В клеточку пиджак, в клеточку...

               
   За высокими окнами больничного коридора моросил осенний дождь. Женька, голубоглазый и желтоволосый, полный мальчик удивлённо смотрел на струйки воды, покрывающие стёкла окна, и на сверкающие цветные зонты прохожих. Они с отцом вот уже полчаса сидят в очереди к хирургу Чернышёву. Его молодой родитель – Роман Степанович Сигалов, худенький и лысоватый, откровенно дремлет на мягкой скамейке с железными ножками. Он специально отпросился с фабричной смены пораньше.
- Пап, наша очередь! Пошли! – трясёт отца за плечо Женька.
   Роман Степанович с трудом отрывается от лавки, голова у него кружится как на карусели. Накануне в обед было очередное небольшое пиршество в их бесшабашной бригаде погрузчиков. Просто по случаю пятницы, «банного дня», вместо чая они выпили по двести грамм «кровавой мэри».
- Фамилия? – огорошил их тут же хмурый человек с восточными чертами лица. Развалившись, он надменно сидел за высоким письменным столом.
- Сигалов, - отозвался Роман Степанович, - Евгений Романович, шесть лет.
   Женька робко поёжился при звуках своего имени, отчества, обеими руками он схватился за больную ногу.
- На что жалуемся? – дежурно произнёс хирург и приподнялся, оказавшись маленьким и щуплым.
- Да вот, ногу повредил вчера сынок, в футбол гонял с мальчишками. То ли вывихнул, то ли сломал. Плакал-плакал всю ночь.
- Он сам-то разговаривать умеет? Язык есть?
  С этими словами Чернышёв решительно шагнул к мальчику, чуть ли не силой усадил на жёсткий стул и наклонился к его забинтованной ноге.
- Так, малый… как же нас зовут?
- Женя, - отвечал отец, - застенчивый он дюже у меня.
- А зря, сегодня время бойких и горластых. Промолчишь – съедят и не подавятся. Так как же было дело, Евгений Романович? Сам ты споткнулся или тебя подрезали?
  Хирург небрежно размотал бинты, томно взглянул на основательную опухоль и кровоподтёки на лодыжке мальчика, боднул пропитанный лекарствами воздух и вернулся вразвалочку к своему столу. Как опытному травматологу ему было всё теперь понятно. Он принялся что-то мелко строчить на бумаге левой рукой, напевая:
- В клеточку пиджак, в клеточку, в жизни всё не так, деточка…
  Женька, просияв сквозь слёзы, стал заворачивать обратно бинт. А Сигалова – старшего будто ошпарили, он встрепенулся, потому что не любил неопределённости, вот таких людей себе на уме, равнодушных ко всему на свете, кроме собственной персоны, как этот врач. Роман Степанович даже прокашлялся от раздражения и произнёс:
- Вы, может быть, нам объясните всё, товарищ доктор?
  Чернышёв поначалу замер от неожиданности, потом закатил глаза под потолок.
- Чего тут объяснять? Похоже, перелом у мальчика. Вот направление на снимок и в стационар.
   Он протянул мятежному родителю бумажки. Роман Степанович хотел ударить по его короткой, волосатой руке, но сдержался. Почерк у хирурга был нелепым, безобразным, буквы все похожи одна на другую. Как ни напрягался отец Женьки хоть что-нибудь прочитать, да всё попусту, ничего не мог разобрать. 
- Что здесь написано-то?
- Я повторяю вам ещё раз. Это направление в ста-ци-о-нар, папаша! – воскликнул хирург. – Он находится через дорогу. 
- Так! А операцию когда же вы начнёте?
- После снимков, завтра.
- То есть как это, завтра? Да он еле ходит, ему больно наступать, - растерянно сказал Роман Степанович.
  Чернышёв гневно просверлил его ещё более сузившимися глазами, как бы отвечая: «Наступать всем больно». Женьке сделалось безмерно неудобно, страшно, и он потянул отца за рукав к выходу, но тот стоял как вкопанный.
- Ты операцию сегодня будешь делать, - прозвучало в кабинете как приговор.
  Хирург машинально взъерошил смоляные волосы:
- Да понимаете вы, странный человек, мне нужен снимок!
- Будет снимок! – решительно ответил Сигалов и на прощанье двинул дверью так, что хлопья штукатурки с потолка посыпались на Чернышёва.
- Вот долбак-то. Следующий!
   А Женьке действительно с каждой минутой было всё больнее наступать. Он шёл по коридору, крепко держась за отцовскую руку.
- Ничего, сынок, прорвёмся.
  Вот уже минул третий год, как остались они вдвоём, без ласковой и тихой Натальи, жены Романа Степановича и Женькиной матери. Неожиданно ушла она из жизни, до самого рокового дня ни разу ни на что не жалуясь. А ведь жила с серьёзной, роковой болезнью сердца, о которой супруг её ничего не знал. Для Сигалова, без памяти любившего Наталью и без повода постоянно ревновавшего ее, это было тяжёлым ударом. Да и совесть теперь его изводила, мучила. Особенно в те минуты, когда сын смотрел на него такими же ясными, лучистыми глазами, что и у Натальи.
- Пап, ты слишком быстро идёшь, я еле успеваю за тобой.
- Прости, сынок.
 Сигалов почувствовал прилив необыкновенной нежности к своему ребёнку. Он подхватил сына на руки и понёс через мутные лужи, черпая в ботинки воду. В душном и холодном стационаре их встретила луноликая, полная женщина с виноватой улыбкой, Мария Кирилловна. Грудным, тихим голосом она огласила местный распорядок и правила поведения. Женьке ещё больше стало страшно от мысли, что ему придётся расстаться с отцом, и он окажется в палате на восемь человек. Кто они? Такие же мальчишки, как и он? Или уже большие, взрослые пацаны, подростки? Эти уж наверняка начнут приставать, обижать его. Женька заплакал, уткнувшись в отцовский бок. Сигалов сразу весь напрягся:
- Ты чего, малыш?
- Пап, я хочу домой, - шептал сквозь всхлипывания Женька, - не оставляй меня здесь, пожалуйста.
- Ты побудешь здесь недолго, сынок, день-другой.
- Да у нас тут хорошо, Женёчек, - всплеснула руками Мария Кирилловна, - тебе понравится.
- Не бросай меня, пап.
 Роман Степанович крепко обнял сына:
- Нам бы сегодня снимок перелома сделать.
- Не получится сегодня, всё закрыто.
  В маленькой, тесной палате было накурено, в ней царил полумрак. Ни стола, ни стульев. Лишь между железными, нагромождёнными одна на другую кроватями стояли перекошенные тумбочки. У окна с зафиксированной в воздухе, загипсованной ногой лежал дородный парень и безучастно смотрел в потолок. Рядом с ним храпел со свистом тучный мужчина с перебинтованной головой и шеей.
- Где остальные, Алексей? – небрежно спросила парня Мария Кирилловна.
- Ушли телевизор смотреть.
- А накурили-то.         
- И что теперь?
  Были не заняты две кровати. Сигалов ужаснулся при мысли, что Женька, этот маленький, его самый близкий человечек на земле останется здесь, а он сейчас уйдёт в пустую квартиру, в своё одиночество. Врач распахнула навстречу дождю крохотную форточку.
- Вот, Женя, выбирай, - сказала она, - Где тебе больше нравится?
   Мальчик снова тесно прижался к отцу и выпалил:
- Нигде!
- Ну я тогда не знаю…
   Роман Степанович взял Марию Кирилловну крепко под руку:
- Поймите, мал он ещё. Будьте человеком. Можно я с ним рядом на соседней кровати примощусь?
- Не положено.
   В коридоре Сигалов извлёк из внутреннего кармана пиджака две крупных денежных купюры и незаметно сунул их женщине в кармашек белого халата.
- Да вы что себе позволяете? – холодно произнесла, моргая беличьими глазами, Мария Кирилловна и оглянулась по сторонам. – Вы за кого меня принимаете? Меня же уволят.
- Простите.
    Вся эта молниеносная, грязная сцена произошла на глазах у Женьки: перекочевавшие от отца к «тёте Маше» купюры, при этом и таинственные лица взрослых. «Зачем он это делает? - подумал мальчик, - взаймы что ли ей даёт? А, может, просто дарит. В холодильнике шаром покати, так мама говорила. Ну и пусть, лишь бы со мной здесь остался». И Женька просиял, когда услышал шелестящий и заискивающий женский голос:
- Оставайтесь.