глава 3

               


                1


       Мир соткан из любви – так любит повторять фотограф Стёпа из города Львова, когда я помещаю свой очередной  тяжеловесный бронтозавр-монтаж на  «Фотосайте».   То, что изображает Стёпа на своих полотнах -  мастерски, невероятно талантливо, если не сказать – гениально, но пронизано такой безысходной болью, что дух захватывает : всё крючья сквозь кожу, да гвозди, вбитые в макушку собственной головы, рыбы, пожирающие друг дружку, и живущие где ни попадя, хоть и в трусах самого автора, горящие свечой фаллосы, или латунные крантики органически вырастающие из тех же, не побоюсь сказать, ***в! Уходы тела, улёты души,  насекомые на исходящем лимфой разрезе кожи, какие-то небрежно отвергнутые кем-то внутренности и непрерывное издевательство над собственным портретом!
       Стёпа любит себя истово!  Без оглядки!
       Вот глаза его нанизаны на колючую проволоку, вот он вообще без глаз, а проволока эта самая тянется из самих глазниц и натянута струной…  А вот он, растопырив ноги, как препарированная лягушка, из последних сил лезет по канату, уходящему в небеса, канат непрочен, а сам Степан  каплет мочой от перенапряжения и отчаянья – легенда о вознесении не воплощается  снова!
        Бывают  мгновения отдохновения, и тогда  якобы случайная  дворняга  выглядывает со снимка на тебя и ужас-экстаз  боли-любви от этого собачьего взгляда  дыбиться девятым валом  и обрушивается в конечном итоге изображением простого мальчишки из прошлого, в клетчатой хлопчатобумажной рубашке, мальчишки у ручья, где армада маленьких бумажных корабликов готова к отплытию на штурм  неизведанных земель!  Марко -  подписывает работу Стёпа, и на душе тепло… Я тоже – Марко, я был им, этим мальчишкой Марко, как и Стёпа, да и любой из нас!
        Вот вам и любовь! 
        Ад кромешный!
       А ведь прав он, чертяка!
       При максимальных проявлениях своих противоположности сходятся!  И не понять простым разумом – боль это, или наслаждение, любовь, или ненависть? И в 1001-й раз погружается дайвер, что бы получить свою вожделенную порцию адреналина, и засыпает летаргическим сном, улыбаясь до ушей в пучине вод безразличным холодным рыбам! И прыгает в затяжном прыжке парашютист и забывает раскрыть парашют, что бы встретиться с землёй грудь в грудь, испытав оргазм ценой жизни! И выпивает заветную бутылочку алкаш, в надежде  увидеть звёзды с самого дна своего колодца души, и сгорает тихо во сне,  так и не поведав, что же он видел, и есть ли там свет в конце тоннеля?
        Да и что такое «любовь» вообще?
        Больше всех я люблю свою собаку.
        Вот вы за голову и схватились: что за чудовище нам тут мозги компостирует!  А жена? А дети, внуки? А мы – уважаемая публика? Как вообще можно противопоставить какую-то собаку, хоть и говорящую, нам венцу Божественного Замысла!       
        Успокойтесь, леди и джентльмены!
        Во- первых, сей Замысел не известен не только автору, но и Вам самим! Ведь не будет же мне ни кто возражать, что на сим  её величество Эволюция и замерла!
        Как же замерла!
        Эволюция ускоряется, подгоняемая и в хвост и в гриву наукой, а заодно глобальным энергетическим кризисом. Не этой поделкой для дураков, что демонстрируют нам заморские корпорации нынче, а тем великим кризисом, когда недра Матери-Земли иссякнут и нельзя будет более обогреваться путём простого сжигания углеводородов!
        Вот тогда и явит себя человек грядущий! Человечище, глыба сотканная из универсума и пронизанное самой первородной любовью, которую так хочет показать нам фотохудожник Стёпа, да которую не видит ни кто, кроме меня, да ещё парочки сумасбродов! О которой и пекусь я тут объяснить посредством своей собаки!
         Да-да, это будет совершенно иное существо, пожалуй что волновое и белковое, по желанию! И свет давно умерших звёзд будет ему и теплом и пищей!
         Но это ещё очень нескоро, не пужайтесь! Ведь для каждого из вас, а тем более, для людей близких мне,  прибережена у меня толика чувств из других флаконов: чувства единства, чувства «плеча», чувства родства, чувств голода и секса, в конце концов!!! – ведь нельзя же сказать, что я ЛЮБЛЮ, допустим, тебя - жизнь! Почему? Да потому что жизнь – необходимое УСЛОВИЕ любви! Или футбол – это условие получения эмоций. Короче, хотите – стреляйте меня, но с любовью не так всё просто. Иной пирожное с чашкой кофе принимает за любовь! Или баньку по белому! Или, вон, как мой майор – сала шматок!
       Однако, можно и нужно рассматривать любовь, как креативное начало,  как некое поле, осязаемое без слов и вне рассуждений -  и тогда, пожалуй, всё встанет на свои места!
        И так, я люблю собаку.
        Ни за что. Просто так. Без слов. Без мыслей.   
        И она любит меня беззаветно.
        Она умрёт без меня, моя собака!
        Дочка тоже меня любит. Но она не умрёт без меня! Причём, она любит меня скорее всего именно мыслями, словами и образами! Ибо не комок беззащитной материи она нынче, а особь женскаго полу, вступающая на стезю самостоятельной жизни!
         Вы ощущаете накал страстей?
         Собаку он – любит, а дочь, значится – нет!!!
        Вот, лежит она рядом, моя собака, и любит меня смертельной болезнью.
        А я её.
        Мне не нужно ничего сообщать собаке – у нас общее информационное поле, чего со взрослой дочерью , увы, не получится, хоть ты лопни!  Это зачаток того великого общения людей новой расы.
       А дочка ведёт, мягко говоря, либеральный образ жизни, и если честно, то сильно меня раздражает. Я не знаю – старость это, или мудрость у меня проявляются, не знаю, но ведь  и ей предстоит стать матерью и  какое-то время нести в себе этот заряд космической любви без слов по отношению к собственному ребёнку! Пока не придёт печальная пора расставания…
       Запоздалая же любовь престарелых матерей подобна любви гигантского моллюска – бойтесь её!
       Короче, вот что подумалось мне: может, и повесть моя – такой же  монтаж, как Стёпины полотна,  только из сочетаний букв, образов, обрывков  мыслей?          
      Пальцами  давлю я на клавиши компьютера, и набираю текст, более, или менее связанный.
      Я занят креативом!
      Я творю!
      Я – галактика на письменном столе!
      И творчество соприкасается  с первородным полем любви  собаки и меня, причём поле это настроено на максимальное проявление –  до гроба!
    
       Друзья!
    
       Утро раннее!
    
     И вечность стучится в моё окно вместе с восходом Солнца!


               
                2


« 1-11-81
               
                Привет Леночка!

   Малость появилось время. Хочу поделиться впечатлениями.
               
                Впечатление 1

   «Кто ни хера не делает, тот слишком много думает. Надо постоянно работать, что бы не думать» ( в несколько смягчённой форме цитирую некого лейтенанта)

                Впечатление 2

    Если листья падают с деревьев, их надо убирать.
    Подъём. Выскакиваем. Метём. Возвращаемся. Не успеваем даже в сортир. Идём опять мести. Листья нападали – значит плохо убрали.

                Мягкое-мягкое впечатление
                впечатывает
                в тёплый мозг
                следы от сапог
                и железо, железо
                Неделя канула
                а сознание уже свыклось
                не ноет
                и ещё больше железа
                больше сапог
                и скоро
                голова моя превратится
                в башню танка…


                Леночка!

     Я писал старикам, что бы узнали адрес Института культуры. Хочу и тебя попросить эту малость. Хочу Стасу весточку кинуть, а адреса нет.
      На всякий случай: его комната 514.
       Не помню, писал ли, я  в пехоте. К маю буду командиром БМП (боевая машина пехоты), сержантом. Пока не трудно. Но обещают вздрючить ( не меня лично, всех).
      Ребята подобрались хорошие. Есть из ИФК. Со старыми товарищами меня разлучили.  Олежка и Толя Крабов – в артиллерии. Есть два грузина. Весело. Больше половины с высшим образованием.  Ради бога, пиши. Будет присяга где-то в декабре. Если сможешь, приезжай. Мать наверняка поедет. Добраться легко.

                Если не ждётся -
                руби канаты!
                и в море
                и к чёрту
                и  к богу
                и с богом
                Я же не вижу конца
                безумству
                Эта планета
                себя разорвёт
                Ни личность
                ни бог
                НИ КТО
                лишь приказ из консервной банки
                меня посадил на вертел
                и вертит
                Куда? Может
                я – призрак?


                В. М.»


               
                3


      Ну что ж, укомплектовали нас, и даже слишком.  Подразделения стало не хватать. Бывало, и по трое спали.   Но всё идёт своим чередом, отправили в новую казарму, двойную, и жить стало лучше, жить стало веселей!
       Сколько надо молодому телу и духу для адаптации? Неделя? Месяц? А если  у тебя за плечами институт физкультуры?
      -  Каждому из вас будет присвоено личное оружие, - говорит капитан Дирин.
        И действительно, он открывает оружейную комнату, выдаёт каждому из нас по автомату, и потом мы по очереди расписываемся в тетрадке, мол ствол № такой-то числится за мной.
         Видели мы это оружие немного, а стреляли из него и того меньше. В основном, когда делать уж совсем было нехуй, рассаживал нас сержант Сигай с тряпочками, маслом, и наводили мы блеск на и так чистые до зеркального блеска части автомата.  Он всегда занимался с нами рутиной, Сигай. Жевняк командовал им, а он – нами, когда в наряде по роте не стоял, а стоял он через сутки, так что его житуха военная складывалась, пожалуй, ещё и погорше нашей!
        Он закончил сельхозакадемию, и был каким-то мичуринцем по профессии. Был застенчив и мягок, и мы, разумеется, этим во всю пользовались.
       Когда жизнь устаканилась, и каждому стало ясно, что лучше в поле мёрзнуть, чем сидеть в роте под пристальным взглядом начальства, нарываясь на непредвиденные поручения и назидания, мы с удовольствием уходили вместе с Сигаем  «на тактику», или на «турники», где его можно было проще пареной репы раскрутить на какие-нибудь байки и бесконечные перекуры.
      Вообще, жизнь шла монотонно, по распорядку. Пресловутой дедовщины не было. Не было и межнациональных распрей, хотя «меньшинства» вели себя нагло и вызывающе.
     Индифферентное  «белое» большинство скромно отводило глазки, «не замечая» откровенных выродков, а они, словно плесень – миллиметр за миллиметром отвоёвывали для себя пространство. Хаос – их стихия, и они умудряются создавать его даже в такой, казалось бы тоталитарной конторе, как советская армия, да ещё учебка!
      Жевняк озабочен иным: он кандидат в члены КПСС.  Для людей нерабочей профессии это единственный в жизни шанс стать коммунистом, и потом расти по карьерной лестнице, по выбранной стезе. Устав КПСС – маленькая книжка у него постоянно в руках.
     Дирин, комвзвода, бесконечно печален. Его бросила жена. В его годы уже надо майором быть, да батальоном командовать, а он на побегушках у щенка, ротного Хилого, который младше его и по званию , а по возрасту, так лет на 10 младше, а для армии это – пропасть!  Он пишет рапорт за рапортом, просится в Афган, но получает отказ за отказом – он ценен тут. Он придумал себе забаву – чиркает спички об одну сторону коробка, и тогда последняя спичка – заветная, исполняет любое желание, как цветик-семицветик. Чирк – и в Афгане!   
          Хочу быть Героем Союза! – загадал один Мужик Золотой Рыбке.  … и оказался мужик с последней гранатой против четырёх вражеских «тигров»!
      Я беру его эту причуду «на карандаш» и мечтаю когда-нибудь написать трагический рассказ.
       А старлей Хилый – наш ротный. Мы с ним редко соприкасаемся непосредственно. Говорят, что у него дядька где-то в генштабе, и что он тут гость временный. Блеснет – и был таков, пойдёт далее –на повышение! Ротный в Печах – капитанская должность! Разговаривает он сквозь зубы, тонкие усики его по тараканьи шевелятся, и напоминает он, скорее, карикатурного гусара, чем советского офицера – так гламурно на нём всё повешено, так пахнет он него импортными духами -  правда слова тогда такого не было, гламурно!
      - Что, Воеводов, годы не те? – цедит он сквозь аромат усиков повисшему мешком на перекладине добровольцу Вовке!
     - Так точно!
     - Ну так чего припёрся в армию? Успеваемость, понимаешь, мне снижать! – плюёт брезгливо в сторону, и шагает журавлиной походкой дальше, похлопывая лайковыми перчатками себя по стройному бедру.
      Перед присягой нас ведут первый раз на полигон: порох понюхать.
      Личное оружие мы с собой не берём, а лишь несколько автоматов на всех.
      - Ты левша? – удивляется Дирин, когда я изготавливаюсь для стрельбы лёжа, - должен неплохо стрелять!
        Я левша.
        Я 100% левша. 
        Левши не только стреляют.  Мы, оказывается, вообще весь мир иначе видим, чем нормальные люди.
        Проверь и себя, читатель, прямо сейчас, как проверил меня  в 3 года от роду незабвенный мой, любимый деда Виня!  Водил он меня чуть ли не ежедневно в тир. Ну ясный перец, какие ещё могли найтись развлечения для мальчика в 1963-м году. Тир находился у вокзала в старом, переоборудованном автобусе. Там вкусно пахло табачным дымом и оружейным маслом, и хмурые, серьёзные дядьки стреляли на деньги. Для меня там находился стул и специальная стойка для упора. Дед объяснял мне, как нужно совместить прицел и мушку, и я добросовестно всё выполнял, но вот попасть в заветный чёрный кружочек мне так и не удавалось. Тирщик чмокал губами и говорил:
     - Странно, гнёт мишени… Что-то тут не так…
       И тут деда осенило!  Вспомнил, как самого его проверяли в армии на «ведущий глаз»! Да и батька его, пропавший в 37-ом, топором управлялся одинаково ловко, что левой, что правой!
    -  Ну-ка,  смотри двумя глазами, держи палец перед собой! Наведи теперь палец на кружочек! Навёл? Хорошо! Закрой теперь правый глаз!  Отскочила мишень? Нет? А левый? Отскочила? Так ты, братка, левша! Ну-ка, целься теперь левым глазом!
        И я стал ложить все мишени подряд. Помню, только не мог «бомбочку» и «мельницу» завалить – слишком малюсенькими были кружочки!
       Потом года полтора я занимался на спортивной стрельбе в Бресте. Я был на год младше, чем было положено, но заветные  94 очка выбил и мне присвоили 3-й разряд. Взрослый!
       Поэтому, когда поднялась первая в моей жизни «группа пехоты» - два силуэта в полный рост, я ухмыльнулся, перевёл автомат в режим для  стрельбы одиночными, и спокойно, одной пулей поразил цель.
      - Очередями, очередями, Мерсон! – кричит Дирин, но я не понимаю, в чём тут проблемы!
      Вот, вторая мишень – «корова» - группа пехоты за бруствером, в неё просто смешно не попасть!
      Бах! Нет и «коровы» с одного выстрела.
      Третья мишень – пулемёт, почти неотличимая от «коровы».
      
      Бах!!!
      
      Падает и она.
      
      А рядом стрекочет Хачапуридзе длинными очередями!
      
      Мимо!


               
                4

          Завтра присяга.  Мы вернулись со стрельбища и хоть как-то приводим себя в порядок.  Ибо «пострелять» в Печах – это не просто пострелять, освоить навык, научиться убивать врага, в конце концов!   Что бы выпустить эти жалкие 20 патронов, надо  чесать на полигон: где  шагом, где бегом. 10 км. Туда, 10 – обратно! С собой мы непременно таскаем огромный деревянный ящик, набитый всяким  никчемным хламом: это и боевой листок, редактором которого я стал с лёгкой подачи капитана Дирина, какие-то конспекты, тетради,  политические статьи, газеты. Всё это в совокупности называется «полевая ленинская комната».  С культом коммунисты перестарались. За то и поплатились. Ведь предупреждали: не сотвори себе кумира!
     Ожидается огромный наплыв родичей со всего СССР! По всему совку мешают спирт с компотом и закатывают герметично, что и комар носа не подточит! В пышные кулебяки закладываются бутылки водки. Резиновые грелки, опять-таки с водкой, подвязывают к лифчикам заботливые мамаши, а папаши надевают старинные галифе, оставшиеся ещё от Гражданской Войны, куда можно спокойно по трёхлитровику подвесить с каждой стороны! 
Страну Лимонию ждёт нашествие варваров, и чудо-страна эта трепещет.
      А  напрасно! Напрасно ходит с красной от злости и недопереопохмела  рожей наш командир батальона Свиридов, благоухая «Шипром», матюгами, кулинарной эрудицией и лингвистическим красноречием:
      - Эта ****ая свора со всего Союза Советских мчится к чёрту на рога,  на этот сраный полустанок и прёт, понимаешь, всё своё национальное достояние! Шпроты рижские, лосось дальневосточный, балык сырокопчёный, шинка свиная перчёная, колбаски охотничьи, колбасы сырокопчёные, сервелат, московская, краковская, перепела пекинские, угри нарочанские, куличи, расстегаи, бабки, кулебяки, пельмени, шашлыки, манты, чебуреки…. – он задыхается, сглатывает, потом поворачивается к замполиту, - у тебя есть что сказать?
      -  Товарищи курсанты, - цедит Батюк своими глистами, а фуражка – ястребом вздымается ввысь и не шелохнётся! – ваши родственники ставят вас в неудобное положение, но запомните, всяческое проявления пьянства будет немедленно пресечено, родственники будут изгнаны, а курсант пойдёт на гоупт-вахту! Понятно-нет? 
       А мы стоим, поражённые этими расстегаями, да охотничьими колбасками, которых и в глаза многие не видели!
    - И вовсе всё не так было! – встревает мой, шкатулочный Батюк, - что ты всё меня изображаешь, как пугало какое-то? Забыл – над нами ведь тоже командование было! Чего только этот ара, комполка стоил! Амбарцумян, ****ь его  во все дырки!  Ты ведь не знаешь, как он ночью вызывал к себе курсантов-кавказцев и поучал их быть сильнее и наглее, что все вы, белорусы, бывшие полицаи, и вас уничтожать надо!
     - Ты вспомнил, как этот хренов ремешок называется? – спохватываюсь я.
    -  А я ведь старше тебя лет на 20! Не стыдно над стариком издеваться?
   - Не прибедняся! Какой ты старик? Ты теперь будешь вечным! Давай-ка, вспоминай, чего вы там  со Свиридовым ещё напророчили?
     - Да чего ж мы могли-то! Преувеличиваешь ты просто значимость происходившего! Подумаешь, алкаш поупражнялся в речах перед строем! У них, у командиров пехотных работа такая! Потом, ты же не знаешь ещё: он не посвящённый… То есть, тьфу – не укушенный дюритом, ему во сто крат труднее, чем другим!
     - А это что ещё такое?
     - А вот про это, дорогой мой, в другой раз! Он, кстати, ещё и стихи писал неплохие, майор Свиридов… «Сыт я по горло, до подбородка, даже от песен стал уставать…» - слыхал, небось?  – и майор Батюк-мини залез в шкатулочку, и крышку не забыл закрыть за собой…
      А я говорю, напрасно, напрасно топорщилась Армия в тот знаменательный день присяги! Ведь она – плоть от плоти народной, и уж если худо с бодуна нашему комбату, что ж, мы не капнули ему каждый от своего стола? Ещё как капнули бы! Да закусить дали бы!
Да список его познаний, глядишь, и расширился бы, хотя вот это – врядли…  Умён был комбат, хитёр, и не по-армейски образован.
     Эх, Армия, распахни ты свои широченные объятия в тот день, глядишь – и сама матушка-История покатилась бы по иному руслу!
И вышли бы бледные дюриты к воротам, а за ними следом весь наш доблестный штаб во главе с гномом Амбарцумяном, в фуражке-дельтоплане, да залабал бы полковой  оркестр «На сопках маньчжурии», что б всплакнулось всем служившим и нет, и хлынул бы народ со всего Союза Советских – прямо так, с самой улицы, в ватниках, ботинках и валенках, прямо по кантикам, кроша их, и устилая стерильные дорожки в-ч 56 конфетными обёртками, семечной шелухой, косточками от абрикос, да огрызками мочёных яблок!  И постелили бы на плацу единый Всесоюзный достархан, и подняли бы свои бутылки, банки и грелки во славу непобедимой и легендарной, да наполнились бы сердца народные радостью да приязнью друг к другу! И играл бы оркестр потом печальные вальсы,  и пригласил бы Амбарцумян на вальс какую-нибудь дородную мамашу из Баку, а чья-нибудь  русоголовая сестричка из городка Мир подошла бы , потупив взгляд, к нашему Нодарчику Хачапуридзе, и закружились бы они в интернациональном вальсе назло всем разрушительным силам планеты… И всплакнул бы Амбарцумян, глядя на эту пару, и сказал бы: «Дети мои, от ныне присно и во веки веков – отпущаю! Езжай, зёма Нодар, во град славный Мир, да закладывай там новую династию белорусских князей – Хачапуривичи будете вы отныне, да скоро многая наша кавказская братва подкатит на подмогу, а то захирел совсем наш братский народ белорусский, совсем бледный, да малокровный стал!!! Гляньте вы на Вовку-Воеводу – на перекладине висит, как мешок с соломой! Не гоже, и не бывать тому!
   И возрадуются народы Союза Советских, да начнут брататься тут же, на плацу, да меняться жёнами и сёстрами, и такая тут пьянка пойдёт, что будут пить и гудеть они  все эти пресловутые 700 с гаком дней и ночей, что положено их сынкам провести в сапогах кирзовых, да портянках вонючих!
     Но не быть сказке сказок!
     Расхаживает мрачнее тучи комроты Хилый, глазками стреляет, как из рогатки, получил ****юлей, видать, сам не знает за что. И мы все, полусонные, колдуем над никчемной парадкой, равняем годички, подшиваем подворотнички, чистим бляхи… 
    -  3-й взвод, отбой… - наконец сообщает несгибаемый Жевняк, мы падаем тут же, и засыпаем мёртвым богатырским сном.


                5


     Было очень рано, когда я почувствовал её приближение, я ещё не понимал кто это, но уже знал неосознанным чувством, что она миновала штаб и уже её лёгкая поступь шуршит где-то по аллеям части, где высокие деревья и сугробы с кантиками…
    Вот она прошла казарму дюритов, заглянув на мгновение в окно,  да и не идёт она вовсе – скользит по тёмным аллеям, не касаясь земли!  Тонкие молнии слетают с её пальцев, оплетают мистической паутиной казармы, проникают во внутрь сквозь открытые форточки…
       Вот, она миновала 3-й батальон, 2-ой, оставляя молнии-следы на окнах и стенах… 
     Вот, скрипнула тихонько дверь внизу и, нет, не шаги,  шуршание лёгкой ткани по каменной лестнице, и вот, открывается без скрипа дверь нашей казармы, лёгкая вспышка озаряет полумрак и она плывёт ко мне.
      Я знаю, что именно ко мне.
       Запах озона и свежего снега сопровождают её
      Она молча подплывает к кровати и садится на самый краешек, у ног, и смотрит, смотрит глубоким, пронизывающим взглядом.
     И не слышно шагов-метрономов от гигантских сапог сержанта Сигая, и  не крикнул дневальный: «Дежурный по роте, на выход!»
Она сидит, улыбается, и руки её покаты и слегка обнажены, и красива она той восточной тонкой красотой, смешанной с красотой силы и мощи запада. Её длинные волосы русы и длинны, а глаза цвета грозы, и губы – крупные, выразительные, но не вульгарные, и нет ни следа косметики на прекрасном лице её. Она старше меня лет на 10 и формы её женственны и величественны, а не угловаты и случаянны, как у девочки-переростка.
   - Ну, как ты тут, милый, - говорит она в полный голос, но не громко, и я почему-то уверен, что нас  ни кто не слышит.
  - Нормально, - говорю я, и сам себе удивляясь, - но кто ты?
  -  Маша… Тебе ведь нравиться – Маша? Просто – Маша!
  - Может быть, Мария? – спрашиваю я, - ты ведь старше…
  - Разве это имеет какое-то значение? – говорит она и кладёт свою ухоженную ладонь мне на колено.
     Дивное прикосновение это пробуждает меня окончательно. Я привстаю, сажусь. Облокотившись об спинку кровати.
    - Маша… Но ведь казарма… Вдруг проснётся кто-то?
    -  Не бойся, ни кто не проснётся, - и шлейки её рубашки скользят по плечам, ниже, ниже, и вот вся рубашка падает вниз и две увесистые сисяки упруго покачиваются, вперившись  мне прямо в мозг своими неотразимыми глазами шикарных сосков! Она забрасывает руки за голову, поправляя волосы, разводит локти в стороны, а я протягиваю руку, и правая грудь Маши нежно ложиться мне в ладонь.
      О нежность!
      О соприкосновение!
      О либидиво   запаха кожи твоей!
      Напои меня поцелуем, ибо слаще вина твои ласки!
       И пальцы мои корнями прорастают её в грудь, и весь я становлюсь каким-то текучим, чуть ли не эфирным, и через корни пальцев своих я весь без остатка проникаю в Машу…
      Я –в её пальцах босых ног, я – смотрю сам на себя её глазами, явдыхаю собственный лошадиный запах её чутким, едва дрожащим носом… Вот колыхаюсь я двумя ядрёными грудями-оленятами, и глаза мои смотрят на мир сквозь возбуждённые соски… Вот, ниже, и ниже опускаюсь я – вот он я – в том само месте, откуда появился на свет, но это совсем другое ощущение, более глубинное, и сейчас оно меня не тревожит… Ах Маша…  Я – липкая влага  на лепестках ****ы твоей, готовой к любви, исхожу томной слезой…
       И вот я снова снаружи…
     - Тебе понравилось, дорогой? – её голос чарует больше и больше, и хочется заржать, скинуть с себя оковы гражданского долга, и умчаться в пургу, превратив предварительно Машу в некую мистическую Кобылицу Зари, став самому, соответственно Жеребцом Заката!
    - А ты можешь наоборот – проникнуть в меня?
    -  Конечно, глупый, - и она отворачивает одеяло с колен моих, и ухоженной рукой своей лезет в кальсоны и выволакивает на свет божий  не верящего в такое чудо, ещё не проснувшегося зверя…
   - И где это мой писюлёчек… - нежно поёт Маша, и плоть моя закипает, и становится больше и твёрже, - ну какой же тут писюлёчек-колокольчик! – мммм! – она якобы чмокает «клокольчик», и тут же игриво одёргивает голову свою назад и звонко смеётся!
    - Нет, не писюлёчек! Это – ху…….? – и она хитро смотрит на меня, и  столбняк охватывает то, что она держит тремя пальцами, надёжный суходрочный столбняк, от которого нет спасения ни ебущемуся, ни дрочащему!
  -  Так что это у нас? Хуууу…..? – и она отнимает свои пальцы с разгорячённого члена.
  - ХХХХХУЙЙЙЙЙ! – сиплю я, пуская пузыри углами губ, липкие, чуть ли не резиновые пузыри вожделения…
  - Ах, хуууй? – она смеётся, обхватывает второй ладонью яички, и вдруг я начинаю понимать, что  она уже присутствует во мне, и вот я сам вижу со стороны свой  возбуждённый член, себя, жалко скрючившегося в неудобной позе, лысого и неопрятно побритого…
     Попахивает от меня, как и от любого из солдат, только раньше я этого не чувствовал и думал, что только другие так воняют – потом, гуталином и каким-то застаревшим дерьмецом!  А потом она-я смотрим восхищённо на другое тело – женское, чистое и благоухающее озоном и зимой! И вдруг я понимаю, что нечто гермафродитическое заложено в каждом из нас изначально, из самых глубоких глубин, ибо как может женщина смотреть вожделенно на женщину, с точки зрения мужчины! Всё смешивается у меня в сознании, и сам я уже не могу понять, где я, а где она. Но спустя мгновение  Маша всё расставляет на свои места.
    -  Ты что-нибудь понял, дорогой?
    -   Я всё понял! – отвечаю я, - ты не нужна мне, не приходи больше, я сам справлюсь с этой  физиологической проблемой, ведь ты позволяешь мне быть и собой и тобой?
    - Ты хороший ученик… За это я открою тебе страшную тайну…
Сегодня Я поцелую тебя! Но никогда не позволяй себе поцелуй дюрита….
    - Поцелуй дюрита? Что это? Я уже где-то слышал об этом…
   - Потом, потом, дорогой, у нас очень мало времени… Закрывай глазки….
     Она  мягко, но властно оттягивает кожицу моего необрезанца, оголяя нежную плоть головки, и её вёрткий, как ящерица язык оплетается, и устраивает пляску накурившегося шамана вокруг идола – головки…
    Головка от ПТУРСа – пронеслось в голове.
    Она ведь взорвётся!
    И вдруг ритмичные, сильные удары изнутри пробудили меня окончательно!
     Сначала я с ужасом подумал, что мочусь прямо в кальсоны и постель, и схватился за член, передавив его, как садовый шланг. Потом я осознал, что произошло на самом деле, и что всё уже кончено!
      Маши не было. Лишь фиолетовые электрические сполохи затухали на форточке, и сквозь густой портяночный бахч можно было ещё различить тонкие всплески запаха озона и зимы…
       Сапоги-метроном сержанта Сигая ударили по барабанным перепонкам. Шаги приближались и удалялись, но я уже не спал, впервые с нетерпением ожидая столь ненавистной команды, и она наконец прозвучала:
     -  Рота подъём!
     -  1-й взвод, подъём! – пошли эхом команды по взводам.
    -  3-й взвод подъём, - как ни в чём ни бывало, сообщает невозмутимый Жевняк.
      И тут – гром среди ясного неба голосом Нодара Хачапуридзе:
    -  Эй! Бичо! Дарагой! Уау! Дай ещё адна минута! Такой женщина прыснился!!! 
    -  Курсант Хачапуридзе, отставить разговоры! Подъём! Что, Машка-давалка приходила? Мало гоняю я вас, негодяев!



                6

      Вот, фотокарточка сохранилась!
      Папа постарался.
      Стою я -   серьёзный и юный, шея тонкая торчит из этой неуклюжей шинели, держу в руках папку и , видимо, с выражением зачитываю:

   «Я, Мерсон Вадим Владимирович, гражданин Союза Советских Социалистических Республик, вступая в ряды Вооруженных Сил, принимаю присягу и торжественно клянусь быть честным, храбрым, дисциплинированным, бдительным воином, строго хранить военную и государственную тайну, беспрекословно выполнять все воинские уставы и приказы командиров и начальников. Я клянусь добросовестно изучать военное дело, всемерно беречь военное и народное имущество и до последнего дыхания быть преданным своему Народу, своей Советской Родине и Советскому Правительству. Я всегда готов по приказу Советского Правительства выступить на защиту моей Родины - Союза Советских Социалистических Республик и, как воин Вооруженных Сил, я клянусь защищать ее мужественно, умело, с достоинством и честью, не щадя своей крови и самой жизни для достижения полной победы над врагами. Если же я нарушу эту мою торжественную присягу, то пусть меня постигнет суровая кара советского закона, всеобщая ненависть и презрение трудящихся.»

      А рядом со мной Димчар стоит, друг Нодара, морда небритая, но на самом деле бритая – это у наших грузин щетина такая, да и выглядят они старше.
      Интернациональная политика Советской Армии отчасти понятна: дети разных народов врядли договорятся между собой и устроят какой-нибудь бунт, или путч.  Так оно и есть. Вот, Нодар – душа человек, а Димчар – националист. Он уже выступал, что **** всех в рот, что он –грузин и работать, как раб не собирается, и вообще – грузины – самая умная и красивая нация на свете!  Все так слегка и прихуели, но смолчали. Они, ведь, меньшинства! Мы, ведь, вроде бы европейцы по сравнению с ними! Нам ни кто так не говорил, это мы сами так домысливаем, да трусость наша в нас так думает – от греха подальше. А надо – в рыло, раз равенство наций! Не потому что грузин, а потому что гад и подонок!
     Вот лабусы – их четверо. Трое нормальных, а четвёртый, Жарчаускас, как оказалось потом, от тюрьмы в армию сбежал! Состоял на учёте, где только можно было при совке: и в детской комнате милиции, и в наркодиспансере, и в венерической клинике, и в дурке лежал! Мало того, по-русски говорил всего два слова: «Пашёль нахуй!»  Но всё равно, держаться они отдельно своим кланом, и выглядят куда интеллигентнее нас, «европейцев»!
    Несколько  «чурок», несколько татар, которых я долго не мог отличить от русских, и всё удивлялся, что они говорят на непонятном языке. И добрая половина мы – выходцы из разных городов Белоруссии. Общее у нас одно: высшее образование.
    И вот такой шоблой мы, если верить Присяге, должны быть храбрыми, смелыми и защищать общую Родину – Союз Советских Социалистических Республик.
    СССР!
    Ага, как же!
    Утром я обнаружил, что у меня нет рукавиц!  Называется это либо «с****или», либо «проебал», но суть одна: ты с голыми руками, а на улице минус двадцать! И вот, стою я в строю, на присяге,  и сжимаю автомат-железяку ***ву, голыми руками. Пальцы онемели, но мне не жалко себя, ибо закалка у меня ещё та – от мамочки,  я с детства умею стискивать зубы, сжимать кулаки и терпеть, терпеть, бесконечно, с любовью терпеть боль!
   «Терпи!» - орёт мама.
    У меня пробита насквозь губа, кровь течёт по груди.  Врач выворачивает губу наизнанку и вгоняет в губу мне  крюк, наподобие рыболовного!  Я не слышу боли. Потому что больнее уже некуда. Я лишь слышу, как лопается  слизистая оболочка внутренней части губы, и шершавая нитка завязывается в узел умелыми пальцами. И ещё раз! И ещё! А теперь снаружи! И ещё!
   - Молодец! – восхищается доктор, - как партизан!
     Так нас и воспитывали на примере всяких партизан, героев, самоотверженных людей, умеющих терпеть!
     Мама тут, стоит напротив, и восхищается происходящим. Она вообще любительница военщины, с её лёгкой руки я чуть было в суворовское училище не угодил! Она  по старинке считает офицеров интеллигентами, а это уже давно не так. Но я не угодил, как ни давила она на меня! Ибо я – врождённый индивидуалист, каковым  современный человек и должен быть, но не тогда, ити его мать, ни в 60-е, когда ты ребёнок, ни в 70-е, когда ты подросток, и тебе в силу возраста твоего труднее всех приходится, ни в 80-е, когда ты – никто, молодой специалист, ни в 90-е, когда смерть покосила всех родных не было ни секунды, что бы стать им по настоящему! Я родился индивидуалистом и левшой, но всю жизнь меня загоняли в стадо и переучивали держать карандаш! Я чуть не спился на чужбине, и вот, когда вдруг впервые в жизни мне захотелось  чувство плеча, команды, дружбы, ощутить просто элементарной защищённости от невероятно быстро наступающей старости вдруг я обнаруживаю, что всё, к чему меня вели всю жизнь, вдруг якобы устарело, потеряло смысл, что это –пережиток прошлого, что иной век на дворе, и иные ценности…
     Вот, сын русского народа, командир 1-го взвода лейтенант Голиков так и говорит: «Если бы не армия – кто бы я был? Говно и рас****яй! Беспризорник! Вор! А так, я … - он повышал интонацию, и выговаривал чуть ли не заглавными буквами, - ОФИЦЕР СОВЕТСКОЙ АРМИИ!!!»
     А отец чувствует себя, как в родной стихии. Он уже познакомился с Батюком, и тот дал ему отмашку фотографировать хронику. Он снимает меня и моих приятелей, ищет ракурсы, и старается показать событие во всей его красе, а не трагичности.
А Стас стоит напротив меня и качает головой. А потом, вдруг, улучшив момент, выбегает вперёд и суёт мне свои кожаные перчатки:
     - Бери, брат!  Оставь себе, не переживай! Я новые найду…
       И вот, стоим мы с грузином Димчаром, и читаем слова присяги, и пусто в голове, и не осознаётся смысл происходящего, что загнали тебя, дружочек, в очередное стадо. В очень серьёзное стадо. Откуда не убежишь.
    А напротив нас стоит капитан Дирин, серьёзный, в  парадной шинели. Когда мы заканчиваем читать, он поздравляет нас, а после того, как мы рапортуем, что готовы служить Советскому Союзу, он жмёт нам по очереди руки, и видно, что он взволнован, растроган, и что всё происходящее для него – не пустой звук, а серьёзная часть его жизни.
      Родня огромной цветастой, цыганистой свадьбой стоит по одну сторону, а весь наш доблестный полк  выстраивается для прохода строем мимо трибуны с гномом Амбарцумяном.
     - Полк! Поротно! Первая рота прямо, остальные на пра……..(а зависает на целую ноту)..во!!!
        Звук тысяч сапог. Шух-шух!
…… равнение направо, шагом……….. эршш!!!
       Играет оркестр. 
       Мороз под тридцать!
       И не прилипают же у них губы к мундштукам!
       Мы идём первые, первая рота. Как породистая цапля торжественно вышагивает Хилый, за ним – Дирин, понуро, как ощипаный журавль, со знаменем, и офицеры, потом – сержанты, и далее мы – повзводно.  Не доходя метров 20 до трибуны слышиться громкая команда: «Счёт!». Она подаётся под левую ногу, что бы пропустив шаг правой, под следующую левую, рота гаркнула: Раз- ииии(шаг првой)- Два! – и на счёт «два» перешла на строевой шаг, повернув голову на ястребиную фуражку Амбарцумяна.
    -  Вольно! – сыпется «горох», что недопустимо, но шагистика наука довольно сложная, требующая тренировки и щепетильности, хоть и бессмысленна и тупа сама по себе. Но не мы этот мир придумали…
     Бесчисленная родня мёрзнет, а безжалостный армянин гонит нас по кругу ещё раз, теперь уже с песней!
      Больше всех мне нравится «Наши жёны –пушки заряжёны», но её поёт третья рота. Нам же досталась песня с совершенно безумным текстом:
   
   
                Упал я на границе в первый бой,
                Закрыв ладонью рану на груди.
                Сама земля стонала подо мной,
                И жизнь уже казалась позади.

                И только твёрже выходила из огня
                Суровая, доверчивая Русь.
                Ну как ты обходилась без меня?
                А я вот без тебя не обойдусь.


   Петь её хором было невозможно! Сам куплет был монотонно-речитативным, а в припеве практически вся строчка выползала из-за такта, так что на улице песни не было элементарно слышно, в то время, как слышимость – главный критерий песни на подобных состязаниях!
    Коробили и слова: что значит «упал в первый бой» - ни кто понятия не имел!
    Эх! Прогуглил я сию песню, друзья мои, и должен сообщить, что стих сам по себе неплох, а посему, для торжества справедливости приведу его тут целиком, ибо есть там парочку образов, которые действительно цепляют….


Владимир Харитонов

Сын России


Упал я на границе над рекой,
Закрыв ладонью рану на груди.
Сама земля стонала подо мной,
И жизнь уже казалась позади.

   И только твёрже выходила из огня
   Суровая, доверчивая Русь.
   Ну как ты обходилась без меня?
   А я вот без тебя не обойдусь.

Настойчиво звала меня труба,
Пылали обожжённые края,
Под гусеницы падали хлеба,
В ружьё вставала Родина моя.

Моей, товарищ, раны не жалей,
Мы пережили боль родной земли.
Под окна полевых госпиталей
Берёзы забинтованные шли.

И если буду вынужден опять
Надеть шинель и сквозь огонь шагать,
И если снова сердце опалю, -
Тогда я, как и прежде, повторю:

   И только твёрже выходила из огня
   Суровая, доверчивая Русь.
   Ну как ты обходилась без меня?
   А я вот без тебя не обойдусь.

1954

   Я прощаю тебя, хороший поэт Харитонов, и оправдываю полностью за одну только строчку: «Берёзы забинтованные шли».
     Но тогда нам было не до сантиментов! Грёбаный Амбарцумян орал, что нас не слышно! Орал он, разумеется, это не нам, Хилому, а тот уже  конкретно на нас – что, мол, за ***ня? Вышел Юрка Коломин, и говорит:
    - Товарищ старший лейтенант! Тут в припеве вся строчка идёт из-за такта – это партия такая, её плохо слышно!
      Как вздыбился Хилый, как заорёт:
   -  Партия говоришь? Какая нахуй, партия!!! Партия у нас – одна, а петь громче надо! – плюнул брезгливо Коломину под сапоги, - Работайте!
      Ладно, проскочили мы с Божьей помощью на этот раз.
      А родня уже мёрзнет по настоящему!
      А нас погнали в столовую – на праздничный обед!!!
      Там, на морозе загибаются расстегаи и колбаски охотничьи со всего Союза Советских, а они погнали нас праздничный кисель с пряниками жрать!
        И вот – долгожданная встреча!
        Родители, Ленка, Стас с Наташкой и почему-то его друг Клим! Ромка Хаймович приехал!  И  Алик! 
        Только и осталось от встречи, что несколько фотографий!  Печальная встреча, никчемная, но разве кто-то мог об этом знать тогда?
        Расказать что-то – всего и не перескажешь! Кушать –кусок в горло не лезет! С Ленкой на людях-то не помилуешься!  Алик рассказывает про «Картинки с выставки», а уменя наша ссора из головы не идёт…
     Нет, не надо было им тогда приезжать, родным и близким, но близким во мне одном, и совершенно разным между собой!
      И моя мама уподобилась всем матерям Союза Советских – закатала водки в компот! И много, надо сказать, закатала, но нас предупредили строго, и я отшучиваюсь, не пью…
     А потом они пошли, и я пошёл в казарму, где мне показалось впервые и теплее, и уютнее, и спокойнее…
     А на станции Печанской электричка именно в это время сбила кого-то из родни, приехавшей на присягу! И было расследование, и поезда не шли, а людей скопилось – не сотни, многие, многие тысячи!
     И пошёл тогда мой батька в деревню, снял там дом за 20 рублей, и пробухали они честной компанией  в этой деревне аж до следующего утра, и попали в город, что говориться, усталые, но весёлые, и не с бодуна вовсе, а в самом, что ни на есть бодуне!!! Благо самогонку в том селе гнали много и со знанием дела!
    Все мне так потом и написали: а родаки твои – отменные!

    
               
                7
   -  Ну что, Батючок, майор мой карманный! Вылазь, таракан запечный! Велю слово молвить!  Как глава, удалась ли?  Что правда, что кривда – ничего не утаивай, говори всё, как есть!
  -  Да…  Тут ты, конечно, не в бровь, а в глаз…  Машка, курва, просто, как живая получилась…. Меня мог бы и не трогать – хватит, что я  и так тут у тебя на стрёме сижу…
   -   Куда ж дальше будем двигать, друг мой ситный?  Может войну Дании объявим?  Нахера они, суки, Гамлета убили?
  - Да ты с ума сошёл!  Зачем нам война с Данией?  Вон, с РэйгАном не знали чего делать!
   -  А хочешь, в межзвёздный поход отправимся?  И будем там головоногим моллюскам устраивать соревнования  по прыжкам в высоту?
   - Ой, хватит, не морочь мне голову! Пиши как было, по порядку, а то накатал уже столько, а про корешей, считай ни слова ещё не сказал, а сами они – как тени – промелькнули и затаились! Да и дружбан твой, Алик, что и в правду приехал? А чего ругались?
Пиши, дорогой, места нынче и полно, и бесплатно… Я тута тоже, пока тебя не было, списался с одним знакомцем из разведки, Калугиным, он тут в Вашингтоне  нынче экскурсии возит по разным шпиёнским местам. Приглашал, может, съездим?
   - Ты? С предателем Родины? Майор Батюк,  убедительно прошу вас поостеречься от этой связи!
   - Та почему?
   - Ох, не нравится мне этот тип, ох не нравиться…  Не бывает бывших  предателей, вот, что мне  мнится! 
  - Ну, ясный перец, не бывает! Но этот свой, укушенный дюритом! Я давно его знаю!

    Тут майор Батюк, потупил глазки, заёрзал, почувствовав себя неловко, и сказал:
   - Только ты пока про это не спрашивай? Страшно на ночь такие сказки рассказывать…  Началось-то ведь всё ещё до войны…  Если кто тебе будет байки про разведшколу «Сатурн» баять – шибко не верь, то есть верь, но в меру. Потому что ещё до немцев и до «Сатурна»  проживала в деревеньки Печи одна бабёнка…. С неё-то всё и началось…