«Со духи праведных скончавшихся душу раба Твоего Спасе, упокой, сохраняя ю во блаженней жизни, яже у Тебе, Человеколюбче. В покоище Твоем Господи, идеже вси святи Твои упокоеваются, упокой и душу раба Твоего, яко Един еси Человеколюбец. И ныне и присно и во веки веков Аминь».
Я слушаю заупокойную литию, которую читает дородный молодой священник, смотрю на трепещущее пламя свечи, и вспоминаю скромного старика, которому мысленно отсылаю эти строгие и печальные слова. Его нет на этом свете почти сорок лет, но воспоминания о чужом для меня человеке почему-то волнуют и беспокоят до сих пор. Он появился в нашем доме неожиданно.
Неспешное течение размеренной Савинской жизни было прервано новостью, поразившей всех. Сосед разменял свои две комнаты на квартиру в пятиэтажном новом доме со всеми удобствами. Вместо него в доме поселился священник. Переезд произошел незаметно поздним вечером, а утром соседка, застыв, как всегда, на пороге сообщила, что с новым жильцом в квартире поселились кошки, сосчитать их не смогла. По её округлившимся глазам было ясно, что много.
Мама приняла новость спокойно, негромко обронив: «Меньше будет мышей». Новый сосед оказался человеком тихим. Рано утром уходил из дома, возвращался вечером. Высокий, худощавый в старом прорезиненном плаще, выгоревшем на солнце, потертой шляпе и стоптанных, побуревших от времени сапогах, он казался пришельцем из другой жизни. Давно уже были сношены и даже забыты эти грубые серые плащи. Намокшие, они сковывали движения, были громоздкими и неуклюжими. В праздничные дни сосед надевал темно-синий плащ, зимой под ним скрывалось пальто с воротником неопределенного цвета. Из-под многослойного наряда выглядывала ряса, тоненькая косичка седых волос была упрятана под шляпу.
В памяти навсегда запечатлелась картина. В сумерках с пригорка медленно спускается пожилой человек. В одной руке палка, в другой сумка из кирзы. С палкой не расставался, ею отгонял собак. Возвращался вечером не по дорожке мимо домов, а по бугру, вдоль шоссейной дороги, где никто никогда не ходил, спускаясь к дому по им же протоптанной тропинке. Мама пояснила, что он стесняется проходить мимо сидящих на лавочках женщин. Иногда видно было, как он устал. Тогда тощая сумка болталась на палке за спиной, он еще больше сутулился, загребая сбитыми каблуками придорожную пыль. Пропахшая кошками одежда раздражала уличных псов. По их возмущенному захлебывающемуся лаю мы узнавали, что Николай Иванович–так звали нового жильца, возвращается с вечерней службы.
Первой с ним познакомилась мама. Будучи человеком общительным, располагавшим к себе, она быстро нашла общий язык с соседом. Как-то Николай Иванович рассказал, что весной брал в свой сельский приход жену, чтобы она послушала соловьев. Матушка была намного старше своего мужа, давно умерла, с тех пор он полюбил одиночество. После его смерти давняя знакомая семьи, ухаживавшая за ним последнюю неделю его жизни, рассказала, что жена священника была совершенно глухой, относилась к нему холодно. Какие уж там соловьи. С савинцами неразговорчивый сосед лишь церемонно раскланивался, поднося руку к шляпе. Меня поразили его глубоко посаженные темно-синие печальные глаза, не тронутые временем, благородное, с желтоватой кожей, иссушенное лицо. Он совсем не походил на стариков, которые жили по соседству.
Был очень деликатен и учтив, соседи шептались: «видать, из бывших». Маме как-то признался, что от еды почти отвык, а вот крепкий сладкий чай снимает усталость и дает ощущение сытости. Мама пыталась его угостить чем-то домашним, но он смущенно отказывался и исчезал за дверью своей квартиры. По вечерам видно было мерцание лампадок в углу под иконой, в кухне тускло светила лампочка без абажура. Штор и занавесок на окнах не было, вечерами свет чаще горел на веранде, где окна были плотно занавешены. Более осведомленная соседка пояснила, что священника кошки вытеснили из комнат, на веранде он коротал время, возвращаясь со службы. Рядом ярко светились окна нашей половины дома. Мама, переступая порог, зажигала все лампочки, открывала двери и форточки.
Разговорившись со мной, Николай Иванович однажды признался, что любимой книгой детства была «Моль Флендерс» Д. Дефо, с тех пор он никак не может её найти. Я могла предложить только «Робинзона Крузо». Священник улыбнулся и подарил мне церковный календарь, выпущенный московской патриархией. Отец, увидев подарок, неодобрительно покачал головой и посоветовал, никому его не показывать. Ему не нравилось наше общение, дочь коммуниста о чем-то подолгу беседует с попом. Николай Иванович при встрече с отцом раскланивался и скрывался в своей половине. Позже мама рассказала, что сосед показал ей старую фотографию своей родственницы, на которую я была поразительно похожа.
После похорон, разбирая его бумаги, приятельница нашла отрывки из воспоминаний, так и оставшиеся незаконченными. Я чувствовала, что в его жизни были какие-то трагические события, которые отразились на облике и образе жизни. Глубокое одиночество, кошки, которых он подбирал на улице и нес в дом, аскетизм в обыденной жизни. Что-то иногда прорывалось в нем из другой, незнакомой нам жизни. Тогда старик брал гармошку и долго из квартиры доносились её заливистые переборы.
Кошки начинали душераздирающе орать, соседи стучали в стену, и праздник обрывался так же неожиданно, как и возникал. Я испытывала глубокое сочувствие к одинокому старику, не способному наладить свой быт, и не принимавшему помощи от других. Мама пыталась угощать его, но он смущался и отказывался. Лишь в последние недели жизни, когда совсем слег, истощенный и больной, съедал немного из приготовленных ею диетических супов, каш, киселей, позволял делать уколы, но все было напрасно.
В декабре 1977 года он умер. Я была в командировке, проститься с ним не смогла. Клавдия, так звали его наследницу, певшая в церковном хоре, тоже заядлая кошатница, вскоре продала нечаянно доставшуюся ей квартиру. На прощанье подарила маме несколько книг и закопченные иконы. Одна из них была особенно дорога Николаю Ивановичу. Из неоконченной дневниковой записи я поняла, почему. Клавдия дала бумаги на один вечер, наследница торопилась с переездом. Тогда же я переписала то, что успела. Листая недавно свои записные книжки, нашла отрывок из воспоминаний, который когда-то так поразил меня. С сожалением думаю, что нужно было попросить записки Николая Ивановича, вряд ли они были нужны чужому человеку. Иногда я перечитываю их, убеждаясь, что впечатления детства накладывают особый отпечаток на всю оставшуюся жизнь.
Из записок Н.И. Сергеева.
«Моя мать была женщина редкой красоты, цветущая здоровьем, но счастьем Бог обидел её. Ей пришлось, как видно, пережить какую-то очень тяжелую драму, которая в расцвете сил, 24 лет свела её в могилу. Печать глубокого горя лежала на её лице. Я заметил это, несмотря на то, что был очень мал -5 лет. За три дня до своей смерти она была вместе со мной в Смоленском соборе. У меня было какое-то предчувствие. Я не мог оторвать от неё своих глаз, налюбоваться на неё. Я смотрел на неё и думал, какая она красивая. У неё было необыкновенно доброе миловидное лицо. Фотография не может передать всей прелести взгляда её голубых прекрасных глаз и её чарующей улыбки.
Она была погружена в молитву и слезы катились из её глаз. Очевидно, это горе и сломило её, потому что через три дня её не стало. Что такое было, я не могу даже понять. Легла и заснула навеки. Две недели её не хоронили, потому что она лежала, как живая. Там в угловой комнате и лежала моя мать целых две недели бабушка не давала её хоронить, думала, что она жива. Но пришел доктор Кравцов Аркадий Иванович, разрезал на её руке артерию, и кровь не пошла. Доктор пришел к заключению, что признаков жизни нет, и разрешил хоронить, а вскрывать её бабушка не позволила. Смерть её так и осталась загадкой. Она была в высшей степени добрая и отзывчивая женщина".
Тогда я не могла понять, почему юноша- выпускник столичного университета, мечтавший стать юристом, в чем однажды признался мне, выбрал такой путь. Мне, выросшей в атмосфере презрительного отношения к религии, «опиуму для народа», это было непонятно. Однажды я осторожно спросила Николая Ивановича, почему он стал священником. Старик задумался и, помедлив, сказал: «Именно тогда я счел невозможным для себя иное».
Только теперь до меня дошел смысл сказанного.
В годы, когда священников преследовали, репрессировали, образованный юноша с прекрасным светским образованием, выбрал для себя изначально нелегкую стезю... Это был нравственный выбор подлинного интеллигента - быть с теми, кто подвергается гонениям. Служить своему народу во времена всеобщего безверия.
Встреча с ним поколебала мое политизированное восприятие мира, сформированное атеистической средой, учебой, книгами. Я чувствовала, что, если образованный, глубоко порядочный, с чистой душой человек выбрал такой путь служения людям, значит что-то не совсем так в нашей жизни, есть нечто, не доступное моему пониманию. Мне захотелось прочитать Библию. Соседка охотно дала старую потрепанную книгу, с выпадающими листами, которую я долго читала, делала выписки, стараясь не замечать неодобрительный взгляд отца.
Делать замечание мне он не решался, в семье не принято было навязывать свое мнение. К радости бабы Кати, я подклеила и переплела пухлый том, заключив в переплет из ледерина и наклеив на обложку крест из серебряной бумаги. Я не стала верующим человеком, возможно, просто научилась терпимей относиться к иному мировосприятию. Пишу это, как запоздавшее: «Простите нас всех, Николай Иванович». И это все, что я могу для Вас сделать. Аминь!
Когда журналисты Белгородских епархиальных ведомостей прочитали рассказ, они запросили Курское епархиальное управление. Некоторое время спустя мне передали краткий некролог, который считаю своим долгом поместить в качестве послесловия.
Протоиерей Николай Иванович Сергеев
Вечная память почившим
Заштатный клирик Курской епархии протоиерей Н.И. Сергеев скончался 14 декабря
1977 г.
Родился в Белгороде 4 мая 1896 г. в семье священника. В 1911 году окончил Белгородское духовное училище, в 1917-Курскую духовную семинарию. С 1917 по 1920 год учился на юридическом факультете Харьковского университета.
24 ноября 1943 года был рукоположен во диакона в Г. Курске епископом Курским Питиримом), 28 ноября 1943 года рукоположен во пресвитера в Харькове к Рождество_-Богородицкому храму в слободе Старый город Белгородского района.
За ревностное служение отец Николай в 1974 году был награжден крестом с украшениями.
В 1976 году по болезни отец Николай вышел за штат.
Тело усопшего клирика погребено на кладбище в Белгороде.
Из Журнала Московской Патриархии № 10,1979 г.