Год шел к закату, налитый тяжелой, свинцовой усталостью, сковавшей землю, притянувшей к ней низкое, лилового цвета небо. Острые стрелы поземки неслись по ночным, отполированным слюдяной коркой льда улицам, а на площади - вихрились смерчами у ног каменного истукана на высоком гранитном постаменте. Словно статуя Командора, он застыл перед темным зданием, безлично взирающим на подвластный город и неподвластный снег пустыми провалами черных окон.
И время по такой поре кралось неслышно и мнилось вовсе несуществующим. Казалось, и эта ночь, и снег, и усталость - были всегда, и то, что еще блистало в памяти золотистыми искорками сгоревших летних костров, виделось теперь лишь игрой измотанного беспроглядной ночью воображения и горькой бессонницы.
Летом, как и юностью, все иное. Беспутные, бездумные дни летят нескончаемой явью, длинные, как детство и теплые, как слезы... И, кажется, ты может вспомнить их все - до капли дождя, до оттенка травы, до проблеска вечернего луча по струящейся прохладе воды, до трепета ресниц первой возлюбленной, которой и коснуться не смел, до взгляда той, другой, с которой некогда рассеянно разминулся, чтобы теперь помнить всю жизнь...
И когда опадет первая хрусткая изморозь, когда прозрачные паутинки полетят над нежно-зеленой стрельчатой озимью, светящейся переливчатыми огоньками росы, когда небо высветится густой синевой сквозь вытянувшиеся деревца – чисто и холодно, когда лес вызолотится и запламенеет алым и малиновым – станет ясно, что лето кончилось, что его не будет уже никогда, по крайней мере, такого... И все, что пряталось в тайниках и закоулках души, вдруг проступает неотвязной явью, и ты снова переживаешь несбывшееся, и это будущее вдруг становится желанным, искренним и истинным в своем совершенстве...
А осень делается строгой. И холодные нити дождей заструятся с оловянного казенного неба, и листья обвиснут мокрым тряпьем, и капли стынут на изломах черных сучьев... И земля вдруг запахнет остро, призывно... И мир делается серым - в ожидании снега. Он должен был пасть пушистым покоем, сгладить неприглядное сиротство оголенного леса, разоренных гряд, убогое бездорожье неяркой, милой земли... И его все не и нет, нет, нет... Лишь порою срывается с низких туч мокрая крошка, покрывая озябшую землю грязной холодной хлябью и заставляя озимь трепетать предчувствием близкой гибели...
Снег возникает, как чудо. И день, и другой небо напитывается тяжестью, нависает, делая мир беспокойно-растерянным, волглым, и люди прячутся под ним - ломкие, уязвимые, словно ища покоя и - боясь обрести его в этой затянутой мгою туманной небыли... И мир постепенно мутнеет, обращаясь в серые сумерки, пока не опустится вечер - черный, непроглядный, от которого хочется укрыться за желтым светом абажуров, за золотом плотных портьер, в тепле янтарного чая и хмеле пурпурного вина.
Но не было ни вина, ни света. Черная, непроглядная ночь, подсвеченная отражениями мутной луны в заиндевевших лужах... И тоска наступала такая, что... И вспоминалось давнее, и то, что казалось совершенным и оттого - постоянным... Как музыка, любовь и покаяние… И год идет к закату, налитый тяжелой, свинцовой усталостью... И мир идет к закату…
…Снег возникает, как чудо. Он засыпает все, оставленное людьми, и сыплет, сыплет, сыплет, делая ночь прозрачнее и яснее, пока - не распахнётся утро: белое, сияющее, напол¬ненное ароматом яблок, морозца и чего-то еще, чему люди не знают и от¬того - никогда не отыщут названия.
Из романа «Повелитель снов»