Наконец-то подошел троллейбус. Он терпеливо втянул в свое теплое нутро всю эту мокрую, закоченевшую от холода толпу и медленно отполз, оставив позади одинокую фигурку маленького мальчика в желтой куртке, с большой спортивной сумкой через плечо.
Теперь Никита пожалел, что рядом нет отца. Обычно тот поджидал его на остановке в восемь вечера, а потом энергично проталкивал в троллейбус, сердито приговаривая:
– Локтями работай, локтями!
Локтями работать Никита не умел, но теперь этому нужно будет научиться, раз папа вчера решительно заявил:
– С завтрашнего дня будешь возвращаться сам. Не маленький – уже восемь лет! Твое плавание мне обходится слишком дорого: пожирает три вечера в неделю!
Мама сделала испуганный жест, который Никита расшифровал легко: «Это ужасно!». Но папа метнул в его сторону сердитый взгляд, и сын получил вынужденную поддержку:
– Да, сынок, ты же мужчина. Только умоляю тебя: будь осторожен! И не задерживайся! Помни, что я тебя жду!
– И в троллейбусе работай локтями, – напомнил папа. – Это будет тебе первое испытание.
Мама жалобно вздохнула. Она, наверное, предчувствовала, что первое испытание совпадет с такой ужасной погодой.
Никита продрог на мокром ветру. Мелкий дождик прилипал к проводам и веткам деревьев, охватывая их тонким звенящим ледком, который блестел под колеблющимся светом фонарей. Конечно, это было красиво, но люди поспешно разбегались по домам, не глядя по сторонам. Никите казалось, что его косточки тоже звенят под ледяной одежкой. Честно говоря, ему хотелось плакать, особенно теперь, когда он остался совсем один. И для слез у него был повод посерьезней, чем непогода.
Сегодня же он занимался совсем недолго, может быть, потому, что их было всего четверо. Андрюша Соколовский, на которого Светлана Ивановна больше всех кричала, ушел раньше, и тогда им разрешили просто поплавать.. Мальчишки устроили соревнование, а Никита плавал себе потихоньку, то и дело хватаясь за поручни, чтоб отдохнуть.
Светлана Ивановна. стянув с головы резиновую шапочку, уселась на скамеечке рядом с чужим тренером, который давно наблюдал за малышней.
– Ну, видел? – услышал Никита вопрос Светланы Ивановны.
Он оглянулся и поймал на себе равнодушный взгляд мужчины.
– Что ж ты с ним валандаешься? – ответил чужой тренер, по-прежнему следя за Никитой.
– Абонемент оплатили, – вздохнула Светлана Ивановна и вдруг громко крикнула, хотя Никита был совсем близко:
– Эй, Комаров, давай сюда!
Никита еще не понял, что говорят о нем, а потому охотно поплыл к лесенке.
– Пусть отец зайдет. Или нет, лучше мать. Понял?
– Хорошо, я скажу, – заулыбался Никита и нырнул, чтобы показать, на что он способен.
А когда вынырнул невдалеке, услышал конец фразы и понял – это о нем:
– Глист в обмороке. Пустой билет. Береги лучше Соколовского.
В раздевалке Никита горестно думал: « Прогонят, наверное. Правду папа говорил».
И потом, стоя среди толпы каких-то горластых парней, которые в ожидании троллейбуса толкали друг друга, чтобы не замерзнуть, то и дело задевая его, он вспомнил папины раздраженные окрики:
– Да ходи ты ровно! Что ты за стены держишься? Держи спину! Не падай на стол! Ты что – калека?!
И маме:
– Может, он у нас действительно больной?
– Устрой его куда-нибудь в спортивную школу, может, и окрепнет, – отвечала мама.
– Да ты что! – смеялся папа. – Там нужны дети перспективные, не такие дохлые! Его же через месяц выгонят! И заметь – никакого честолюбия у человека. Ему даже не стыдно, что он на физкультуре последний!
Да, папа оказался прав. Он и здесь, в бассейне, последний, как на физкультуре. И во дворе тоже, потому что все дети как дети – дерутся, а он не умеет и не любит. И вечно ему достается. И когда он приходит домой, замурзанный, с разбитым носом, папа не жалеет его.
– Опять?!
И зовет маму, чтобы та полюбовалась своим сыночком, слюнтяем и грушей, о которую каждый чешет свои кулаки.
Правда, позднее папа остывал и принимался учить, как и куда надо бить обидчиков, чтобы больше не лезли. А Никита слушал со слезами на глазах и спрашивал, всхлипывая:
– Ты хочешь, чтобы ему было больно, да? Значит, я – как фашист буду? Да?
– Господи, – сокрушался папа, глядя на маму обвиняющими глазами, – ты слышишь? Какой-то толстовец растет!
– Он не толстовец, – защищала мама, – он просто добрый.
– Доброта должна быть с кулаками, иначе ей никогда зла не победить! – с пафосом кричал папа и уходил, чтобы не видеть, как мама будет прикладывать мокрое полотенце к шишкам. Этого он тоже не одобрял.
Сейчас Никита вспомнил, как он тогда спросил у мамы, пока та придерживала на его голове компресс:
– А кто это – толстовец?
– Тебе не понять. Подрастешь – объясню.
– Но он плохой?
– Да нет, долго объяснять, – отмахнулась мама.
– А у добра какое лицо? – спросил Никита, и мама ответила, помедлив:
– Доброе, какое же еще.
– Так оно ж с кулаками, – засомневался Никита. – Наверное, не очень...
Вообще Никита любил слушать взрослые разговоры. Что-то в них было непонятное, будоражившее его воображение. Он не понимал, почему старшие гонят его от себя. Ведь он не задавал вопросов сразу и не вмешивался. Сначала он старательно сам искал ответ, роясь в своем небогатом жизненном багаже, а уж потом выпытывал у мамы. У папы редко – тот всегда говорил:
– Иди спать.
Или:
– Иди лучше погуляй.
Зато папа часто произносил какие-то таинственные слова, о которых хотелось думать. Вот, например, однажды показывали фильм про одну семью, где все дети необыкновенные – все умеют. И папа грустно сказал:
– А наш не состоялся.
А потом добавил:
- Вова и шахматист, и музыкант, и отличник...
Вова был двоюродный брат Никиты, так что тот мгновенно догадался, почему их сравнивают. Но хотя и было обидно, хотелось все-таки поточнее узнать, что такое «не состоялся». И он спросил об этом у мамы, которая молча вздохнула в ответ.
– Иди лучше спать, – сказал папа.
Но Никита ушел не спать, а думать.
Сейчас на остановке он почему-то вспомнил это разговор и сразу связал его с новой неприятностью. «Папа ужасно рассердится», – подумал он с тоской.
Да, горькие мысли не согревали. Никита прыгал с ноги на ногу, поглядывая на застывшую фигуру подошедшего недавно мужчины в дождевике с капюшоном. Плащ был длинный и широкий в плечах и гремел при малейшем движении, словно железный. Наверное, потому мужчина и стоял неподвижно, как монумент. Было даже страшновато.
«Больше не могу», – в отчаянье подумал Никита, вглядываясь в ту сторону, откуда ожидал увидеть зеленые глаза троллейбуса. Но там был мрак. Тогда он оглянулся назад, где в скверике, отступив изрядно от дороги, прятался длинный пятиэтажный дом.
«Зайду погреться в подъезд», – решил мальчик и быстро двинулся в сторону светящихся окон. Но оказалось, что только под навесом еще было мокро, а тротуар уже успел превратиться в зеркальный каток. Поневоле замедлив шаги, Никита с трудом добрался до двери первого из подъездов. Все они выходили во двор.
Дверь за собой Никита притворил очень тихо, а вошел словно украдкой.
Ему казалось, что его, чужака, в лучшем случае вежливо попросят уйти.
Здесь было так славно. Тепло, только полутьма немного отпугивала. Никита снял сумку, поставил ее рядом на грязный пол и жадно охватил непослушными красными пальцами острые ячейки батареи. И замер, прислушиваясь.
Совсем близко, откуда-то снизу, раздались голоса, потом послышалось тихое собачье «тяв» – и снова шепот. Никита опасливо покосился на лестницу, ведущую в полуподвал. Он рассмотрел обитую железом дверь с яркой табличкой, а под нею – копошащиеся фигуры людей. Один из них разогнулся и оказался долговязым подростком, другие два были мальчишками поменьше.
Оба сидели на ступеньках, зажав между собою небольшую собаку, одно из тех тщедушных созданий неопределенной рыже-бурой окраски, которые с опасливой оглядкой шныряют по дворам, не вызывая из-за своей неказистости ни интереса у детей, ни жалости у взрослых.
Никита подошел поближе. Что-то там сместилось внизу, кажется, встал мальчик в заячьей шапке и открыл глазам Никиты странное сооружение из неоструганных крепких дощечек, из каких обычно сколачивают ящики для овощей.
Вообще-то сооружение это было знакомо Никите, но здесь, в подвале, в мирное время, рядом с подростками и живой любопытной собакой, оно выглядело более чем странно, во всяком случае – совсем не казалось безобидной игрушкой.
«Виселица!» – с удивлением подумал Никита и вдруг понял, что здесь происходит что-то противное ему, всем, что-то тяжкое, чего он никогда не сможет забыть. Но он не знал, что нужно делать. Кричать? Просить?, А, может, просто спросить, зачем они построили такое?
Подростки пыхтели молча, что-то у них не ладилось. Никита чувствовал, как сердце колотится о его худые ребра, подкатывая к горлу тяжелый ком.. Он уже совсем приготовился, чтобы крикнуть, Но в этот миг мальчишка в заячьей шапке сказал просительно, срываясь голосом:
– А, может, не надо, а?
И тогда Никита неожиданно для себя закричал:
– Не надо!
Двое быстро оглянулись на крик, а тот, в заячьей шапке, резко прижался спиной к стене.
Никита замер, следя за долговязым, который медленно, путаясь в чем-то ногами, пробирался к лестнице.
– Чего тебе, малый? – спросил он угрожающе и добавил, сделав движение вперед: А ну, канай отсюда!
– Не вешай собаку! – Я уйду, только не вешай ее!
– Она двух моих турманов загрызла! – угрюмо сказал третий, которого Никита не мог рассмотреть.
– Во! Слыхал? – грозно спросил долговязый, показывая вниз большим пальцем. – Так что – за дело!
– Так у нее ж тогда щенки были, – робко возразил мальчик в заячьей шапке (теперь Никита увидел, что тот немногим старше его).
И сейчас же долговязый шагнул назад, схватил за пуговицу несчастного собачьего защитника и стал яростно крутить ее, приговаривая:
– Ты что, ты что?! Ах ты, гаденыш! А кто казнь посмотреть хотел?!
И он выругался.
Никита мгновенно выскочил за дверь. Во-первых, он боялся всех, кто так ругался. Мама называла их хулиганами и просила держаться от них подальше. Во-вторых, он понял, что мнение его и того, в заячьей шапке, вряд ли остановит долговязого. Нужно искать защиты у взрослых, и побыстрее!
Улица встретила его безлюдьем и мокрым ветром, а землю невозможно было удержать под ногами. Никита шлепнулся, поднялся и заскользил в сторону остановки троллейбуса. Там он с удивлением обнаружил, что дядечка-монумент стоит на том же месте и так же неподвижно.
Стесняться было некогда, и Никита, подъехав прямо к подножию живого памятника, схватился за края ледяного плаща.
– Скорее помогите, дяденька! – горячо заговорил он, пытаясь увидеть лицо мужчины.
– Ну что еще? – недовольно раздалось из капюшона.
– Там собаку вешают! Пацаны! Пойдемте! Это совсем близко!
– Иди, мальчик, домой, не выдумывай тут. Зови свою маму, если нужно.
– Дяденька, я прошу вас! – отчаянно крикнул Никита. – Это близко!
«Плащ» громыхнул как бы в раздумье, но в этот момент показался долгожданный троллейбус.
– Смотри, идет, наконец! Отойди, мальчик, а то угодишь под колеса, – уже добродушно посоветовал мужчина и загромыхал, отрывая от себя Никиту.
И тогда Никита заплакал. Зло, громко. Потом мелкими шажками удаляясь к дому, он обернулся и крикнул:
– Дурак!
Открывая дверь в подъезд, он услышал жалобный скулеж, и это все решило.
– Эй вы, палачи! – звонко закричал он. – Я милицию вызвал! Они едут!
И тут же услышал какое-то движение, сдавленный крик, ругательство, потом мимо него в открытую дверь стрелой промчалась собака. И уже не ощущая ничего, кроме радости, Никита заорал в полутьму:
– Палачи! Фашисты!
Одновременно отворились две двери, и женские голоса заполнили лестничную клетку:
– Что здесь происходит?!
– Кто здесь шумит? Ребята, что вы делаете тут?! А ну марш отсюда!
Никита захлопнул за собою дверь и ринулся во двор. Поскользнулся, упал, поднялся с трудом, вспомнив вдруг, что сумка так и осталась возле батареи. А там очки водонепроницаемые, пропуск... Что делать? Возвращаться он боялся и решил подождать в соседнем подъезде.
Он не успел таки спрятаться. Оглушительно хлопнула дверь, и Никита увидел, как из нее вывалились все трое, только меньшие остались на месте, а долговязый разбежался и заскользил в его сторону. Мальчик испуганно побежал, пытаясь достигнуть спасительной двери следующего подъезда. Здесь он и упал, со всего размаха стукнувшись затылком о ледяную кромку ступеньки. И сейчас же тьма надежно укрыла его от боли и страха.
***
Сначала в тумане запрыгала разноцветная мошкара, потом засветилась далекая-далекая точка и стала гореть все ярче и ближе, как маленький костер. И вдруг – разлилась ровным светом телеэкрана. А на этом экране возникли танцующие фигурки аистов. Они плыли в воздухе, заполнив пространство...
Где-то он уже видел эту красоту.
Нежный мамин голос сказал:
– Какое чудо, посмотри!
И грустный папин голос ответил:
– А наш аистенок не состоялся...
Экран мигнул, быстро сузился в светлую полоску. «Спрошу у папы, как это – не состоялся»,– подумал Никита и открыл глаза. И тогда наяву услышал усталый женский голос:
– Ну вот, наконец...
А потом раздались тихие-тихие шаги. Кто-то уходил, осторожно прикрывая за собою дверь.
Когда Никиту перевезли в палату, пришла мама. Она возникла еще во сне, а потом продолжалась, как добрая, немного грустная сказка: на фоне больничной безжизненной стенки – ее хрупкий силуэт, тонкие пальцы на впалых щеках и расплывшаяся зелень заплаканных глаз.
Никита смотрел на нее, пытаясь вспомнить что-то очень важное, что обрадует ее, и не мог. Тогда он еще раз закрыл глаза, чтобы проверить там, в темноте, что это за радость живет в нем?
И вдруг вспомнил, почувствовал, как в ноги ему толкнулось теплое собачье тело. Никита открыл глаза и широко улыбнулся.
– Мама, я ее спас, она убежала, – тихо сказал он.
– Кого, сынок? – жалобно улыбнулась мама.
– Собачка убежала, – убежденно повторил Никита.
И снова закрыл глаза, потому что уснул от слабости. И хорошо, что он не видел, как мама плачет, уверенная, что ее сын просто бредит.
1979 г.