За окном сгущались сумерки. Я сидел в своей маленькой, захламленной старой мебелью кухне. Семья разбежалась по углам, комната освободилась и стала, как всегда под вечер, моим последним и надежным прибежищем. Настроить себя на работу мне обычно тяжело, и я долго смотрел на книжную полку над столом, ощущая искреннее отвращение к этим учебникам и монографиям: в такие минуты я их просто тихо ненавижу. Потом долго смотрел на летнюю красную полосу на горизонте - пугливую и мятежную, ее хорошо видно с десятого этажа, и вот, в конце концов, ощутил вибрацию, ради которой, быть может, и занимаюсь своими поисками в мире формул, в которого обычный человек никогда и не попадет. Поэт назовет это вдохновением, а я - вибрацией, резонансом со все тем, что есть в этих книжках. Благодаря ей, я становлюсь больше себя самого... Когда это проходит, я даже не всегда точно осознаю, что именно сделал, но сейчас...
Работал быстро и плодотворно уже почти час, так бывало тянулось вплоть до следующего утра, но на этот раз в работе случилась неожиданная остановка: кто-то постучал в дверь. Именно постучал, а не позвонил, что было бы более естественно... для кого-нибудь другого, но только не для Гены, которого я увидел, когда, вздохнув, пошел открывать дверь.
Коренастый Гена стоял, держась за перила лестницы и старался не упасть. Старый пьяница, пробормотал я и потащил его в свой кабинет.
/Было ли это дружбой, или чем-то другим, не знаю. Знаю только, что сделал бы для него значительно большее, чем просто бросить на вечер свои поиски, хотя, признаюсь, некоторую досаду ощутил, так как вынужден был собрать все свои бумажки и готовить нему крепкий кофе в турке.
Был он на четырех года старше меня, и хотя мы жили рядом, я для него долго оставался малявкой, щенком, который бегает под ногами, еще и что-то там тявкал. Так что наши миры почти не пересекались. Правда однажды они таки встретились: то была большая битва в нашем дворе лет двадцать пять тому. Драться я совсем не умел, поэтому пользовался оружием дальнобойным, и так случилось, что одна из моих каменных пуль попала Гене прямо в левый глаз. С того времени глаз застыл и стал смотреть на весь мир как-то отстраненно. Гена понимал, что все это случилось случайно, поэтому зла на меня не держал, но судьба его после той потасовки обрела фатальную кривизну... /
Душистая арабика сделала чудо: после пятой чашечки Гена несколько пришел в себя, его широкое лицо расплылось в беспомощной улыбке, мол, где я и кто ты такой, господин хороший? Тем не менее в следующий миг он уже узнал меня и бросился обнимать, что при его природной силе представляло определенную угрозу. - Старик, - проговаривает он сто раз и душит меня в объятиях, - старик, друг... Вдруг его энергия гаснет, он пьет еще кофе, смотрит на меня правым глазом и не узнает. Его левый глаз вообще все это время смотрит куда-то в космическое пространство и совсем не обращает на меня внимания.
За окном уже зажгли фонари, наступила ночная тишина, Гена мечтательно рассматривает пятну на старых обоях и уже давно молчит, а мимо меня плывут во тьму призраки-воспоминания давние и не очень, связанные с этим чудаком, или дикарем, или как его еще назвать.
/...во времена моего первого брака, когда мы не знали еще кто мы, но надеялись что-то о себе такое узнать, после чего все вокруг станет прозрачным и чистым, больны были мы тогда на долгое затянувшееся детство, что и раскидало нас по миру, разорвало неразрывное, и стали мы голые короли да и только. Вообще то по жанру это определяется как трагедия, но если тянется годами, медленно и незаметно, то оборачивается в лучшем случае на небольшую драму, если не приобретает даже комического оттенка. Процесс этот, как и все естественные явления имеет свои пики и спады, и иногда пустота крепко окутывает тебя и держит в своих мягких тисках, чтобы после очередной супружеской баталии бросить в пустыню, где ни одной капли воды, а у тебя жажда, и ты погибнешь, если не утолишь ее. И вот ты куда-то убегаешь ночными улицами и оказываешься почему-то в аэропорту, или на железнодорожном вокзале, разыскиваешь среди смрада утомленной толпы только что освободившееся место и падаешь на него сомлевший от усталости и отчаяния. У тебя лишь одно желание: поспать два-три часа, что оставила тебе эта извращенная ночь, и ты уже согласен на этот невозможный смрад, на эту жесткую лавку, где ты можешь лишь съежиться и застыть в неудобной, неестественной позе... И только ты схватил ртом эту тихую минуту покоя, которая отделяет земную суету от сна, как над тобой склоняется тот, кто тебя бережет, то есть мент, тычет в тебя своей палкой, ты, бля, что за птица, как сюда попал, документы есть?..
После одной такой странной ночи, на самому пике своего отчаяния, я твердо решил напиться в доску. Надо сказать, что пьяница я в те мои давние годы был аж никакой - ну бокал другой пива с друзьями в маленьком пивбаре, где народа, что осетра на нересте: стоят плотно, пиво, водка, папиросы, говорят кто о чем, рыбу едят среди мусора и смрада. Но сейчас это все не то. Сейчас мне был нужный асс. И я вспомнил о Гене.
Мы встретились в обед на углу Артема и Хмельницкого возле столовой с дивным названием "Трапезная". В моем стареньком портфеле рядом с книжками в этот раз приблудились бутылка водки "Столичная" и бутылка портвейна красного выдержанного "Массандра": все согласно инструкциям моего играющего тренера... Мы таки напились тогда. К моему отчаянию прибавилась головная боль, а жена моя замолчала еще на неделю. Эта ее манера молчанием выказывать свое презрение.../
Время плывет мимо нас: я беспомощно барахтаюсь в своих воспоминаниях, замечтавшийся Гена бездумно поглаживает свою аккуратную бородку и усы. Вдруг он просыпается от летаргии, смотрит на меня как на что-то грязное и лишнее:
- Где я?
/Ты там, куда принес тебя водоворот твоего беспокойства, ты пьяный пришел к тому, от кого шарахаешься трезвым на другую сторону улицы, так как уже лет с сто убегаешь от каждого намека на прошлое.../ хочу упрекнуть его, но только спрашиваю:
- Еще кофе?
- Нет, надо идти, у меня свидание, - говорит он почти трезво, - хочешь, пошли вместе?
- Куда?
- К моему сыну.
- Пошли, неожиданно для себя говорю я.
Быстро переодеваюсь, и вот мы уже шагаем в мягкой темноте июльской ночи, прислушиваясь к собственным шагам, которые звонко отражаются от старых пятиэтажек. Возле арки, куда мы заворачиваем, тусуется кучка ребят. Я мимо воли весь собираюсь, так как время уже таки не детское: почти три часа утра. Все хорошо, они не обращают на нас внимания, но у меня громко стучит двигатель и бьется одна мысль: какого черта я здесь? Пусть Гена - он еще пьяный, но я же трезвый как стекло...
Лунная полоса перерезала двор пополам, мы пересекли ее, зашли за кусты сирени и оказались перед старым облезшим домом с темными слепыми окнами.
- Вот там, смотри, на третьему, - говорит Гена, тыча указательным во тьму, - там мой сын... знаешь, какой он? - его ладонь сжимается в кулак: - Вот! Сегодня ему семь исполнилось.
Произнес это как-то беспомощно, со скрытой болью, не свойственной его характеру. Мы еще Бог знает сколько стояли молча, почти торжественно вглядываясь в слепые окна, в которых едва отражалась лунная полоска. Я вспоминал, как жена бросила его, как сошлась с кем-то другим, который стал его сыну отцом, а отца к сыну не подпускали. О чем думал сам Гена я не знаю, он первый пришел в себя, тронул меня: - Пошли. Мы пересекли двор и вскоре оказались в арке, рядом с подростками. Их было пятеро, и они уже явно утомились толкаться и молча курили. Один из них отошел и отливал под стенку.
Я двинул вперед, спеша пересечь опасное место, но Гена вдруг остановился рядом с тем, у стены.
- Ты что делаешь, курва? - Спросил он спокойно, но с откровенной угрозой. - Ты, падала, знаешь, что в этом доме мой сын живет? Ты, что, на него ссыш? А ну, пошел вон!
Немая сцена: ребята сгрудились возле Гены, я - в двух шагах за ними, а сам Гена уставился на парня у стены. Тот спокойно закончил свое нехитрое дело, повернулся и лаконично послал моего приятеля куда надо. Наступил короткий миг тишины, после чего парень получил ногой в пах, ойкнул и медленно осел в свою рукотворную струйку.
Гена отбивался как мог, я бросился спасать приятеля...
Когда я пришел в себя, уже светало. Мы сидели под стенкой. Гена смотрел куда-то вверх, где между крышами потихоньку проступал клочок синего неба. Его больной глаз был закрыт синяком, а правый в улыбке разбежался мелкими морщинками.
- Привет! - сказал он так дружелюбно, как уже сто лет не обращался ко мне.
В это самое мгновение злость на него, которая волной начала подниматься во мне, исчезла, и я ощутил вибрацию, я словно бы вошел в резонанс с его доброй, надломленной душой, которая искала покоя и нигде не могла найти. Хотелось ответить ему как-то по-доброму, но побитые челюсти не слушались, тогда, превозмогая боль, я протянул свою руку, взял его вялую ладонь в свою и крепко ее сжал.