ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ. ВЫПИСКА
Понемногу все наши знакомые стали выписываться. Как-то под вечер стукнули в дверь, я выглянула, увидела Котяру с пакетами в руках.
- Прощаться пришел, - грубовато-грустно сказал он, - Ну, давайте, не болейте шибко, а я – домой. Жаль, что чай-то не пришли пить. Мы вас ждали.
- В другой раз, - я заглянула в его печальные голубые глазки, и жалость кольнула сердце, - Вас хоть зовут-то как, я даже не знаю.
- Александр, - ответил он, и, повернувшись, зашагал по коридору.
Следующей на очереди была Валентина. К ней привезли дочку, нужно было купить одежду к школе.
Дочь - кудрявое создание с небесно-синими глазами. Действительно, красив был отец! Дочка, застенчивая и ласковая, все жалась к матери, а Валентину было не узнать. Она светилась, была абсолютно счастлива. Собиралась торопливо, копалась в тумбочке, сбегала в буфет за коробкой конфет для врачихи. У Маришки уже был готов подарок – кофейная чашка и банка кофе в хрустящей упаковке.
У меня подарка не было, я пересчитывала скудные копейки в кошельке – после всех непредвиденных трат на лекарства и обследования едва-едва хватало на билет до дома.
О доме думали все. Маришка по сотовому телефону с кем-то уже активно договаривалась о продаже своей квартиры. Валентина планировала, как, приехав, начнет побелку – ведь сын с молодой женой приедут. И я не могла дождаться момента, когда окажусь в своей тихой комнатке с книжной полкой и тахтой, с иконами на стенах.
Валентина взяла мою тетрадь и неровным почерком – руки у нее тоже пострадали от полиартрита, записала свой адрес.
- Пиши! Дозвониться к нам невозможно, я тебе сама буду звонить, когда буду в райцентре.
Валентина переоделась, и после того, как почти месяц ходила только в халате, в брючном костюме она показалась совсем незнакомой. Простились торопливо, без слез. Она уже была не тут, мысленно ехала домой. Дочка глянула на меня синими глазищами:
- До свидания!
Валентина позвонила поздно вечером, слезы душили ее:
- Девчонки, я скучаю по вас! Все, все не плачу, - она всхлипнула, - доеду до райцентра – позвоню еще!
На следующий день уезжала Саяна. К тому времени к нам в палату положили еще одну женщину, учительницу, спокойную и аккуратную. Мы разговаривали с нею, как в палату забежали Саянины дочери, зашла медсестра, врачиха, стало шумно, с этой толпой Саяну и унесло, я с нею не простилась, и она, думаю, даже не заметила этого. И Маришка куда-то ушла. Стало тихо, пусто…
Невозмутимая учительница погрузилась в чтение газет – Маришка ей принесла целый ворох. А я отправилась в кабинет, где обитали врачи отделения, нужно было отдать больничную карту.
В кабинете сидел Андреич, мельком глянул на меня и уткнулся в бумаги. Так бы вот и сказать ему:
- «Помогло» мне ваше лечение! Едва жива хожу, много лучше сюда приехала!
Хотя он-то тут при чем?! И я спросила кротко, где моя врачиха. Он, не поднимая глаз, только пожал плечами.
Я шла длинным больничным коридором и думала о том, что, как обычно, между больными и медперсоналом – непроходимая граница. Пока только единственный человек, «со стороны», который выслушивал меня тут, был отец Константин.
В прошлый раз, после молебна о здравии всех болящих, он рассуждал о том, что врачи лет сто назад «вели» больных, а то и целые семьи, многие годы. Знали условия, в которых живет человек, его характер. Осматривали больных, мерили пульс, выслушивали, смотрели язык и пальпировали живот… Получали «тактильную и визуальную информацию» о больном в целом. А сейчас разделились по узким специализациям, один изучает желудок, другой – сердце, третий легкие, словно человек – машина из разных запчастей, а не одно целое. Главное – исчезла доверительность между врачом и пациентом. Остались, конечно, настоящие врачи, но это такая редкость.
Я знаю, еще можно разговаривать с молоденькими, не затюканными тяжелой, неблагодарной, низко оплачиваемой работой медсестрами. Они раньше назывались сестрами милосердия – слово-то какое!
Да, и еще встречаются чуткие люди в белых халатах среди практикантов. К нам много раз заходила одна коренастая студентка - смугляночка, очень внимательная, часами сидела в палате, разговаривая и с Валентиной, и Саяной… Даже Маришка, с ее профессиональным гонором, была довольна ее заботой. Я рядом с нею словно в теплое море погружалась. Неужели растеряет свою человечность, став врачом? Высушится душа?
Если бы наросло новое поколение – верующее, было бы оно терпеливее и милосерднее, и больница бы расцвела. Ведь не столько евроремонты ей нужны, сколько лечение душ и телес…
На встречу с отцом Константином нужно было идти через час. Он приехал, тепло и внимательно исповедал меня и еще одну серо-зеленую от болезни бабушку, причастил нас, и тоска моя как сквозь землю провалилась. Я распрямилась, и боль как будто ушла, или я о ней забыла. На душе было светло, чисто, мирно и торжественно. Пришла мысль, что не нужно так убиваться о душах встреченных мною тут, в больнице, людей. Как говорил один проповедник, «у Бога для каждого человека свой сценарий»…
Я проводила бабушку до палаты, та на прощанье слезно просила помолиться за нее и сына ее, Александра (и тут – Александр! – подумала я). И я попросила помянуть в молитвах меня, грешную.
Какая из меня молитвенница! Но, идя до палаты, я повторяла:
- Господи, помилуй рабов Твоих, - и повторяла имена бабушки с сыном, своих родных, всех моих больничных знакомых…
Вечер был тихим, Маришка уехала ночевать к знакомым, учительница рассказывала о своих внуках, вдруг замолкла и уснула. А я все думала о целом государстве, о целом мире – клинической больнице, где столько всего происходит каждый день, где идут невидимые миру битвы духа, льются слезы горя и радости, умирают и рождаются люди, а Господь всех видит, и всегда рядом с теми, кому плохо. И с маленькой упрямой Саяной – не зря ведь Он послал ей болезнь, и с Маришкой, и со счастливо-несчастной Валентиной, и с Александрами, и со мной… Не оставь нас, Господи…
К О Н Е Ц