Жизнь летит по прямой. Чувства и эмоции движутся по кругу. Мы долго лишаемся всосанного с молоком матери романтизма. Ах, эти широко открытые глаза, готовые намокнуть от прочтения финальной сцены «Му-му».
Но время идет, мы все больше привыкаем носить глаза прищуренными. А из-под прищура слеза не выкатится.
Так на место былой сентиментальности приходит легкий цинизм (а иногда и не легкий), воплощенный во вселенскую иронию. Тогда мы ироничны к месту и не к месту, а в каждом нашем движении читается многоопытность и усталость. Усталость от этой жизни, известной нам вдоль и попрек. Но даже усталость эта иронична. Это обычно годам к семнадцати-восемнадцати случается. Ирония становится всем. Целью общения и его, общения, смыслом. Щитом и мечом. Легкой кавалерией и тяжелой артиллерией. И кажется, что после иронии жизнь кончится, ибо незачем.
Странно, что потом, намного позже сентиментальность возвращается. И не то, чтоб хочется всплакнуть при просмотре фильма режиссера Астрахана «Все будет хорошо», как бы этого не хотелось Астрахану. Но ведь ловишь себя, черт возьми, на мысли, что у Шпаликова есть весьма пронзительные строки. Эту самую пронзительность начинаешь вдруг находить там, где и не думал искать…И все находишь и находишь.
Мой отец умер 14 лет тому назад. С каждым годом я вспоминаю его все чаще и чаще. То слушая Марка Фрейдкина «если был бы отец живой», то просто при необходимости поведать нечто именно близкому человеку.
Отец больше тридцати лет отработал в горячем цехе. Горячем без кавычек. Он был оцинковщиком. А это – ванна с расплавленным цинком температурой в 400 градусов, другая ванна с соляной кислотой и так называемые испарители, которые надо было окунать в ванну с цинком. А потом и в ванну с кислотой. Каждый испаритель весил 4 кг. Сменная норма - 400 штук. Вся отцовская грудь была испещрена мелкими ожогами. Брызги цинка прожигали брезент робы, оставляя на теле вполне заметные ранки. Та еще была работа.
С матерью они постоянно ссорились. Она со своим самозаводящимся характером не могла простить отцу ежедневные сто грамм после смены.
Отец всегда был передовиком, застрельщиком и отличником каких-то там пятилеток. Его даже один раз во Францию отправили. В награду за доблестный труд.
Он научил меня читать книги. Читал он постоянно и много. Очень радовался, когда я пошел именно в филологи. Мне тогда все равно было куда идти. Хоть в радиофизики.
Мне порой стыдно сейчас, что в детстве своем я был полностью на стороне мамы и вслед за ней считал отца алкоголиком.
Стыдно, да что уж поделаешь.
С годами становишься гораздо более сентиментальным, чем в детстве. И в митяевской песне «мой отец алкоголиком не был» вдруг находишь упрек, направленный лично на тебя. И тогда хочется плакать.
Но нельзя.