Одна женщина мне сказала, что в форме прозаического текста эта поэма будет смотреться лучше, и я уже публиковал её.
http://proza.ru/2009/08/25/591
Но теперь передумал. Пусть у читателей будет выбор.
С почтением,
Геннадий Петров
Часть первая
1
На кладбище не грустно, уж поверьте,
когда внутри огнём горит обида,
и душат, целый месяц душат, душат
неясный страх, тоска и подозренья.
Из двух мужчин, сидящих за столом
у жалкой неухоженной могилы,
пьянее тот, который помоложе.
Сквозь пелену в глазах он различает
разнообразный сор вокруг скамейки,
окурки в жухлой скрюченной траве,
засохшие фигурно ломти грязи,
которые ему напоминают...
Напоминают... (В голове мутится...)
Да-да! - осколки некоей скульптуры,
возможно, даже полой изнутри...
Разгромленной скульптуры. Что там было?
- Молчун, я по делам приеду в город, -
продолжил старший, мучая консерву
(бычки в томате были неприступны). -
Я поживу у вас, не возражаешь?
- Нет! - выкрикнул Молчун. Да так внезапно,
что собеседник просто подскочил.
- Мне хватит прошлогодних этих, глупых...
- Ты чё, Молчун? Спокуха. На вот, выпей.
Тот взял стакан, всё так же нервно хмурясь.
- Не ожидал, ей богу. Что такого?
Подумаешь, пожил у вас недельку.
Ну брось, сынок... Ведь я ж тебе как батя.
У мамы вот спроси, земля ей пухом.
- Мы что, о маме будем говорить?
(В вопросе явно чувствовался вызов.)
Смутившись, старший мрачно потупился,
наметившейся темы избегая.
Поковырял на пальце плоский перстень.
- Да пей уже. (Молчун покорно выпил.)
Отец и сын!.. А разница в годах...
О, это кособокое уродство
двух сросшихся когда-то биографий!
"Я молодой, чего же тут плохого?
Хотя мне скоро сорок, извините..."
- А помнишь тех рогатых великанов,
как я придумал, в каменных доспехах?
(Опять он! Мы же с ним договорились!..)
Чтоб избежать навязчивой улыбки
Молчун нарочно отвернулся сплюнуть.
Он помнит, - со стыдом, таким саднящим, -
как отчим в джинсах с дыркой на колене,
осклабившись таинственно, зовуще,
из-за дверей о чём-то быстро шепчет.
И вот - игра. В вампиров, людоедов,
в инопланетных монстров с жуткой пастью
из дедова капкана на лисицу.
А он, четырёхлетний мальчуган,
ещё не зная, как же это страшно,
так прыгал в предвкушении азарта!
2
Над горизонтом вывесилась туча,
как розовое вымя... Значит, самка.
- Давай за упокой. Ты чё, надулся? -
Из вспоротой ножом консервной банки
вываливались комья на газету.
- Допьём, - я провожу тебя, - закусим.
Молчун, у вас три комнаты, ей богу!
И, кстати, Лена, знаешь ли...
- Что Лена?
- Ты вечно пропадаешь на работе.
И близких рядом нет. Кто ей поможет?
Сейчас, когда она... Когда ей трудно.
- Помощников сейчас - хоть пруд пруди!
Придёшь с завода, некуда сховаться.
Молчун поморщил нос. Тянуло с поля...
Он с тошнотой боролся удручённо.
Бывает так, что запах, даже слабый,
коварно, подло взламывает память
и в воздухе души распространяет
какой-то яд, горючий, едкий, гадкий.
Но ты не понимаешь, чем отравлен.
Барочный запах скошенной травы,
навоза, сена, сырости и тлена, -
у Молчуна осевший где-то в клетках, -
всегда в нём вызывал невнятный трепет
и как бы неуверенность в себе.
- Всё, я сказал, Дядь-Жор, чего не ясно? -
Глотнул и зло закашлялся, краснея.
Дядь-Жор его похлопал по затылку,
мол, не пошло? - вот, яблочко, печенье.
За речкой замычала электричка.
Опять пахнуло тёплым, влажноватым.
Он жадно впился в яблочную дольку.
Фу, чёрт... аж покачнуло. Как паршиво...
- Держись, ковбой! Коровий мальчик, - помнишь? -
и отчим, рассмеявшись, подмигнул. -
Ну чё, лады? Тогда я к вам во вторник...
- Чего лады? Гостиниц, что ли, нету?
Опять ожгла знакомая ухмылка
(последний год - с шикарной жёлтой фиксой).
И пасынок набычился привычно.
...Молчун вздохнул. Удобнее не сядешь.
За окнами струились провода,
столбы мелькали, плыли скирды сена,
водонапорный фаллос ткнулся в небо, -
вечерний, одинокий, чёрный, тихий...
Молчун опять поёрзал, скорбно морщась.
Зад, ставший деревянным, как скамья,
пронизанный мурашками, томился,
всё чах и чах, всё чах и чах... Заснуть бы.
Домой... Я так соскучился! Домой!
Он улыбнулся весело сквозь дрёму.
Вдруг, вспомнилось, как голый Ордоновский,
в переднике, заляпанном искусно,
протискивает в дверь свою скульптуру,
пузато-головастую. ("Увидишь!..
Не-ет, это вам не писающий мальчик!
Назло тупым быкам! Почти готово...")
И тут она упала и разбилась.
3
Он был бескрайне нежен (Лена, Лена...),
придя с работы, даже не присел.
С усердием донецкого шахтёра
он добывал в разъятых недрах сердца
невиданные залежи смекалки:
"Лен, если так подушку?" - "Нет, оста-авь..."
"Чайку тебе не сделать?" - "Не хочу-у я..."
(О, это вам не полочку приладить!
Не пасек натянуть в магнитофоне!)
Любимую знобило и тошнило.
Родив два глупых слова "без обид",
она к соседке вышла. ЗА ЛИМОНОМ.
Хм, за лимоном. Что же ты молчала?
Он бы за ним помчался, выбив двери,
хоть на базар, хоть в Азию, хоть к чёрту...
Забота, обходительность супруга,
все груды этой нежности простецкой
нетронутыми стыли (спроса нет)
в пределах аккуратной светлой кухни,
оклеенной обоями с цветами.
"Труба ржавеет... Ладно, купим краску, -
подумал, пригорюнившись, Молчун,
сквозь скучную печаль считая в столбик:
Эмалевой. Две банки. Это будет..."
Поставил чайник. Тупо, машинально.
Расширенными влажными глазами
глядит в такую чистенькую скатерть.
На ней изображения цыплят, -
он их как будто только что заметил, -
всецело апельсиновых уродцев.
Под их вилкообразными ногами
бесформенные пятна зеленеют
с условными грибочками в горошек
(гибрид зонта, гвоздя и мухомора),
с кружками символических озёрец
и божьими коровками на травке,
с проткнутыми восьмёрками стрекоз
над радостными кляксами ромашек.
Он остриём ножа (вчера заточен)
проводит сонно, медленно крест-на-крест
по одному из этих пёстрых раев.
"Когда тошнит - всё в мире раздражает, -
искал Молчун привычных пояснений. -
Любому нездоровится... Природа...
Соседка ей "Изауру" включила.
Уверен. Обе любят сериалы."
(Взгляд на часы.) "Да нет, как будто рано."
А полчище куриного отродья,
ужасно пучеглазое как спрут,
сползается тихонько отовсюду...
Гляди-ка, - растопыривают жутко
отростки атрофированных крыльев
и как в немом кино пищат без звука.
4
В прихожей разорался телефон.
Капризно-властно требует вниманья!!! -
тараща цифры в диске неподвижном
(так голосит психованный очкарик).
Молчун, надувшись, сгорбился упрямо.
Он ненавидел - весь последний месяц -
вот этого сиреневого гада
со всеми десятью его пупами,
с продолговатой лапой двукопытной,
которой гад виски себе сжимал,
ритмично нудным визгом заливаясь.
Как хочет он, чтоб эту лапу взяли!..
Чтоб приложиться к розовому ушку,
дышать в её смеющиеся губы
советами каких-то дураков!
Атас! Птенцы на скатерти застыли.
Желтеют безобидно и невинно.
И лишь один, которому Молчун
головку отдавил горячей чашкой,
ногами поводил едва заметно,
под знойным донцем быстро задыхаясь;
в агонии забыв про осторожность.
"Нейдёт... (колхозно-грустное словечко),
"Рабыню" смотрят. Может, даже плачут." -
Припадок телефонный прекратился.
Рассчётливо, - мол, я тебе припомню.
Молчун всё так же пялился на стол.
Глаза его блестели неподвижно,
подобно окулярам микроскопа.
Из-под тарелок молча, грубо пёрли
цыплячьи идиотские лужайки...
Цвета, такие яркие... до рези.
Кроваво-красный, ядовито-синий,
сопливо-изумрудный, едко-жёлтый
и гнойно-белый... Пятна, пятна, пятна.
Разбилась чашка, свергнутая ими.
Опять тот давний сон с неясным свёртком,
который чьи-то вкрадчивые руки
ему сквозь сизый сумрак подают.
Он в этот миг внезано просыпался,
не досмотрев привычного кошмара.
Возможно, смутно чувствовал концовку.
Молчун встряхнулся. Скатерть!.. Что я сделал!?
Кощунственный разрез крестообразный
бесцветную изнанку обнажал...
Он оглянулся с ужасом на двери.
5
Завод отстал, прищёлкнув турникетом,
как челюстью, - неловкий дряхлый хищник.
(Он на меня охотится годами.)
Злорадно покидая эту зону
с её металлургической одышкой,
с гремучим хворым лёгким Первой Домны,
Молчун толкает дверь (домой! о счастье!)
и под ноги плюёт по-пролетарски.
Троллейбус. Эти стойла на колёсах.
("Слышь, бык, подвинься!" - "Вы мне наступили!..")
Затылки, лбы, носы, усы и уши,
причёски, стрижки, лысины и шляпы,
воротники, зонты и рукава.
И каждый в кожуре. Всяк под скорлупкой.
О, эти подскорлупные мирочки!.. -
порой вдвоём - с любовью, с дружбой, с кошкой, -
но чаще сам, таких гораздо больше:
душа в кирпичной кладке посторонних
любовей, дружб, страстей и одиночеств,
чужих локтей и спин. В себе как в склепе.
Молчун, с трудом, но всё же отрешившись,
прикидывал, как лучше сделать полки,
давно уже задуманные в ванной
(жена всегда шампунь роняла на пол), -
и тут внезапно встретился глазами
с двухлетним пассажиром (смотрит, смотрит...).
Мамаша, посадив его на ручки,
нахохлившись серьёзно изучала
книженцию "Уход за малышом".
"Да, кстати, нужно смазать двери в кухне..." -
додумал кое-как, уже без ладу
Молчун свою хозяйственную мысль.
Мордастое создание глядело
на дяденьку с бесцельным постоянством.
Так смотрят только дети и кретины -
бездумно, прямо, пусто, неподвижно.
6
Молчун с пугливой злостью оглядевшись,
вдруг, высунул язык и скорчил рожу.
Ребёнок недоверчиво мигнул.
Теперь оскал. Пожёще, поволчее!
А если так: приплюснуть кончик носа?
Свинья. (О, извиняюсь, поросёнок.)
А скукситься вот так (больные зубы)?..
А так? А так?.. Молчун, прикрывшись кепкой,
менял изобретательно гримасы.
А тайный созерцатель мимик-шоу,
раскрыв слюнявый ротик изумлённо,
прильнул к мамаше, вытаращил зенки.
На дне его бессмысленного взора
теперь как будто что-то шевельнулось. -
Ага! Да неужели?! Так-то, так-то!
"Что, маленький?" - Она его целует
в сиреневую жилку на виске,
чтоб высосать из крохотного мозга
причину неспокойствия дитяти.
Ах, чёрт возьми!.. (Тревожная мадонна,
набычившись, зашарила глазами.)
Молчун поспешно вперился в окно.
Вот поворот. Троллейбус шатко прянул
и захрустел суставами дверей.
Динамик отрыгнулся: "Сталеваров!"
Когда толпа несла его на выход,
Молчун украдкой быстро обернулся...
Он встретил взгляд разбуженный и трезвый.
7
Дурацкий поединок с человечком
сорвал благочестивые прожекты.
Смущённый, раздосадованный, нервный
Молчун поплёлся в "Маленький Париж".
"И сколько ж это я уже не пил-то?
Лопух, - два дня назад, с Дядь-Жорой, помнишь?"
Патлатая богема копошилась
в седом дыму, пространно рассуждая
о кармах, демократиях и джинсах.
Он заказал, как встарь, "сто грамм с прицепом" -
стаканчик водки плюс бокальчик пива.
И хочется домой, - как-то... тошно.
Обидно: пиво дрянь, моча коровья.
В дверях толкались пьяные студенты,
бодливое, разнузданное стадо.
Молчун, столы оглядывая грустно,
отчаянно завидовал курящим.
...Он сам собой завёлся, словно моль.
И что бы я ни делал, что б ни думал,
он призрачно царит повсюду в доме.
В миниатюрных чепчиках, носочках,
пижамках, распашонках, ползунках...
("Лен, сколько можно!.. Этот беспорядок!..")
Как будто у меня тут расплодились,
умело прячась где-то под коврами,
таинственные юркие зверьки
теперь переживающие линьку.
Конечно же, он здесь бывал и раньше.
Являлся мне в фантазиях досужих,
и я ласкал, я пестовал, лелеял
своё воображаемое чадо.
Неявного я так его любил!
Ведь думал я о нём, когда хотелось.
Он был игрушкой чувств, капризом мыслей.
Приелось - спрятал. Словно фотоснимок.
Теперь он взбунтовался. Сверг меня.
Молчун побрёл вторично к стойке бара.
Фарцовщик охмурял корову в феньках
(ни дать, ни взять Дядь-Жор с какой-то шлюхой),
она смеялась, вымя поправляя...
"Нет, я и так сорвался. Хватит. Хватит!" -
в кармане брюк терзая мятый "чирик",
он слабость поборол ("Что скажет Лена?"), -
свернул к дверям, притворно напевая.
8
Купил лимоны. На фиг ту соседку!
Желтючие, бокастые как гуси
("Сыночек, в огород их не пускай!"),
с уродливыми копчиками... Эхма!
Я из зарежу. Сахаром посыплю.
Молчун бабахнул дверью гастронома.
Он вспомнил, как приехал в Запорожье;
да, сразу после глупой смерти мамы...
Знакомство с Леной... Пытка. Год мучений.
("Тебе не по зубам такая тёлка!"
"А я с ней не встречаюсь. Это, так...")
Он с девушкой болтался по проспекту,
стараясь, - Боже, как же он старался! -
начитанным казаться, остроумным.
В итоге - лишь поддакивая ей.
"Войнович это чудо! В каждой строчке
такая наблюдательность, ты знаешь!.." -
"Да, знаю." - "Владислав мне возражает,
мол, выпендрёж, халтура, псевдоклассик.
А я ему: ты просто не вчитался!"
"Да-да." - "Конечно, может быть, Набоков,
в каком-то смысле тоньше, я не спорю..."
Весна поворотилась; вот и лето -
горячее, слепое чрево года.
Пустеет лето; куртку потеплее...
И лужа на покатом тротуаре
подглядывает зыбко ей под плащ.
Он знал, что у неё большие губы,
как свежая черешня - с лёгким бликом,
красивый носик с чуткими ноздрями
и ямочка нежнейшая на горле...
Но постоянно видел только руки, -
изящные, прохладные как утро, -
не смея поднять робкий, мглистый взгляд.
"Хозяйка всё брюзжит. Коровье рыло!
Я, видите ли, мало ей плачу.
Ну забодала! Вот и удираю.
Ты знаешь, без тебя бы мне конец!
(Молчун на это вяло улыбался.)
Особенно в такую непогоду.
На лавке во дворе не отсидишься.
А вот и Владислав! Опять без шапки!.."
Пылал закат - больное горло неба.
Он не смотрел; усердно притворялся,
что на столбе читает объявленья,
но чувствовал всей кожей, - словно холод, -
их сладостный вечерний поцелуй...
"Ты настоящий друг. Сам понимаешь...
У Леночки знакомых тут не много.
Как в песне: ты да я, да мы с тобой," -
учтиво говорил студент "Машинки"
с чудовищным зонтом и бычьей шеей,
и тряс его расслабленную руку.
"Ты с нами?" - "Нет, спасибо, мне по делу..."
Вступил, заторопившись, прямо в лужу,
похожую на злой слюнявый рот.
9
Молчун, кряхтя, закрыл входную дверь.
Ах, как уютно здесь. "Ау, я дома!" -
Разулся, вытер туфли мягкой тряпкой.
На кухне тяжело дышавший чайник
обиженно пощёлкивал эмалью,
сипя своё мучительное "кхо-о-о..."
(Забытый, задохнувшийся младенец,
который верещать уже не в силах.)
- Лен, ты забыла чайник! Разве можно!..
Весь выкипел, того гляди, взорвётся.
Он закрутил конфорку, сел за стол.
На скатерти с цыплятами лежала
заломленная книжка - Э. Лимонов.
- Ленусик, я купил... Ты как, в порядке?
Она вошла, зевая сквозь улыбку,
по-детски обняла его за шею.
"Там передача - (ты картошку будешь?), -
показывают жизнь морских коров.
Я в шоке! Уморительные твари."
Он высыпал лимоны из пакета.
- Спасибо! Ой, огромные какие!
- А чайник кто оставил?
- Я забыла.
- И дверь входную ты не заперла.
Они поцеловались тихо, нежно.
Молчун хотел поправить ей причёску,
уже привстал, - и вдруг, нерасторопно
столкнулся с этой выпуклостью дикой,
к которой привыкалось так тоскливо...
- Папаша, осторожней! Лучше сядь.
Я дам тебе пюре. Цыплёнка хочешь?
- Изжога. Извини. Колбаски лучше...
Мелькнула укоризна: дескать, выпил?
А не курил?.. - Млочун отвёл глаза.
10
Он мне не показался, но он здесь.
Невидимый, неслышимый, как призрак,
он всё тут захватил. И я растерян...
Моя вода, мой газ, мои продукты, -
он требует теперь с собой делиться!
Ещё не разу воздух не вдохнув
и ни к чему пока не прикоснувшись,
он побывал во всех моих пространствах -
от ванной до балкона. Что там двери!..
К нам контрабандой пронесённый в счастье,
имеет наглость спать возле меня
в своей укромной тайне водолазной!
Но если б только это!.. Я согласен
собаку завести по просьбе Лены,
пустить по просьбе тёщи квартиранта
("Вам нужно больше денег, понимаешь?")...
Чёрт с вами, я завязываю спорить!
Но этот диверсант килограммовый
взломал мою надёжную ограду.
И щель катастрофически растёт!
Придёшь домой, а тут - как на заводе.
Дверь хлопает, какие-то пакеты...
Звонки, визиты, письма, телеграммы
бесчисленной родни её, знакомых,
соседские советы ("Вам бы надо б...")
и снова телефонные звонки,
влекущие её как дудка - крысу.
Интим с горячей трубкой шепотливой,
которая прилипчиво, настырно,
спиральный длинный хвостик напрягая,
всё норовила слазать в оба уха.
Она, моя единственная радость,
притягивает, лакомо магнитит
вопросы близких, взгляды посторонних, -
да что ж это такое, в самом деле!!.. -
как будто пуп Земли в её пупке!
11
Жена цыплёнка истово глодала.
- ...мол, выгодно! Она мне: он не хочет!
Она его доила где-то с месяц
обзавелась и золотом, и шубой,
потом ему наставила рога...
Молчун молчал, склонившись над тарелкой,
глаза свои рентгеновские пряча...
Я будто вижу как ты набухаешь, -
там, в глубине, подспудно, постепенно, -
теплом и нежной гущей наполняясь...
Как овощ на корявом стебельке.
Вбираешь, тянешь, всасываешь жадно
в себя прилежно сцеженные соки
тяжёлой человеческой еды,
которые она отфильтровала
внутри для дорогого паразита.
Теснишь бесцеремонно, сонно-грубо
моё, моё любимое, МОЁ!
Теперь ей нужно много-много кушать,
чтоб плотно начинять двойное чрево -
тот вздутый, тёплый, добрый, тёмный кошель,
где, смутно конкурируя с кишками,
ты алчешь сладкой жирной полноты.
О да, ты скрыт, как трубы теплотрассы,
как сердце, как болезнь; тебя не видно.
И иногда нетрудно притвориться,
что НЕТ тебя, как, скажем, нет вампиров
(рождённых сельским детством от Дядь-Жоры),
что ты приснился ей, и всем вокруг.
И мне. Закрою дверь, зашторю окна...
Да, ты готов подыгрывать мне в этом.
Не лезешь ей в уста напоминаньем,
не пялишься с обложек умных книжек
одутловатой розовой мордахой.
Дверной звонок как будто онемел.
Почтовый ящик голодно пустует,
а телефон коснеет в зимней спячке.
И кажется, всё будет как и прежде:
я прихожу с работы, мою руки,
интимный ужин, ладная улыбка,
и ночь, порой такая, - о, такая! -
и милые заботы в воскресенье...
Лишь по ночам в мешке своём уютном
ты иногда немного копошишься,
умащиваясь, видно, поудобней
в глухом, непрекращающемся сне.
("Я вас задел? Пардоньте, ненарочно.")
Так мы с тобой ролями поменялись, -
теперь ты завладел моим умом
и делаешь со мною, что захочешь...
Живой футляр плескался грузно в ванне,
мурлыкая невнятно-колыбельно.
Молчун постель заботливо расправил.
И, рухнув, вдруг, уткнулся носом в стенку.
Ты победил. Всё к чёрту... Уступаю.
Входи в мою судьбу, располагайся!