Отношения всегда строятся на доверии. К примеру, ты доверяешь господу, ты говоришь ему, ок, господи, я доверяю тебе одному, вот последние пять баксов, поставь их сам. Господь берет твою пятерку, просит подождать и спускает бабки при первом же заходе, так что нет даже теоретической возможности отыграться. Наверное, это не лучший пример, ну да ладно. Люди часто не доверяют друг другу по непонятным причинам, они просто отворачиваются друг от друга в самый нужный момент и спокойно засыпают, чтобы в цветной темноте смотреть свои кошмары. Доверие же заставляет тебя отказаться от индивидуального просмотра снов, доверие, вообще, вещь коварная, она открывает тебя, как порножурнал, на самой неподходящей странице, попробуй теперь объясни, что и как ты имел в виду. В таких случаях доверие становится обременительным и ближние твои удаляют тебя из своей жизни, словно швы от хирургических вмешательств.Поэтому и настоящих отношений почти не осталось, странным образом старые добрые гетеросексуальные отношения сменились корпоративными вечеринками, а если ты не в корпорации, то и ловить тебе нечего, эта жесткая новая реальность легко обойдется без тебя, иди домой, смотри свое видео. Сколько раз, наблюдая за всем этим со стороны, я думал – ну вот, все в порядке, вот у них-то все должно получиться, они хорошо смотрятся вместе, они красивая пара, у них будут красивые дети, а если детей у них не будет, то хуже от этого никому не станет, главное, чтобы они доверяли друг другу, не закрывались, словно тяжеловесы на ринге, умели разговаривать об очевидных вещах, о своих тайных желаниях, даже если эти желания и сводятся к одному, а так оно, обычно, и случается. Но проходит время и повторяется одно и то же – паузы в общении, напряженность в разговорах, моральные принципы, что неизвестно откуда появляются и потом неизвестно куда исчезают, все как обычно – они сидят в одной комнате, по разные стороны одной кровати и делают у себя на коже глубокие болезненные надрезы, сравнивая, чьи надрезы глубже и больнее. Затем устало расстаются, долго залечивают свои надрезы, любой ценой пытаются их залечить, так чтобы не осталось ни малейшего следа, и если и встречаются после, то разве что в вагоне подземки, двигаясь, как и раньше, в одном направлении. Корпорация постепенно берет на себя излишки их психоза, ты и сам начинаешь понимать – радость коллективного труда гораздо привлекательнее личной влюбленности, хотя бы потому, что ей всегда можно поделиться с трудовым коллективом. А попробуй поделиться с трудовым коллективом своей страстью, попробуй рассказать группе менеджеров, как ночью поблескивает в лунном свете ее кожа, как остро, как дюны, проступают под утро ее ключицы, когда она наконец в изнеможении засыпает, расскажи об этом менеджерам, они тебя проклянут и наложат на тебя корпоративную анафему, они зажарят тебя на ближайшей же корпоративной вечеринке и будут играть в футбол – офис на офис – отбивной из твоей печени. Именно радость коллективного труда помогает тебе выбраться из очередной депрессии, и, выбравшись, ты глядишь из окна офиса на осенние деревья, на их вертикальные глубоко прорисованные линии и вдруг понимаешь, что снова пришла осень, и все медленнее прогревается воздух, и деревья стоят такие строгие и аскетичные, ты глядишь на все это и меланхолически размышляешь, что в таком офисе хорошо работается, такой осенью хорошо думается, и на этих деревьях хорошо повеситься.
Есть у меня приятель, звать его Каганович, юридические консультации, правовая защита, и с ним произошел такой случай. Его подружка решила, что пора им более четко оформить свои отношения, посколько встречались они уже третий месяц, а дальше пьяного секса дело не шло. И не то, чтобы это им не нравилось, просто как-то она сама предложила перевезти к нему ее вещи, как это обычно происходит, однажды утром он куда-то торопился, а лишних ключей у него не было, и он стал помогать ей собраться. По утрам она собираться не любила, то есть собираться она вообще не любила, а по утрам не о чем и говорить, она по ошибке хватала его одежду, допивала вчерашнюю стоявшую на тумбочке водку, гасила окурки в его чае, короче говоря, он опаздывал, а она не уходила. Слушай, сказала она, возвращая ему его ботинок, в который уже успела пролить водку, что ты мучаешься, давай я перевезу к тебе вещи, и все будет хорошо. Ты так считаешь? засомневался он, ну ладно, давай только уже выметайся – я опаздываю. Она обиженно запустила в него ботинком. Вернулась она на следующее утро, волоча за собой необъятных размеров чемодан, я взяла предметы первой необходимости, холодно заявила она с порога, меня не хотели впускать с ним в трамвай, представляешь? куда можно положить мои книги? Книг она привезла третий том энциклопедии на букву г, остальные что – уже прочитала? спросил Каганович, я занимаюсь генетикой, ответила она и спрятала третий том под подушку. На самом деле она к нему не переехала, она по прежнему неделями где-то пропадала, появлялась на день, вернее на ночь, и снова исчезала. Вещи ее валялись посреди комнаты. Каганович медленно к ним привыкал, пытался собрать, сгрести их в кучу, но она снова приходила и вываливала из чемодана коробки, свертки и альбомы, не трогай мои вещи, обижалась она, не ройся в моем чемодане, извращенец, она была идеальным объектом для клептомана, отношения с вещами у нее откровенно не складывались, она постоянно забывала их в барах и столовых, оставляла на почте и теряла в трамвае, на котором к нему добиралась. Каганович даже точно не знал, где она живет, приблизительно представлял, так как она часто ездила на трамвае, и при желании можно было бы выяснить ее маршрут, подбирая в вагонах и на остановках ее зонтики и записные книжки, карандаши и фломастеры, и прочие вещи ее первой необходимости, идя по ним, можно было бы отыскать ее жилище, усеянное еще большим количеством одежды и книг, шерстяных шапочек и рукавиц, у нее было очень много вещей, возможно, именно из-за этого она и не хотела переезжать из своего злосчастного жилища, о котором рассказывала страшные истории, мол, трамваи, соседи, постоянно пропадают вещи, с ужасом думала она, что придется все это собирать в кучу, заталкивать в чемоданы, волочить за собой. Каганович думал об этом с не меньшим ужасом, одним словом, это их пугало и они старались на эту тему не разговаривать. Они вообще старались не разговаривать, в таких случаях, когда люди так много могут рассказать друг другу, они, как правило, молчат. Потому что в таких случаях любая попытка о чем-нибудь поговорить неминуемо оборачивается вскрытием с последующими попытками спрятать труп куда-нибудь подальше. Тем более, что для нормального общения разговаривать не обязательно, достаточно просто внимательно слушать. А в ее случае и распрашивать о чем-либо было лишним, стоило один раз на нее посмотреть, потому что вела она себя словно растение, например, трава, если можно представить траву с такой биографией. Когда она разговаривала по телефону и связь вдруг прерывалась, она реагировала так, словно это прерывалась подача кислорода и она просто не в состоянии была понять, как же это могло случиться, и чем ей теперь заполнить легкие. Достаточно было понаблюдать за ее повадками, за сменами ее настроения, а оно у нее постоянно менялось, складывалось впечатление, что настроения у нее просто нет, это тоже можно понять – скачки давления, недостаточная влажность, какое может быть настроение, если тебе с самого утра перекрыли подачу кислорода. Такие вот странные отношения двух даунов, что никак не могут понять друг друга, так как мало того, что дауны, так еще и говорят на разных языках, где уж тут понять, отношения держатся на постоянных замалчиваниях, на тишине, на ровном молчаливом дыхании, что в некоторые моменты, как правило под утро, в конце концов становится настолько тихим, насколько это еще возможно, чтобы не остановилось сердце. Хуже всего было по утрам, когда Каганович куда-то срывался, что-то ей говорил, к чему-то призывал и в чем-то обвинял. Она тогда начинала раздраженно кричать и угрожать, бегала по комнате, решительно собирала свои вещи, вбегала в ванную, сгребала зубные щетки и одноразовые бритвенные станки, рассовывала их по карманам своих армейских брюк, хватала свои тампаксы и швыряла ими в Кагановича, отдай мою щетку, говорил он, но она показывала фак и убегала из ванной, рылась в постели, вытаскивала оттуда третий том энциклопедии, журналы, белье и обувь, неужели я на этом спал, думал Каганович, она прекатывалась на другой край кровати и вытаскивала из-под нее свою любимую пепельницу в виде элвиса, смотри, кричала она, я забираю элвиса, твой элвис – американский ублюдок, отвечал он, после чего она торжествующе высыпала окурки на постель и швыряла элвиса в свой рюкзачок, и это я тоже забираю – потом бежала на кухню и засовывала в рюкзачок фен и вилки, касеты и охотничий нож, недопитую бутылку водки и теплые июльские яблоки, потом опять вбегала в комнату и хватала уже просто все подряд, например, телефонные справочники, которые она неизвестно для чего притащила накануне, она старалась засунуть справочники в рюкзачок, но рюкзачок уже был набит доверху ее бельем и яблоками, тогда она нервно вынимала элвиса, давала подержать Кагановичу, засовывала наконец справочники в рюкзачок, и, сыпя проклятиями, выбегала из квартиры. Каганович выходил следом, она, демонстративно не оглядываясь, сбегала по ступенькам, эй, кричал он, ты забыла своего американского ублюдка. Она останавливалась, на мгновение замирала, потом решительно подымалась назад, вырывала пепельницу и, угрожающе размахивая ею в воздухе, бежала к трамвайной остановке.
Корпорация, как анонимные алкоголики, она не лечит, но дает понять – не один ты так облажался. Философия корпоративности только на первый взгляд лежит в плоскости чисто профессиональных отношений. Ведь корпорация остается с тобой, даже когда ты о ней не думаешь, хотя только попробуй о ней не думать и она пробьет тебе грудную клетку в самом тонком месте. Привкус корпорации остается на твоих пальцах, когда ты приходишь с собрания, ее запахом пропиталось сукно твоего комбинезона, корпорация растекается, как кофе, по твоим финансовым планам, разъедает твои резцы желтым производственным кариесом, проникает тебе под кожу, как утопленники под набухший мартовский лед – ты носишь ее с собой, изо дня в день, из ночи в ночь, с производственной площадки в банк, с вокзала на стадион, корпорация наблюдает за тобой, она формирует твое социальное поведение, ты с кровью отхаркиваешь ее после ночной драки, ты с потом выдавливаешь ее из себя во время утреннего секса, корпорация сидит у тебя в горле, когда ты разговариваешь, хрипит во время кашля, сбивает твое дыхание во время вечерней пробежки, корпорация стоит за каждым твоим шагом, в каждом твоем поступке проглядывает внешняя политика корпорации, каждое твое слово повторяет условия персонального контракта, который ты стараешься любой ценой продлить. Корпорация берет на себя функцию прикладных духовных практик, корпорация делает из тебя человека, который не боится просыпаться по утрам и заглядывать в рабочий план, корпорация учит тебя правильно располагать вокруг себя вещи, чтобы не натыкаться на них в осенних сумерках, корпорация приводит в порядок твою персональную камеру, придавая ей более-менее цивильный вид, необходимый для сотрудника корпорации. Корпорация – это разновидность церкви, что спасает души безнадежных грешников, которым гореть бы в аду, если бы не их профсоюзные билеты, которые они предъявят святому петру на заводской проходной и старику не останется ничего кроме как пропустить их к небесному конвейеру, поскольку корпорация соединяет все, корпорация побеждает диалектику с ее недальновидным материализмом, корпорация побеждает смерть смертью, потому как смерть на производстве – это хорошее начало карьеры, чтобы там кто ни говорил. Корпорация сама по себе является формой сексуальности, так как в контексте корпоративной этики дух команды и чувство локтя перестают быть метафорами, речь идет о готовности в случае производственной необходимости полностью заменить своего напарника, прикрыть его в прямом и переносном смыслах, однажды тебе открывается эта корпоративная бисексуальность, делающая тебя полноценным членом дружного коллектива, способного решать серьезные экономические задачи. Производственная семья, собранная в кулак группа единомышленников, братья, воцерковленные корпорацией, дают тебе возможность ощутить всю полноту личной жизни, которую ты не мог почувствовать до того, как влился в команду. Корпорация дает тебе шанс на спасение, она избавляет тебя от холодных страстей, что вымораживали твою душу, не давая ей по-настоящему прогреться, корпорация говорит тебе, что настоящий бизнес не предполагает обогащение, настоящий бизнес, говорит корпорация, требует постоянных капиталовложений, поэтому ты вкладываешь в корпорацию все, что у тебя есть, заранее зная, что по этому тебе и воздастся. Дети корпорации, вы, как апостолы, шагаете с конференции на конференцию, с презентации на презентацию, груженные великим корпоративным учением, держась за него, неся его жаждущим, будто хлеб и вино; словно первые, еще неопытные проповедники, обращаете вы в веру новых братьев и сестер - прямо во время бизнес-ланчей; как мученики, берете вы на себя насмешки и враждебность этого мира, что поворачивается к вашей корпорации спиной, впадая во мрак безверия. Сияние от ваших волос, запах роз от ваших одежд, золотом отсвечивают ваши тени, когда вы проходите сквозь безъязыкую толпу, вот только кариес, сука, кариес – тридцать два поврежденных зуба, и никакой, сука, медицинской страховки.
Вернулась она неожиданно, приблизительно через неделю. Только не думай, что я вернулась, я пришла за вещами – сказала она и начала разгружать свой рюкзачок. Достала телефонные справочники и бросила их на середину комнаты, достала третий том энциклопедии на букву г и сунула его под подушку, отнесла на кухню вилки и фен, вывалила на постель свою одежду и фотографии, осторожно достала картонную коробку, вытащила из нее элвиса и спрятала его под кровать. Каганович сразу успокоился – ее шарфики и белье свисали со стульев, как флаги союзников, жизнь была долгой и прекрасной, а главное, она принесла его зубную щетку. На следующий день он сделал ей дубликаты ключей. Все очень просто, говорил он ей под утро, становилось холодно и он накрывал ее тяжелым одеялом, которое она сразу же прожгла в нескольких местах, все очень просто, это как в истории о Биле и Монике – помнишь? Любовники занимались бог знает чем, хотя бога тут лучше не упоминать, занимались своей любовью, так и не объяснив друг другу самые важные вещи, которые их и объединяли и в конце концов разлучили. И что потом? спрашивала она сквозь сон. Потом? Потом произошло невероятное – они расстались, и вдруг оказалось, что она хранит на своей одежде следы его любви, понимаешь, прямо какие-то апокрифы начались, истории о гонениях на первых христиан, апостол Бил и святая Моника, что хранит платье со следами его любви, словно туринскую плащаницу. И тут к ней приходят эти фарисеи и саддукеи из си эн эн и говорят – мэм, отдайте нам следы его любви, отдайте их нам, мы выиграем этот процесс и на вас просто посыпется халявное бабло. И что она? А что она, она согласилась, отдала им плащаницу, сдала им апостола Била и разводит теперь где-нибудь кроликов. Или вышла замуж за арабского студента и открыла ему все радости и соблазны западной цивилизации, после апостола Била она такому его могла научить! Или спилась где-нибудь на ранчо, у нее была склонность к полноте, со временем из нее могло развиться что угодно, но, скорее всего, алкоголизм, ну ты понимаешь. А апостол Бил? Апостола Била канонизировали и поместили его портрет на пятибаксовой купюре, чтобы потомки, глядя на его чеканный профиль, помнили, как суетны все наши страсти и порывы и к чему приводит неконтролируемая ебля в рабочее время. Идиотская история, пробормотала она и уснула. Что я хочу сказать, продолжал Каганович, иногда мне кажется, что все мы повторяем ошибки Била и Моники – мы оставляем везде следы своей любви, мы размазываем ее по шершавым гостиничным простыням и серым колючим покрывалам, наша одежда и наши тела перемазаны ею, этой нашей любовью, которой, как оказывается, так много, что ее следы остаются всюду, где бы мы ни появились. Наши с тобой маршруты, места, где мы были, случайные остановки сложились уже в большой путеводитель, уже столько времени мы боремся сами с собой, наносим друг другу удары острыми предметами и прижимаем друг к другу свежие раны, чтобы кровь наша могла смешаться и проникнуть из артерии в артерию, а когда кровь сворачивается, как уличная торговля под вечер, мы внезапно обо всем этом забываем, забываем о своей крови и следах своей любви, и о том, что для всему этому можно найти объяснение, но, оказывается, что объяснение никому не нужно, ни тебе , ни мне, поэтому завтра ты снова станешь отбиваться от меня и бросать мне в сердце вилки и кухонные ножи, будешь отсюда сбегать, как будто я тебя держу, а я буду сидеть среди твоих вещей и долго их перебирать, стараясь отыскать на каждой следы твоей любви.
Я считаю, что будущее за профсоюзным движением. В идеале профсоюз должен заменить и церковь, и семью, и систему образования как таковую. Люди все больше боятся выходить за границы производственной сферы, которая все шире охватывает их жизнь. Профсоюз, как форма коллективной самозащиты, постепенно выходит за фабричные ворота и становится моделью будущего общества – общества, построенного на принципах коллективизма и корпоративной ответственности. У такого общества, в отличие от всех известных нам форм общественной жизни, есть одно неоспоримое преимущество – оно самодостаточно и не требует никаких коммуникаций с внешним миром, оно не требует, чтобы ты каждый день раскрывался, откидывал крышки своих запасных люков, подставлялся под перекрестный огонь, отрезал себе возможности к отступлению. Общество будущего, построенное на корпоративных принципах, позволяет согласовать все твои личные намерения с правилами и привычками, которыми руководствуются твои ближние, всегда готовые поддержать тебя в твоем одиночестве и твоем отчаяньи. Потому что по-другому все равно не выходит,и каждая история заканчивается фронтовыми подвигами главных, влюбленных в жизнь, героев, которые ввалились в эту жизнь вместе с веселой шумной толпой, и которых выносят отсюда поодиночке, волоча за ремешки амуниции их еще теплые тела, из которых выпархивают счастливые души. По-другому просто не получается. Никто даже не знал, что они были любовниками, когда она умерла, ей не было еще двадцати пяти, не говоря уже обо всем остальном.
(2006)
С украинского перевел А.Пустогаров