Он пытался вспомнить, кто первым назвал его "волшебником", но память ему изменяла, как изменила,- не так давно, - и его жена.
Но первой эстафетную палочку понесла с собой "госпожа Удача", и только потом, дав ей приличную фору, за удачей потянулись и остальные дамы.
Он настолько был поглощен своей новой картиной, что когда, наконец, ее закончил, то заявление жены о том, что она уходит от него и подает документы на развод, он воспринял как некий финальный аккорд к выполненному им заказу и, делая последние мазки, слушал монолог своей супруги со странной отрешенностью.....
Ощущение пустоты, которое он каждый раз испытывал, завершив работу, кануло в вакуум гораздо более мрачный и глобальный.
И в этой "матрёшке" теперь был заключён сам "волшебник", картины которого почти все считали гениальными, но каковые так плохо продавались, что его жена, устав от его нестабильных заработков и тотальной неустроенности быта, ушла от него к другому.
На прощание она зачем-то сообщила ему, что ей после пятнадцати лет брака больше и вспомнить не о чем, как только о сексе с ним - это единственное светлое пятно в ее воспоминаниях о прожитых с ним годах.
И пока он раздумывал - чего больше в ее словах: горечи и стремления обидеть или чего-то иного, положительного, - она ушла.
Ушла, оставив ему на десерт этот дегтярный комплимент.
Несмотря на то, что было лето, он сразу почувствовал себя по-зимнему.
Он никогда не боялся одиночества, потому что, по сути, оно было его родиной.
Слишком мало общего у него с окружающими его людьми.
Даже женщины, наполнявшие собою в избытке кубок его бытия, были слишком поверхностны, чтобы достичь дна его духа; хотя многие, - надо отдать им должное, - даже и не пытались этого делать, так как, с их точки зрения, единственным предметом, достойным изучения и поклонения - были лишь они сами.
Уход любимой жены к более удачливому мужчине лягнул лишний раз его пребывавшее в болезненном и раздраженном состоянии самолюбие.
Когда же его самолюбие постепенно приходило в себя от полученного нокдауна, его разум, тем временем, занялся скверным делом: он стал анализировать свою жизнь.
В результате "волшебник" вынужден был признать, что сам виноват в том, что всё случилось так, как случилось.
Он просто принимал не те решения или действовал несвоевременно.
У него лишь была возможность до конца оставаться самим собой, каковой он и не преминул воспользоваться.
А это теперь было так легко: пространство вокруг него очистилось от постоянного присутствия фееобразного существа, любовь к которому облагалась суровой пошлиной ежедневных упрёков и требований.
Картину он всё-таки продал. За хорошие деньги. Конечно,на них не достроить дом, который вот уже семь лет он пытается сделать жилым, но всё же........
На той картине была изображена склоненная над водной гладью плакучая ива, вглядывающаяся в свое отражение и касающаяся водоема роскошными прядями осветлённой осенью листвы. Гипотимичный нарциссизм дерева вызывал ассоциации с женщиной, склонившейся в переизбытке чувственности и тоски над собственным отражением, а желтизна ветвей походила на пергидрольный дождь волос, за которым скрывалось ее лицо.
Если же в комнате включить дополнительное освещение, то за спиной ивы становились видимыми выступающие из тумана устрашающие фигуры мрачной растительности, в немой угрозе тянувшие к ней уродливые руки причудливо искривленных веток, и картина разом приобретала некий трагический символизм.
От нее веяло и чем-то гнетущим и, в то же время настолько непередаваемо прекрасным, что все, кто видел её впервые, на несколько секунд безмолвно перед ней замирали.
С улыбкой глядя на творение,"волшебник" думал о том, что если бы не уход жены и не его концентрированное и сдерживаемое им отчаяние,- перешедшее сначала в его руки, а затем и на холст, - ему вряд ли удалось бы создать свой шедевр.
Его боль, используя его руки и кисть в качестве проводника, растеклась по холсту таким образом, что совершенно преобразила картину, превратив ее в нечто большее, чем просто изначально задуманный им пейзаж с тонущей в утреннем тумане ивой.
Спустя месяц после описанных событий, он начал писать новую картину.
Она рождалась из пустоты как бы сама собой, во всяком случае ум "волшебника" почти не принимал участия в творческом процессе: не весть как появилось мощное, крепкое дерево в левом углу холста и мрачная изгородь ощипанных холодом деревьев, а в центре композиции застыла в позе отдыхающего фигура человека; однако мужчина, изображенный на картине, был мертв, и лицо его, уже тронутое тлением, кривя рот в скорбно-жуткой улыбке смерти, сияло замогильным оптимизмом, обнажив десна и часть лицевой кости; на уровне верхушки раскидистого дерева, прямо над трупом, уносился ввысь прозрачно-призрачный силуэт, в смутных очертаниях которого угадывался спокойный и равнодушный лик, поглощенный созерцанием распростертой на снежном ковре мертвой плоти.
Несмотря на общую мрачность сюжета, картина получалась пронизанной изнутри каким-то странным светом; танец порхающих тут и там по холсту снежинок придавал ноты пленительной меланхолии и чистоты всему произведению.
Что-то опять, похоже, смешалось с красками, независимо от его воли.
Что это был за ингредиент - неизвестно, однако картина завораживала и не отпускала от себя.
К умиротворяющему миксу покоя, безмятежности и легкой скорби присоединялось ощущение какой-то пронзительно-сладкой горечи, которое уносил в своем сердце всякий, кто смотрел на это полотно.
Осознавая, что это лучшее из всего написанного им, художник предложил весьма солидную сумму агентам, желающим выкупить у него эту работу; и пока те, почесывая затылки, размышляли, слух о небывалой картине потихоньку разнесся по узким околохудожественным кругам города, сделав творение "волшебника" уже наполовину легендарным.
Ему удалось продать своё творение вдвое дороже изначально запрашиваемой им цены какому-то нуворишу, проявившему интерес к его произведениям и выгребшем заодно все его старые полотна, казалось, мертвым грузом осевшие в городской выставочной галерее, смотрители которой уже устали вытирать с них пыль.
Этот успех преобразил не только его быт, но и существенно изменил его жизнь.
Обзаведясь вполне определенными связями, он сумел выгодно вложить свои средства и через некоторое время обнаружил, что можно, оказывается, жить, не задумываясь о деньгах и не вглядываясь с тревогой в завтрашний день.
Но, странное дело: он не мог больше писать.
Унылая мазня, выходившая из-под его кисти, ничего кроме раздражения и отвращения у него не вызывала, и он решил оставить это занятие навсегда, продав свою мастерскую со всем ее содержимым за полцены, руководствуясь лишь желанием побыстрее от нее избавиться.
Таким образом, картина, сыгравшая в его жизни такую важную роль, стала последней его работой.
Он стоял под старым, широкостволым и высоким дубом, подпиравшим своей густой кроной сине-голубую акварель летнего неба, по нежной поверхности которого степенно проплывали светло-пепельные ладьи облаков.
Своими причудливыми формами они притягивали взгляд этого немолодого, но с виду еще довольно крепкого человека, завороженно наблюдавшего за метаморфозами, происходившими с небесными кочевниками, каковые, прямо на его глазах, из величественных фрегатов и изящных каравелл вдруг превращались в лики сказочных чудовищ, в мифологических животных, в пену огромной ванны - ванны неба.
Под ногами его расстилался ковер, - еще не успевшей состариться под настырными лучами июньского солнца,- сочной, невысокой травы, а напротив него, буквально в нескольких метрах, шумела, играя густой листвой, живая изгородь акаций и клёнов, заслонившая собой город, впитавшая в себя словно губка все его шумы.
Стоявшая здесь тишина была столь непривычна для слуха обычного горожанина, что создавала пугающее ощущение некой мистической изолированности, загадочной отделенности от мира себе подобных и, приятно щекоча нервную систему, настраивала на особый лад струны души находившегося здесь мужчины, который, вспоминая улыбку назначившей ему это свидание юной и, увы, малознакомой ему красавицы, лишь удивлялся, что сразу не распознал банальное кокетство в не по возрасту глубоком взоре гроссуляровых глаз.
Ему показалось, что в блеске их абсентных колодцев он увидел нечто мучительно-близкое его духу, манящее и в тоже время отчужденно-сдержанное, за что, однако, стоит бороться, ибо овладевать этим таинственным нечто, покоряя таких женщин - и являлось, быть может, самым настоящим счастьем.
Как бы то ни было, но становилось очевидным, что он ее больше не увидит, хотя, возможно, так пленивший его взгляд вовсе не лгал, просто она не дошла к нему, увязнув на полпути в одной из многочисленных трясин, каковыми так богата дорога от одной души к другой.
Ведь он не понаслышке знал, что если и находят двое друг друга впотьмах этого мира, то это уже само по себе можно назвать подлинным чудом, причем чудом чрезвычайно хрупким, ибо достаточно порою и одного неверного движения, чтобы раз и навсегда утратить то, что с таким трудом обрел.
Он уже не ждал ее, он лишь полагал, что идти куда-то сейчас уже не имеет смысла.
Он подумал, что их столкновение могло бы стать замечательным финальным аккордом симфонии его бытия, однако незримый композитор и, - по совместительству,- дирижёр людских судеб придерживался, очевидно, иной точки зрения на этот счёт.
Отчего-то он возлагал на эту встречу какие-то особые надежды: ему мнилось, что ее приход сможет отсрочить нечто неизбежное, исподволь разраставшееся за его спиной.
Как ни странно, но ему не было горько от того, что их взгляды, похоже, никогда уже не пересекутся, и его сердце омоется в таинстве пустоты, а не в роскошной зелени ее полынных глаз.
Ведь с тех пор, как он утратил способность творить, и в стерильной атмосфере его экзистенции уже не приживались ни сожаления, ни обиды: слишком долго он общался с прекрасными призраками своего прошлого, чтобы хотя бы отчасти не сделаться им сродни, а трагический диссонанс между существами, раз и навсегда ушедшими из его существования, и теми, кто занял их место, способствовал омертвению некоторых участков его души.
Настоящее мало его беспокоило и, день ото дня вкушая его безрадостность и бесцветность, он предусмотрительно оставлял снаружи лишь улыбку,- словно приглашение войти в закрытый для посетителей магазин,- живя, подобно минералу, скрытой от посторонних, таинственной внутренней жизнью - жизнью камня.
Вспоминая последнее свое полотно, он часто думал о том, что если бы была возможность избежать этого обрыва в его творчестве, и если бы только он предвидел, что этот холст загадочным образом поставит крест на его способностях, станет могильщиком его дара, то он бы с радостью пожертвовал не только теперешним своим благополучием, но и самой картиной, ради возможности рисовать и переносить в реальность то, что нельзя выразить ничем иным, кроме красок.
Он вопросительно посмотрел на жёлтый овал наручных часов, медленно расстегнул браслет и, сняв с запястья, аккуратно положил под дерево, сопроводив свои действия негромким комментарием:" Вечно вы меня выставляете дураком. Чёртовы стрелки то несутся вперед, то застывают на месте. И в том, и в другом случае - всегда некстати. Дорогая, бесполезная, позолоченная дрянь."
Поднялся ветер, и молодые деревья затрепетали под напором его настойчивых ухаживаний, содрогаясь в его объятиях, заламывая в возбуждении воздетые кверху кисти ветвей, оголяя под его ласками свои стройные стволы и подставляя ему для поцелуев кожу своей коры.
Эта картина совершенно очаровала одинокого зрителя, ощутившего вдруг свою причастность к миру растительного существования и безнадежность, ничтожность всякого действия.
Поддавшись какому-то внутреннему импульсу, он лёг, подперев голову согнутой в локте рукой, продолжая прислушиваться к медитативному шёпоту травы, восхищенно любуясь страстным танго в исполнении ветра и молодой посадки.
Ему не казалось подозрительным то обстоятельство, что за время его нахождения здесь он так и не увидел ни единого человека.
Неестественное безлюдье магнитически притягивавшего его места лишь увеличивало в глазах созерцателя его и без того пряное очарование - так, открывая в возлюбленной нами женщине некие опасные свойства характера, мы с еще большим упорством жаждем добиться ее расположения и тем выше оцениваем ее любовь.
Он почувствовал, как сквозь болезненное равнодушие к собственной судьбе в нем начало растекаться непривычное ощущение глубокого, безбрежного покоя, затопившее извечно поднятые головы тревоги и заботы - двух его самых зловредных демонов, подмешивающих к блюдам его жизни свою едкую желчь.
У него было такое чувство, будто он спрыгнул с поезда, в котором ехал настолько долго, что успел позабыть о конечной цели путешествия и, стоя сейчас в пьяняще-терпком одиночестве и провожая глазами поезд своего бытия, видя мелькавшие за окнами лица родных, близких ему людей, только удивлялся самому себе - как легко он позволил оболванить себя монотонному ритму стучавшей по рельсам скоростной электричке жизни, как легко впал в это полусонное состояние, в котором машинально, словно лунатик, женился, разводился, работал, хоронил родителей, но с чем-то важным, главным, возможно, разминулся, или не разглядел его в своем ослеплении, прошел мимо, одурманенный привычкой.......
Он не обращал на острую боль в левой половине грудной клетки никакого внимания, целиком и полностью отдаваясь новому для себя состоянию, благодаря которому он медленно растворялся в окружающей обстановке, становился частью пейзажа и, приникая душою к влюбленному шепоту листвы обольщенных ветром деревьев, принимал последнюю правду жизни, каковая, обнажившись перед ним напоследок, ласково поведала о том, что нет е д и н е н и я, есть лишь и л л ю з и и; есть тотальная разделенность и обособленность всего живого; и хотя все души стремятся к слиянию и гармонии, оперируя при этом понятием "любовь" словно вилкой, всё в итоге оборачивается лишь новыми и новыми разочарованиями.
"Банальная, в общем-то, истина", - спокойно отметил кто-то новый в нем и добавил, равнодушно взирая на то, как лицо его искажает гримаса продолжавшей разрывать ему грудь боли:" Счастье - это творчество. А ты кое-что создал. Ты смог ранить и задеть многих: кого - своей любовью, а кого - своими картинами. Этого вполне достаточно."
В его "сейчас" не было уже и тени "будущего".
А желание жить, обняв за талии его надежды, степенно удалилось.
Боль в груди вдруг прошла, оборвавшись на самой высокой ноте. И тут же, подобно припадку, на него нахлынули удушающие волны воспоминаний.
Вся его жизнь, всегда представлявшаяся ему такой длинной и переполненной событиями, теперь мелькала на внутреннем экране его духа.
Просматривая кадр за кадром эту трагикомичную документальную короткометражку, он только изумлялся пестроте этого маскарада и, мысленно прощаясь с лицами любимых им людей, внутренне поражался своему равнодушию и отстраненности от воспоминаний о своих переживаниях.
Лишь один только образ поднялся из пучины прожитых им лет к самому его сердцу: трогательный силуэт молодой женщины с элегантнейшей линией бедер и темно-русым ливнем длинных волос.
Что-то внутри него некогда помешало ему любить ее так же, как она любила его, а она-то как раз и заслуживала любви, - если, конечно, уместно допускать вообще такой оборот, - как никто другой заслуживала ответной любви. Однако нечто,- быть может, незрелость духа,- увело его тогда прочь от нее, и сейчас запоздалое раскаяние обожгло его изнутри. На калейдоскопе его внутреннего зрения уже замелькали новые лица, и он только успел, что взмахом ресниц навсегда попрощаться со своей потерей.
"Божий промысел", - грустно улыбнулся в нем кто-то незнакомый ему, но, как он догадывался, являвшийся его настоящим "Я", тем "Я", которое странствует между мирами, меняя тела, словно сорочки.
А вот показался и светлый лик его жены, любви которой он так отчаянно добивался, любовь которой терял, вновь завоевывал и, в конечном итоге, весь изрезался душой в этих бесконечных альпинистских мытарствах.
"Волшебник" лишь улыбнулся вслед ее прекрасному призраку, мысленно поблагодарив ее за те пики наслаждений и ущелья горестей, через каковые он позволил ей себя провести.
Когда же карнавал воспоминаний наконец завершился, он обнаружил, что пошел дождь.
Кожа рук и головы не ощущала его влажных поцелуев, и, поразившись этому факту, он бросил взгляд на свои уж слишком неподвижные руки, удивившись их небывалой бледности.
Неожиданно он услышал позади себя тихие шаги и захотел повернуться, но.....не смог этого сделать, так что ему пришлось ждать пока этот таинственный некто обойдет его сбоку. Худой и взлохмаченный юноша, со смесью ужаса и любопытства, несколько долгих минут всматривался в его лицо, затем нервно передернул плечами и убежал прочь.
Через некоторое время он возвратился, подобрал лежавшие под деревом часы, с гримасой отвращения на скуластой физиономии порылся в его карманах и, отыскав деньги, озираясь по сторонам, поспешно ретировался.
Только теперь "волшебник" вполне осознал, что мёртв.
Он ощущал какое-то смутное беспокойство, и его раздражал сам факт присутствия внутри этой посторонней и чуждой его истинному "Я" мертвой оболочки.
Ощущение времени претерпело существенное изменение, так как он обнаружил, что ставшие уж как-то быстро неестественно синеватыми кисти рук, выглядывающие из манжетов его пиджака, начали разлагаться.
Он испытывал нечто похожее на ярость, когда неожиданно, вместе с первыми хлопьями снега, оброненными небом, он выбрался-таки из своей альбуминной тюрьмы и внезапно увидел перед собой собственный скелет в обрывках грязно-серых тряпок,- бывшего когда-то безупречно чёрным костюма,- лежащий на белом ковре усеянной снегом земли. Остатки полусгнившей плоти на том, что некогда являлось его лицом, не вызвали у него ни отвращения, ни сочувствия.
Он испытал странное чувство - нечто вроде недовольства тем, что его душа столько лет носила именно это тело.
Ему казалось полнейшей глупостью и абсурдом то, что она была помещена в этот контейнер и у многих, кто его знал, личность его ассоциировалась именно с этим обликом.
Однако в следующую минуту он вспомнил, что где-то уже видел эту картину: и это дерево, и этот частокол растительности на заднем плане, и этого покойника, нелепо замершего в странной позе, и танец кружащихся в морозном воздухе снежинок.....
Но где он мог это видеть?
Откуда этот зуд любопытства посреди такой пленительной опустошенности?
И, поднявшись высоко над землей, он без всякой печали отвернулся от сброшенной плоти, устремившись ввысь, вон из мира ищущих счастье алчных существ, прочь в сверкающую пустоту небес, манящую его великолепием своей холодной чистоты и опьяняющую его вином своего ледяного безмолвия.
Он только,- в качестве игры,- всё пытался вспомнить своё имя и то, где он мог видеть эту сцену, сцену своего освобождения или, как это назвали бы эти создания, живущие внизу - "сцену смерти"....но не мог....
Не мог.
Но это было не важно.
Совершенно не важно.
05.2006г.
http://www.youtube.com/watch?v=1yx7BeIMLYE&feature=related