздо легче достигнуть. Если удача, то только мне, если не повезло, то пусть не повезёт всем – так они рассуждают. Когда будет задан прямой вопрос, хочешь ли ты покаяться, отпустить грехи, будто вас ничто не связывает, и зажить, снова засунув совесть в самый дальний угол, грехом уже будет отказаться от такого выгодного предложения. Такие ответы получают из века в век, потому что люди придерживаются магистральной линии – тропинки, которую протоптал один человек, поднявшийся в гору, чтобы умереть на кресте. Многие уже хаживали той же дорогой, но всегда, увлекшись, сворачивали раньше или позже. Тропинка расширена, утоптана и уже по ней можно идти гораздо просторнее, поворачивая, но не сбиваясь с направления. То здесь отведут за локоток в сторону, чтобы шепнуть пару слов, то сам захочешь, отвернувшись к краю кое-что припрятать. Извилист путь праведника. И всё равно люди держаться этой дороги, равняя себя с моралью и соизмеряя свои силы с вероятностью быть распятым. Попробуй свернуть честно, не лицемерь и скажи: мне не по силам, мне не по пути с великим страданием. Честно прими мысль о том, что нужно нести наказание за свои грехи, за то, что посмел свернуть к краю и посидеть, переждать. Получи по заслугам – это так естественно. И справедливо. Тогда, удаляясь от Оставившего следы, возможно, ты приблизишься к нему.
Дорога человека была бы счастливее, если бы он не мерил себя с нормой, независимость дала бы уверенность в каждом своём поступке и не позволила бы малодушному извинению терзать тело. Всех приводят к единому знаменателю. Здесь отнять, между вот этими поделить, из решения выделить корень, сложить всё в одну кучу, и вот он, господин Н, жив и здоров. Такие серые мышки прячут любой свой порыв к действию, а вдруг зла наделаю. Бездействие – купание среди мёртвых акул. Пускай проплывают брюхом кверху, лишь бы не тронули. И сам ни во что не вмешайся. Крик за окном – скорее спрячься в норку, упал самолёт – чужое горе, украли сумку – пройди мимо!
Лучшее зло – это зло творимое от чистого сердца. Умри в открытую, а не от язвы желудка или опухоли мозга. Не загоняй болезнь внутрь, выплесни свою гнилость в лицо врагу. Ах, у мышек же даже врагов нет. Тише, тише, без резких движений, чтобы никто не подумал, что ты ещё жив.
Теперь и я с вами, мышки. Без движения и в темноте. Я очнулся здесь недели три назад, а, скорее всего, времени прошло ещё больше. Я увидел себя слабого, раздавленного, убитого горем. Больше я не видел ничего. Тогда я нашёл в себе силы и попытался подняться. Мучительно долго я пробовал привстать, но тело не слушалось. Я не слышал своего тела. Связь с тем миром была утрачена, не осталось ничего, что бы я утащил с собой в подземелье своего черепа. Страшно было только первое время, когда я сжимался в клубок и чувствовал себя внутри громадного пространства. Пустого. Не было никого, кроме меня, и я побаивался такой заброшенности. Вскоре страх ушёл, когда ко мне стали приходить голоса, очень деловые, грубоватые, но внимательные. Они объяснили, что я совсем не мёртв. Правильнее сказать, я не совсем мёртв. Нелепая история, сказка, рассказанная мне на ночь: днём на улице в промоину на дороге, образовавшуюся в результате коммунальной аварии, провалился молодой человек, на вид 25-27 лет, рост 170 сантиметров, худощавого телосложения, стрижка короткая, волосы тёмно-русые. Это был я. Страшно подумать, как бы я мог выглядеть сейчас, но, слава Богу, я этого уже никогда не узнаю. Причину, почему не полюбоваться в зеркало, объясняли гораздо дольше самого происшествия, больше из-за того, что я сам не хотел понимать слова. Специально говорили мудрёнее, пользуясь пособием для врачей-офтальмологов: "При ожоге глаз III степени отмечается нередко омертвение век, тяжелое, обезображивающее лицо изменение глазной щели, вплоть до полного ее заращения. На роговице после отторжения струпа образуется язва, которая при заживлении дает рубец. Последнее ведет к ухудшению зрения и даже к слепоте". Всё это под десятком бинтов и нежным присмотром медсестёр. Я очень хочу прогнать их всех, остаться одному и больше ничего не знать, но настойчиво в Мой Мир проталкивают ещё немного правды – моё горло обварилось, и я не могу разговаривать, не могу произнести "пошли вон". И медсёстры продолжают вторгаться в моё сознание и жизнерадостно подбадривать. Доктор успокаивает меня, говорит, что немота временная проблема. Он, наверно, тоже считает, что лучше бы я умер. Просто когда меня привезли, была не его смена, а очень сметливого молодого врача. Гуманиста. Он быстро догадался о моей гемофилии, принял все возможные меры, чтобы я не покинул своё тело, доктор запер меня на замок внутри, проделал дырочку для того, чтобы спускать из внешнего мира пищу. Молодой хирург горд собой и медициной, которая продвинулась настолько, что может поддерживать жизнь в едва живом уроде. Триумф науки над здравым смыслом борьбы за выживание. Слабый должен умереть, его жизнь незачем вытягивать, если он сам на это не способен.
С детства меня преследовал кошмар, сошедший со страниц волшебных сказок, что мать читала мне перед сном: я боялся быть обращенным в камень – быть обездвиженным, обезжизненным, охладевшим, но главное – замурованным наедине с самим собой. Иногда это страх не давал мне спать, и я метался по кровати, срывал одеяло и плакал. Всё, чтобы почувствовать себя живым. Кошмар в конце концов ушёл бы вместе с детством, но однажды я увидел огромные каменные глыбы на берегу озера. Тогда я ещё не знал, что их рассыпали здесь могучие ладони ледников, и поверил отцу, который заверил меня, что когда-то эти громадины были маленькими песчинками, миллионами рассыпанными по берегу незаметных, беззащитных перед ветром и водой. Они были песчинками, но что-то заставило их расти. Тысячелетия сделали их неуязвимыми для воды и ветра. Отец посадил меня на один из них: всем телом я ощущал холод и величие, исходившее от каменной глыбы. Я чувствовал себя песчинкой, но видел дальше, чем когда-либо. Я знал, из камня не вытечет вода, он не изойдёт на песчинки, даже если его поломать. Так я поднял свой страх на знамена... Вырасти камнем, крепкими ногами попирать землю, плечами заключать в себе стену. Мой Колосс разрастался, крепчал, придавал уверенности, когда я опирался на его стержень, как на посох. Вот только я не знал, что я не каменный столб, а ветла, прогнившая изнутри. Я захотел стать лучшим из вас, поэтому потерпел крах. Надорвался, пытаясь поправить корявую Землю. Как вообще можно было равнять нас? Как пришло в голову стать мышиным королём в норе не по размеру?
Всё равно.
Меня не оставляют в покое, мучат весёлыми речами, обещают альпийские горы удачи. Они хотят, чтобы я поверил и получил нож в спину по самую рукоять, а потом они будут смеяться надо мной. Среди этих голосов самый мерзкий у Елены. Она приходит каждый день и сюсюкает со мной, рассказывает всякую дребедень, которая приключилась с ней за день. Как отстирала пятно от скатерти, как приготовила салат с грибами – больше в её жизни ничего не происходит. Часто читает мне идиотские приключенческие книги, позёвывая каждые десять строчек. Ночью, решив, что я уснул, Елена позволяет себе похныкать. Хуже этих завываний в тишине не представить пытку. Сначала длинный протяжный плач, на перебой со всхлипами, потом ещё шмыгает носом несколько минут. Потом, всё повторяется снова. Как же хочется рассказать ей, что я сделал, очень жаль, что меня лишили этой возможности. Елена бы зарыдала ещё громче и больше никогда не приходила.
Мой брат, как назло, тоже вечно у меня в палате. Этот-то точно смеётся тому, как я раздавлен и унижен. Ему даже нечего мне рассказать, поэтому он читает вслух газету, как будто-то меня может интересовать, что твориться в вашем чёртовом мире. Эта планета отвергла меня, и я отвергаю её. Для меня вашего мира не существует! Хотя, судя по сводкам, которые приносит мой брат, его, и правда, скоро не станет. Меня не занимают трагедии большого муравейника, который я больше никогда не увижу. Мне снятся цветные сны, я воображаю себя в разных уголках вселенной. Вселенной меня. У меня достаточно мыслей, чтобы ими ни кем не делиться. В тщетной спешке, как много растеряно хороших идей; надо перебрать их как рисинки и снова сложить в мешок. На это есть целая вечность – столько я себе выделил. Носитесь по свету, выкраивайте секунды, ненавидьте друг друга. Спасайте себя, воруйте, забывайте, достигайте вашей нелепой вершины, пусть даже если она на Голгофе. А я уединюсь в своём тепле и помечтаю, что вас нет. Я нашёл свой мир – прекрасный, уютный, необъятный. Я обрёл Дом.