Прим. автора:
Если Вам удобнее ритмический текст читать в форме стихов (т.е. в столбик),
прошу сюда: -
http://proza.ru/2009/08/27/794
Часть первая
1
На кладбище не грустно, уж поверьте, когда внутри огнём горит обида, и душат, целый месяц душат, душат неясный страх, тоска и подозренья. Из двух мужчин, сидящих за столом у жалкой неухоженной могилы, пьянее тот, который помоложе. Сквозь пелену в глазах он различает разнообразный сор вокруг скамейки, окурки в жухлой скрюченной траве, засохшие фигурно ломти грязи, которые ему напоминают... Напоминают... (В голове мутится...) Да-да! - осколки некоей скульптуры, возможно, даже полой изнутри... Разгромленной скульптуры. Что там было?
- Молчун, я по делам приеду в город, - продолжил старший, мучая консерву (бычки в томате были неприступны). - Я поживу у вас, не возражаешь?
- Нет! - выкрикнул Молчун. Да так внезапно, что собеседник просто подскочил. - Мне хватит прошлогодних этих, глупых...
- Ты чё, Молчун? Спокуха. На вот, выпей.
Тот взял стакан, всё так же нервно хмурясь.
- Не ожидал, ей богу. Что такого? Подумаешь, пожил у вас недельку. Ну брось, сынок... Ведь я ж тебе как батя. У мамы вот спроси, земля ей пухом.
- Мы что, о маме будем говорить? - (В вопросе явно чувствовался вызов.)
Смутившись, старший мрачно потупился, наметившейся темы избегая. Поковырял на пальце плоский перстень.
- Да пей уже. (Молчун покорно выпил.)
Отец и сын!.. А разница в годах... О, это кособокое уродство двух сросшихся когда-то биографий! "Я молодой, чего же тут плохого? Хотя мне скоро сорок, извините..."
- А помнишь тех рогатых великанов, как я придумал, в каменных доспехах?
(Опять он! Мы же с ним договорились!..) Чтоб избежать навязчивой улыбки, Молчун нарочно отвернулся сплюнуть. Он помнит, - со стыдом, таким саднящим, - как отчим в джинсах с дыркой на колене, осклабившись таинственно, зовуще, из-за дверей о чём-то быстро шепчет. И вот - игра. В вампиров, людоедов, в инопланетных монстров с жуткой пастью из дедова капкана на лисицу.
А он, четырёхлетний мальчуган, ещё не зная, как же это страшно, так прыгал в предвкушении азарта!
2
Над горизонтом вывесилась туча, как розовое вымя... Значит, самка.
- Давай за упокой. Ты чё, надулся? - Из вспоротой ножом консервной банки вываливались комья на газету. - Допьём, - я провожу тебя, - закусим. Молчун, у вас три комнаты, ей богу! И, кстати, Лена, знаешь ли...
- Что Лена?
- Ты вечно пропадаешь на работе. И близких рядом нет. Кто ей поможет? Сейчас, когда она... Когда ей трудно.
- Помощников сейчас - хоть пруд пруди! Придёшь с завода, некуда сховаться.
Молчун поморщил нос. Тянуло с поля... Он с тошнотой боролся удручённо. Бывает так, что запах, даже слабый, коварно, подло взламывает память и в воздухе души распространяет какой-то яд, горючий, едкий, гадкий. Но ты не понимаешь, чем отравлен.
Барочный запах скошенной травы, навоза, сена, сырости и тлена, - у Молчуна осевший где-то в клетках, - всегда в нём вызывал невнятный трепет и как бы неуверенность в себе.
- Всё, я сказал, Дядь-Жор, чего не ясно? –
Глотнул и зло закашлялся, краснея. Дядь-Жор его похлопал по затылку, мол, не пошло? - вот, яблочко, печенье.
За речкой замычала электричка. Опять пахнуло тёплым, влажноватым. Он жадно впился в яблочную дольку. Фу, чёрт... аж покачнуло. Как паршиво...
- Держись, ковбой! Коровий мальчик, - помнишь? - и отчим, рассмеявшись, подмигнул. - Ну чё, лады? Тогда я к вам во вторник...
- Чего лады? Гостиниц, что ли, нету?
Опять ожгла знакомая ухмылка (последний год – с шикарной жёлтой фиксой). И пасынок набычился привычно.
...Молчун вздохнул. Удобнее не сядешь. За окнами струились провода, столбы мелькали, плыли скирды сена, водонапорный фаллос ткнулся в небо, - вечерний, одинокий, чёрный, тихий... Молчун опять поёрзал, скорбно морщась. Зад, ставший деревянным, как скамья, пронизанный мурашками, томился, всё чах и чах, всё чах и чах... Заснуть бы.
Домой... Я так соскучился! Домой! Он улыбнулся весело сквозь дрёму. Вдруг, вспомнилось, как голый Ордоновский, в переднике, заляпанном искусно, протискивает в дверь свою скульптуру, пузато-головастую. ("Увидишь!.. Не-ет, это вам не писающий мальчик! Назло тупым быкам! Почти готово...")
И тут она упала и разбилась.
3
Он был бескрайне нежен (Лена, Лена...), придя с работы, даже не присел. С усердием донецкого шахтёра он добывал в разъятых недрах сердца невиданные залежи смекалки: "Лен, если так подушку?" - "Нет, оста-авь..." – "Чайку тебе не сделать?" - "Не хочу-у я..." (О, это вам не полочку приладить! Не пасек натянуть в магнитофоне!)
Любимую знобило и тошнило. Родив два глупых слова "без обид", она к соседке вышла. ЗА ЛИМОНОМ. Хм, за лимоном. Что же ты молчала? Он бы за ним помчался, выбив двери, хоть на базар, хоть в Азию, хоть к чёрту...
Забота, обходительность супруга, все груды этой нежности простецкой нетронутыми стыли (спроса нет) в пределах аккуратной светлой кухни, оклеенной обоями с цветами. "Труба ржавеет... Ладно, купим краску, - подумал, пригорюнившись, Молчун, сквозь скучную печаль считая в столбик: Эмалевой. Две банки. Это будет..."
Поставил чайник. Тупо, машинально. Расширенными влажными глазами глядит в такую чистенькую скатерть. На ней изображения цыплят, - он их как будто только что заметил, - всецело апельсиновых уродцев. Под их вилкообразными ногами бесформенные пятна зеленеют с условными грибочками в горошек (гибрид зонта, гвоздя и мухомора), с кружками символических озёрец и божьими коровками на травке, с проткнутыми восьмёрками стрекоз над радостными кляксами ромашек.
Он остриём ножа (вчера заточен) проводит сонно, медленно крест-на-крест по одному из этих пёстрых раев.
"Когда тошнит - всё в мире раздражает, - искал Молчун привычных пояснений. - Любому нездоровится... Природа... Соседка ей "Изауру" включила. Уверен. Обе любят сериалы." (Взгляд на часы.) "Да нет, как будто рано."
А полчище куриного отродья, ужасно пучеглазое как спрут, сползается тихонько отовсюду... Гляди-ка, - растопыривают жутко отростки атрофированных крыльев и как в немом кино пищат без звука.
4
В прихожей разорался телефон. Капризно-властно требует вниманья!!! - тараща цифры в диске неподвижном (так голосит психованный очкарик). Молчун, надувшись, сгорбился упрямо. Он ненавидел - весь последний месяц - вот этого сиреневого гада, со всеми десятью его пупами, с продолговатой лапой двукопытной, которой гад виски себе сжимал, ритмично нудным визгом заливаясь. Как хочет он, чтоб эту лапу взяли!.. Чтоб приложиться к розовому ушку, дышать в её смеющиеся губы советами каких-то дураков!
Атас! Птенцы на скатерти застыли. Желтеют безобидно и невинно. И лишь один, которому Молчун
головку отдавил горячей чашкой, ногами поводил едва заметно, под знойным донцем быстро задыхаясь; в агонии забыв про осторожность.
"Нейдёт... (колхозно-грустное словечко), "Рабыню" смотрят. Может, даже плачут." - Припадок телефонный прекратился. Расчётливо, - мол, я тебе припомню.
Молчун всё так же пялился на стол. Глаза его блестели неподвижно, подобно окулярам микроскопа. Из-под тарелок молча, грубо пёрли цыплячьи идиотские лужайки... Цвета, такие яркие... до рези.
Кроваво-красный, ядовито-синий, сопливо-изумрудный, едко-жёлтый и гнойно-белый... Пятна, пятна, пятна. Разбилась чашка, свергнутая ими.
Опять тот давний сон с неясным свёртком, который чьи-то вкрадчивые руки ему сквозь сизый сумрак подают. Он в этот миг внезапно просыпался, не досмотрев привычного кошмара. Возможно, смутно чувствовал концовку. Молчун встряхнулся. Скатерть!.. Что я сделал!? Кощунственный разрез крестообразный бесцветную изнанку обнажал...
Он оглянулся с ужасом на двери.
5
Завод отстал, прищёлкнув турникетом, как челюстью, - неловкий дряхлый хищник. (Он на меня охотится годами.) Злорадно покидая эту зону с её металлургической одышкой, с гремучим хворым лёгким Первой Домны, Молчун толкает дверь (домой! о счастье!) и под ноги плюёт по-пролетарски.
Троллейбус. Эти стойла на колёсах. ("Слышь, бык, подвинься!" - "Вы мне наступили!..") Затылки, лбы, носы, усы и уши, причёски, стрижки, лысины и шляпы, воротники, зонты и рукава. И каждый в кожуре. Всяк под скорлупкой. О, эти подскорлупные мирочки!.. - порой вдвоём - с любовью, с дружбой, с кошкой, - но чаще сам, таких гораздо больше: душа в кирпичной кладке посторонних
любовей, дружб, страстей и одиночеств, чужих локтей и спин. В себе как в склепе.
Молчун, с трудом, но всё же отрешившись, прикидывал, как лучше сделать полки, давно уже задуманные в ванной (жена всегда шампунь роняла на пол), - и тут внезапно встретился глазами с двухлетним пассажиром (смотрит, смотрит...). Мамаша, посадив его на ручки, нахохлившись серьёзно, изучала книженцию "Уход за малышом".
"Да, кстати, нужно смазать двери в кухне..." - додумал кое-как, уже без ладу Молчун свою хозяйственную мысль. Мордастое создание глядело на дяденьку с бесцельным постоянством. Так смотрят только дети и кретины - бездумно, прямо, пусто, неподвижно.
6
Молчун с пугливой злостью оглядевшись, вдруг, высунул язык и скорчил рожу. Ребёнок недоверчиво мигнул. Теперь оскал. Пожёще, поволчее! А если так: приплюснуть кончик носа? Свинья. (О, извиняюсь, поросёнок.) А скукситься вот так (больные зубы)?.. А так? А так?.. Молчун, прикрывшись кепкой, менял изобретательно гримасы. А тайный созерцатель мимик-шоу, раскрыв слюнявый ротик изумлённо, прильнул к мамаше, вытаращил зенки. На дне его бессмысленного взора теперь как будто что-то шевельнулось. - Ага! Да неужели?! Так-то, так-то!
"Что, маленький?" - Она его целует в сиреневую жилку на виске, чтоб высосать из крохотного мозга
причину неспокойствия дитяти.
Ах, чёрт возьми!.. (Тревожная мадонна, набычившись, зашарила глазами.) Молчун поспешно вперился в окно.
Вот поворот. Троллейбус шатко прянул и захрустел суставами дверей. Динамик отрыгнулся: "Сталеваров!"
Когда толпа несла его на выход, Молчун украдкой быстро обернулся... Он встретил взгляд разбуженный и трезвый.
7
Дурацкий поединок с человечком сорвал благочестивые прожекты. Смущённый, раздосадованный, нервный Молчун поплёлся в "Маленький Париж".
"И сколько ж это я уже не пил-то? Лопух, - два дня назад, с Дядь-Жорой, помнишь?"
Патлатая богема копошилась в седом дыму, пространно рассуждая о кармах, демократиях и джинсах.
Он заказал, как встарь, "сто грамм с прицепом" - стаканчик водки плюс бокальчик пива.
И хочется домой, - как-то... тошно. Обидно: пиво дрянь, моча коровья. В дверях толкались пьяные студенты, бодливое, разнузданное стадо. Молчун, столы оглядывая грустно, отчаянно завидовал курящим.
...Он сам собой завёлся, словно моль. И что бы я ни делал, что б ни думал, он призрачно царит повсюду в доме. В миниатюрных чепчиках, носочках, пижамках, распашонках, ползунках... ("Лен, сколько можно!.. Этот беспорядок!..") Как будто у меня тут расплодились, умело прячась где-то под коврами, таинственные юркие зверьки теперь переживающие линьку.
Конечно же, он здесь бывал и раньше. Являлся мне в фантазиях досужих, и я ласкал, я пестовал, лелеял своё воображаемое чадо. Неявного я так его любил! Ведь думал я о нём, когда хотелось. Он был игрушкой чувств, капризом мыслей. Приелось - спрятал. Словно фотоснимок. Теперь он взбунтовался. Сверг меня.
Молчун побрёл вторично к стойке бара. Фарцовщик охмурял корову в феньках (ни дать, ни взять Дядь-Жор с какой-то шлюхой), она смеялась, вымя поправляя...
"Нет, я и так сорвался. Хватит. Хватит!" - в кармане брюк терзая мятый "чирик", он слабость поборол ("Что скажет Лена?"), - свернул к дверям, притворно напевая.
8
Купил лимоны. На фиг ту соседку! Желтючие, бокастые как гуси ("Сыночек, в огород их не пускай!"),
с уродливыми копчиками... Эхма! Я из зарежу. Сахаром посыплю.
Молчун бабахнул дверью гастронома. Он вспомнил, как приехал в Запорожье; да, сразу после глупой смерти мамы... Знакомство с Леной... Пытка. Год мучений. ("Тебе не по зубам такая тёлка!" "А я с ней не встречаюсь. Это, так...")
Он с девушкой болтался по проспекту, стараясь, - Боже, как же он старался! - начитанным казаться, остроумным. В итоге - лишь поддакивая ей.
"Войнович это чудо! В каждой строчке такая наблюдательность, ты знаешь!.." - "Да, знаю." - "Владислав мне возражает, мол, выпендрёж, халтура, псевдоклассик. А я ему: ты просто не вчитался!"
"Да-да." - "Конечно, может быть, Набоков, в каком-то смысле тоньше, я не спорю..."
Весна поворотилась; вот и лето - горячее, слепое чрево года. Пустеет лето; куртку потеплее... И лужа на покатом тротуаре подглядывает зыбко ей под плащ.
Он знал, что у неё большие губы, как свежая черешня - с лёгким бликом, красивый носик с чуткими ноздрями и ямочка нежнейшая на горле... Но постоянно видел только руки, - изящные, прохладные как утро, - не смея поднять робкий, мглистый взгляд.
"Хозяйка всё брюзжит. Коровье рыло! Я, видите ли, мало ей плачу. Ну забодала! Вот и удираю. Ты знаешь, без тебя бы мне конец! (Молчун на это вяло улыбался.) Особенно в такую непогоду. На лавке во дворе не отсидишься. А вот и Владислав! Опять без шапки!.."
Пылал закат - больное горло неба. Он не смотрел; усердно притворялся, что на столбе читает объявленья, но чувствовал всей кожей, - словно холод, - их сладостный вечерний поцелуй...
"Ты настоящий друг. Сам понимаешь... У Леночки знакомых тут не много. Как в песне: ты да я, да мы с тобой," - учтиво говорил студент "Машинки" с чудовищным зонтом и бычьей шеей, и тряс его расслабленную руку. "Ты с нами?" - "Нет, спасибо, мне по делу..." Вступил, заторопившись, прямо в лужу, похожую на злой слюнявый рот.
9
Молчун, кряхтя, закрыл входную дверь. Ах, как уютно здесь. "Ау, я дома!" - Разулся, вытер туфли мягкой тряпкой.
На кухне тяжело дышавший чайник обиженно пощёлкивал эмалью, сипя своё мучительное "кхо-о-о..."
(Забытый, задохнувшийся младенец, который верещать уже не в силах.)
- Лен, ты забыла чайник! Разве можно!.. Весь выкипел, того гляди, взорвётся.
Он закрутил конфорку, сел за стол. На скатерти с цыплятами лежала заломленная книжка - Э. Лимонов.
- Ленусик, я купил... Ты как, в порядке?
Она вошла, зевая сквозь улыбку, по-детски обняла его за шею. "Там передача - (ты картошку будешь?), - показывают жизнь морских коров. Я в шоке! Уморительные твари."
Он высыпал лимоны из пакета.
- Спасибо! Ой, огромные какие!
- А чайник кто оставил?
- Я забыла.
- И дверь входную ты не заперла.
Они поцеловались тихо, нежно. Молчун хотел поправить ей причёску, уже привстал, - и вдруг, нерасторопно столкнулся с этой выпуклостью дикой, к которой привыкалось так тоскливо...
- Папаша, осторожней! Лучше сядь. Я дам тебе пюре. Цыплёнка хочешь?
- Изжога. Извини. Колбаски лучше...
Мелькнула укоризна: дескать, выпил?
А не курил?.. - Молчун отвёл глаза.
10
Он мне не показался, но он здесь. Невидимый, неслышимый, как призрак, он всё тут захватил. И я растерян... Моя вода, мой газ, мои продукты, - он требует теперь с собой делиться!
Ещё не разу воздух не вдохнув и ни к чему пока не прикоснувшись, он побывал во всех моих пространствах - от ванной до балкона. Что там двери!.. К нам контрабандой пронесённый в счастье, имеет наглость спать возле меня в своей укромной тайне водолазной!
Но если б только это!.. Я согласен собаку завести по просьбе Лены, пустить по просьбе тёщи квартиранта ("Вам нужно больше денег, понимаешь?")... Чёрт с вами, я завязываю спорить! Но этот диверсант килограммовый взломал мою надёжную ограду. И щель катастрофически растёт!
Придёшь домой, а тут - как на заводе. Дверь хлопает, какие-то пакеты... Звонки, визиты, письма, телеграммы бесчисленной родни её, знакомых, соседские советы ("Вам бы надо б...") и снова телефонные звонки, влекущие её как дудка - крысу. Интим с горячей трубкой шепотливой, которая прилипчиво, настырно, спиральный длинный хвостик напрягая, всё норовила слазать в оба уха.
Она, моя единственная радость, притягивает, лакомо магнитит вопросы близких, взгляды посторонних, - да что ж это такое, в самом деле!!.. - как будто пуп Земли в её пупке!
11
Жена цыплёнка истово глодала.
- ...мол, выгодно! Она мне: он не хочет! Она его доила где-то с месяц, обзавелась и золотом, и шубой,
потом ему наставила рога...
Молчун молчал, склонившись над тарелкой, глаза свои рентгеновские пряча...
Я будто вижу как ты набухаешь, - там, в глубине, подспудно, постепенно, - теплом и нежной гущей наполняясь... Как овощ на корявом стебельке. Вбираешь, тянешь, всасываешь жадно в себя прилежно сцеженные соки тяжёлой человеческой еды, которые она отфильтровала внутри для дорогого паразита. Теснишь бесцеремонно, сонно-грубо моё, моё любимое, МОЁ!
Теперь ей нужно много-много кушать, чтоб плотно начинять двойное чрево - тот вздутый, тёплый, добрый, тёмный кошель, где, смутно конкурируя с кишками, ты алчешь сладкой жирной полноты.
О да, ты скрыт, как трубы теплотрассы, как сердце, как болезнь; тебя не видно. И иногда нетрудно притвориться, что НЕТ тебя, как, скажем, нет вампиров (рождённых сельским детством от Дядь-Жоры), что ты приснился ей, и всем вокруг. И мне. Закрою дверь, зашторю окна...
Да, ты готов подыгрывать мне в этом. Не лезешь ей в уста напоминаньем, не пялишься с обложек умных книжек одутловатой розовой мордахой. Дверной звонок как будто онемел. Почтовый ящик голодно пустует, а телефон коснеет в зимней спячке.
И кажется, всё будет как и прежде: я прихожу с работы, мою руки, интимный ужин, ладная улыбка, и ночь, порой такая, - о, такая! - и милые заботы в воскресенье... Лишь по ночам в мешке своём уютном
ты иногда немного копошишься, умащиваясь, видно, поудобней в глухом, непрекращающемся сне. ("Я вас задел? Пардоньте, ненарочно.")
Так мы с тобой ролями поменялись, - теперь ты завладел моим умом и делаешь со мною, что захочешь...
Живой футляр плескался грузно в ванне, мурлыкая невнятно-колыбельно.
Молчун постель заботливо расправил. И, рухнув, вдруг, уткнулся носом в стенку. Ты победил. Всё к чёрту... Уступаю. Входи в мою судьбу, располагайся!
Часть вторая
1
Опрятный бокс прихожей, - печень дома, - в нём свой уют, особый, аскетичный. Закрыв замок двери (один; второй), очистившись от шлака сорных улиц и шелухи облипших грязью туфель, Молчун вдевает в тапки гири-ступни, отлитые по формам первой смены.
"Устал? А я говядину сварила!" - Супруга как-то странно улыбалась.
Он тоже растянул послушно губы, хотел её спросить... Но шкаф-пенал, где размещались зимние скафандры, затрясся как стиральная машина, гудя и воя голосом Дядь-Жоры, и дверцы распахнулись, словно пасть.
Молчун пришёл в себя через минуту. Они ему о чём-то толковали, сюсюкая, заглядывая в глазки, перебивая весело друг друга. Как оказалось, он ругался матом, однообразно, вяло и плаксиво. Поймав себя на этом, замолчал.
- Я жить у вас не буду, успокойся, - толдычил отчим, сумку разбирая. Конъяк, окорочка, икра, креветки. - В "Днепрянке" номер снял. Вполне приличный. А горничная там!.. ядрёный корень! Такая волоокая шатенка. Всё хи-хи-хи да ха-ха-ха, - я в шоке! Мы просто посидим, Молчун, не кисни.
Армянский "Ахтамар" достался гостю. Хозяева довольствовались чаем. Обоих обязало положенье: его - ком в горле, Лену - ТОТ, незримый.
Дядь-Жор, избрав тупой рефрен беседы ("У самовара я и наша Мама..."), всё рассуждал о ценах на базаре, о прибылях, бердянских спекулянтах и грубых мелитопольских ментах. Молчун всё сыпал, сыпал в чашку сахар.
- А я вчера во сне корову видел! - Дядь-Жор себя захлопал по коленкам. - Как этот самый хрен... король Египта! И жи-ирная, в ворота не пролезет! - он по-рыбацки руки растопырил. - К навару, говорят. Покатят бабки! Тьфу, чтоб не сглазить. Кстати, анекдотец!..
Молчун вздохнул, подпёр щеку ладонью, поставил чай на головы цыплячьи. Всё началось шесть месяцев назад, когда Дядь-Жор впервые к ним приехал. Молчун тогда обрадовался даже. Закончив этот техникум паршивый, он отчима не видел больше года (с тех самых похорон немноголюдных), -
он даже побежал к нему навстречу! А тот раскрыл объятья, поощряя, хотя со смехом тут же проворчал: "Ох-хо, телячьи нежности, ей богу!"
2
-...Ветеринар опять метётся к тачке, - осеменил! Захлопывает дверцу, чтоб дальше ехать с этим самым шприцем. Когда - одна бурёнка подгребает, - ему в окошко: "А поцеловать?.."
Дядь-Жор и Лена прыснули по-светски.
Молчун своим спокойствием гордился. Он не хотел опять себя позорить в её... в своих... ну да, - в её глазах, как в прошлый раз. Всё было так нелепо! Тогда ведь очень скоро стало ясно, что этот фраер в коже и в заклёпках, дурашливый как кукла телешоу, пробудет здесь не меньше, чем неделю.
Душа, по склону памяти скатившись, почувствовала старые ушибы. Когда-то мама, - сколько лет минуло! - впустила в их размеренную жизнь весьма жуликоватого подростка. В пятнадцать лет Дядь-Жор казался старше, - всегда небритый, стройный, быстрорукий, - но все соседи факту ужаснулись
(что, впрочем, не мешало гнусным шуткам). Четыре года мира и покоя для малыша, растущего тихонько, закончились, - закрылись двери к маме. Настала эра Дяди. Навсегда?..
Молчун себя одёрнул. Ишь, хохочут... Да, в прошлый раз он нервничал как мальчик. Казалось, гость заполнил всю квартиру. Заклёпки... этот стиль мотоциклиста!.. Поссорились. И отчим вдруг исчез. Забыв расчёску в ванной, зонт в прихожей и в кухне - длинный, кожаный, с замочком футляр для неизвестного предмета.
3
- А вот ещё один, - кричит Дядь-Жор. - Всемирный съезд охотников, прикиньте! И чукчу пригласили. Объясняют: мол, нужно настрелять побольше зверя, бей, что увидишь, кроме крокодилов.
На первый день, короче, все вернулись. Ну, немец настрелял пяток бизонов, француз там, бегемотов штук пятнадцать, а англичанин двадцать антилоп.
- А чукча? - Лена ёрзала на стуле, пытаясь поудобнее приладить живот под натянувшимся халатом.
Лукавый гость достал кривую трубку и табакерку в виде сундучка с изящной золочёной гравировкой:
пастушку нежно тискает помещик.
Она опять елозит.
- Ну? а чукча?
- Ну, спрашивают. Это надо видеть! - Дядь-Жор, пыхнув дымком, сощурил глазки. - А чукча им: "сисьнацаць ноусеров".
Молчун взглянул на отчима, на Лену (она уже смеялась, предвкушая). Нет, он не будет злиться. Что он, клоун? Довольные... И этот вот, и эта. Они тогда поладили, о да... Сдружились за неделю. Что им время!.. Жена в те дни скучала, как обычно, она, как и теперь, сидела дома. А тут - визит. Все двери нараспашку! Готовила мясное каждый вечер, мгновенно у Дядь-Жоры научилась по шесть часов сидеть за преферансом и называть супруга Молчуном. Он вновь лишился имени. Как мамы.
- ...Семнацяць ноусеров!
- Что, опять?! - зашлась, свой круглый холмик обнимая.
Глупейший анекдот. Он знал концовку...
Как трудно не казаться скучным тютей. Крепись. Ведь ты же смог терпеть тогда, - когда домой с завода возвращаясь, едва переступив порог квартиры, ты снова видел кожаную куртку, как нетопырь висевшую в прихожей. И слышал смех жены за дверью кухни. Они в ту пору часто пили пиво. Всегда не дожидаясь Молчуна.
- ...Решили проследить! - Дядь-Жор пригнулся, изображая тех, кто крался в джунглях за дивным простаком из Заполярья. - И вот, навстречу чукче - черномазый. А он же, тютя, сроду не видал ни негров, ни, тем паче, крокодилов. "Ты крокодил?" - Туземец: "Ноу, сэр!" - Ба-бах! Ба-бах! - Дядь-Жор расхохотался, охотно демонстрируя при этом свои безукоризненные зубы и золотую фиксу справа сверху.
4
- Сисьнацяць ноусеров!! - выла Лена, лицом уткнувшись в милый кулачок. - Молчун, прикроешь дверь, - ужасно дует...
- Да-а... Был у нас один такой засранец, - сказал Дядь-Жор, попискивая трубкой. - Тельцова киданул на штуку баксов! "Ах, я не знал как выглядят доляры!.." Дождался. Утопили как Му-Му. А знаешь, Лен, кто гражданин Непала? Тот, кто зачат непалкой и непальцем!
- Ой, мальчики! А он меня ударил! - жена, всплеснув руками, засмеялась, сверля горящим взглядом глобус брюха.
- Да он в тебя, Молчун! Ковбой, ей богу! - отчаянно обрадовался отчим. - Такой в седле держаться будет крепко!
Молчун сглотнул: "В седле велосипеда?"
И тут же воцарилась тишина. Дядь-Жор, поставив рюмку, отвернулся.
5
Он гладил брюки, мягко, вдохновенно, неспешно, как по жизни делал всё. Гладильный стол поскрипывал хрящами. Под эти усыпительные звуки супруга прикорнула рядом в кресле.
Тяжёлый дух Дядь-Жоры испарился, как влажный дым, играющий на ткани... За эти пять часов "у самовара" Молчун его почти возненавидел. Но только отчим начал собираться, - едва ему не кинулся на шею, готов был даже в чём-то (стыдно вспомнить) покаяться? признаться? Просто слабость.
Какой он стал!.. В костюме импозантном, завёл себе лихую эспаньолку. Так сильно измениться!.. В смысле - внешне. Ведь с той поры прошло уже полгода. А раньше был, - не то какой-то рокер, не то бандит, не то столичный гей. (Хоть и тогда он выглядел эффектно!) А то - в далёком, сельском, зыбком прошлом - пронырливый юнец в дырявых джинсах!
Молчун тайком на Лену покосился. Она дремала. Старенький халатик предательски раскрылся на груди.
Пронырливый юнец... Эх, ты, папаша. Он с молчаливым пасынком возился, но тот жалел, - и часто даже плакал, - что мама отдалилась так заметно. И если робко в спальню поскребёшься (когда-то сын там спал в обнимку с ней), - увидишь белозубую ухмылку, которой, если честно, сыт по горло. От мамы - только голос там, за дверью: "Сынок, помойся, я воды нагрела". "Молчун, атас! Ты слышал? Мама спит. Брысь, живо! Завтра ящериц половим." Младенческое счастье заменили безжалостными играми. И кличкой.
6
Молчун разгладил влажную штанину, карман поправил, взбрызнул ткань водой. Теперь всё хорошо. Всё, как и раньше. Пусть он флиртует с горничной в отеле, а мы... Молчун опять взглянул на Лену. Как это просто: только ты и я! Мы, двое, в наших милых, добрых стенах.
Когда это случилось? Ну когда же? Тебя я унаследовал в прогулках от тех парней, холёных, говорливых, с которыми ты целый год встречалась. Я был проводником, я был охраной, но главное - мы вместе убивали (увы, как это слово здесь подходит!) твоё, никем не взнузданное, время.
Да... Мы друг к другу как-то так привыкли. Нет, странно... Ведь одна из наших встреч была когда-то более, чем встречей! Как глупо - помнить множество прогулок, - мучительных, но всё-таки счастливых, - а первого свидания не вспомнить!
Ты спи пока. А я вот тут закончу... Потом тебе куплю... Чего ты хочешь? И мы, как встарь, заварим крепкий кофе, сыграем в буриме, в быки-коровы. А ты мне что-то на ночь почитаешь. Родзинского, Мамлеева... хоть Кафку! И мне приснится... Просто мы приснимся.
Секретно улыбаясь сам себе, Молчун представил миленькую сценку, - простой пролог супружеского сна: она, к его плечу щекой прижавшись, изображая пальчиками ножки, бродила по мужской груди, мурлыча. ("Идёт бычок, качается... Щекотно?")
7
Жена чуть-чуть почмокала по-детски. Пошевелилась. Две её груди, набрякшие как гроздья винограда,
цинично обнаруживал халатик, так гнусно декольтированный сном. Большие... Это нравится мужчинам. Одна из них бесстыдно обнажилась. И вдруг, Молчун почувствовал всем телом, - дичайшая, нелепейшая мысль! - что эта грудь совсем его не хочет, не замечает, - словно он невидим!..
Под тяжестью накопленного сока она сползала грузною волною к своей, такой же вздувшейся подруге. Как бледная чудовищная капля, - насыщенная, плотная, густая, - глядит своим коричневым соском, как будто сквозь него, на дверь гостиной. Ей ли не знать, чем это завершится? Ведь пористыми скользкими корнями она уходит вглубь, в багажник лёгких, и липкой сетью сердце оплетает. А сердце мамы знает больше мужа.
Да, распухая белой головнёй, готовится она к Его приходу. Твердеет и румянец нагоняет, подкожным пойлом булькает развратно, предчувствуя, предвидя упыря.
Молчун почти о будущем не думал. Но будущее дерзко, грубо, нагло уже существовало где-то рядом, -
в его тумане, душном, мутно-сизом, живая соска ищет планомерно, нашаривает выпуклым зрачком тот клювик, в нетерпении раскрытый, который весь наш мир наполнит писком, и милую игрушку - признак пола, и копошенье жадных, слабых лапок, и вечно красный и серливый зад!
8
Молчун подходит к креслу как лунатик, забыв, что у него в руке утюг.
Её живот казался исполинским. Подпольное гнездо незримой плоти. Внутри вот этой груши, пухлой, тяжкой, вращается червяк и точит мякоть... Неторопливо силу набирая, он поджидает... Ждёт и не дождётся, когда же завершится заточенье, слепое и глухое как могила!
Унылый бред... Однажды добрый отчим нашёл в энциклопедии картинку: "Гляди, Молчун, вот это - бычий цепень," - и, дверь прикрыв, тихонечко поведал, куда, каким макаром, что к чему.
В ушах ревело как в цеху проката. Утюг в его руке потяжелел... И Молчуну внезапно показалось, что там, под слоем старого халата, под кожухом горячей бледной кожи и мышц, под изоляцией сосудов осклизлый головастик заметался, вполне реально чувствуя угрозу.
Бездумный, обалдевший он отходит от трепетного лежбища жены. Молчун испортил вещь (уже вторую; открыла счёт разрезанная скатерть)! Вонючий пар, шипя из-под металла (несчастных брюк бессмысленная гибель!) был для него сладчайшим ароматом.
9
"Меня тошнит от женских консультаций! Все хамы, двери вечно не закрыты! И этот доктор - старый грубый бык! Здесь очередь. Звоню из автомата. Я знаю, ты уставший... Встретишь, зайка?" - "Конечно, я заеду, дорогая."
Он с проходной побрёл на остановку. Как ненавистен глазу, сердцу, мыслям проспект, длиннейший якобы в Европе, когда ты день за днём и год за годом вот так вот вдоль него скользишь щеколдой!
Медлительное стадо голубей, пасущихся среди окурков в лужах... Скопления машин у перекрёстков... Рабочие в оранжевых жилетах, пихающие кабели лениво в расслабленно раскрытый анус люка... Вразвалку подбирается троллейбус, терзающий нещадными рогами растяжку сухожилий над собой. В его желудке, мутно-застеклённом, - до одуренья скучные портреты покачивают сонно головами с коровьим выражением на лицах...
Всё на проспекте Ленина уныло, всё ненавистно!.. Даже это имя (мелькнула площадь, вождь с рукой-дубиной), - ведь прозвище "Молчун" не так обидно, как тот заспинный шёпот: "Ленин муж"... И анекдот, рассказанный Дядь-Жорой, по поводу, и как всегда, не к месту.
Общественного транспорта салон, в час пик битком набитый, как "кравчучка", проталкивает, ропотно качаясь, в незримых венах города-титана сгущенья человеческих телец. Точней сказать, людских тельцов и тёлок. (В обилии обличий - без разбора - сквозило чем-то смутно сексуальным... и всё-таки - бессильным... Тень позора. Как у поэта - "Скопище скопцов".)
Раздвинулись со зверским дрязгом двери. "Лен! Ё-пэ-рэ-сэ-тэ!.." - "Кого я вижу!" - всплеснув руками, Лена запищала. Молчун кивнул, значительно покашлял и стушевался - к книжному лотку. (Жена с подругой шумно целовались.) Он постарался выглядеть престижно, но всё-таки, как видите, сбежал.
Ох, эта невозможная девица! Чего она так вылупилась, стерва? Кривила рот, таращась исподлобья. Глаза её - как ржавые шурупы.
Он искоса смотрел, мусоля книжку... Они жестикулировали обе: жена, жеманно выпятив живот, подруга - убаюкивая сумку, на длинном ремешке её качая.
Молчун, почти не глядя, расплатился. Идёт. Подходит... Воздух потемнел.
"...и столько лет! Прости, тебе не скучно?!" - "Ах, мне не до того," - вздыхает Лена; на небо посмотрела: вроде, капля? (Да, железы дождя уже ожили.) "Оно понятно - город сталеваров... Но ты ж с тоски загнёшься, ёлки-двадцать!!!" "Рожу, потом начну искать работу." (Заметив мужа, вся засуетилась.)
- Ты зонтик взял? Боюсь, ещё намокнем.
- Я слышал, уникальный романист, - сказал Молчун подчёркнуто небрежно и повернул к подружкам "Розу Мира". (Ах, вверх ногами! Тьфу, и тут неловкость!)
- Пошли же! Что ты телишься, Молчун! Ну, нам пора, звони! - "Всенепременно." - Подруга машет ручкой. (У, корова!..)
И снова этот взгляд, типично женский - осоловелый, выпученный тупо, - из гнусного разряда "нуинублин!".
10
...Он принимает в руки белый свёрток, тяжёлый и ужасно неудобный, как будто в нём бесформенные камни, обломки арматуры и фрезы. Молчун в который раз не успевает заметить, кто же сунул эту гадость. Прикрыв ногой скрипучую калитку, он в красноватом сумраке садится, чтоб руку хоть одну освободить, - прилаживает свёрток на коленях, отбрасывает крайний угол ткани...
"Ну, что ты, зайчик!.. Что ты... успокойся. Чего ты так кричишь? Я здесь, с тобой." Бесценный голос, родненький, любимый. Фу... Господи, да что ж это такое! Холодный пот на лбу и пятна в веках... Он снова воплем вытолкнул себя из хорошо знакомого кошмара. Жена его сонливо целовала.
"Я... ничего," - Молчун пошёл на кухню, забыв, что целый год уже не курит. (А мозг-то помнит нычку, это ж надо.)
Разинутый гундосый унитаз прополоскал эмалевые гланды...
Он в этот раз успел... Успел увидеть уродливую розовую морду полускотины-получеловека. Казалось бы, конец пунктиру страха?.. Но нестерпимый ужас, отвращенье не дали досмотреть ему конца.
...Был выходной, сентябрьская суббота. Дерьмо. Однако, всё же - в стиле бардов, - с корявым вальсом листьев на асфальте под музыку оранжевых деревьев, топыривших уродливые пальцы. Их снуло лобызал слепой дождишко.
Молчун отремонтировал розетку (соединил концы сгоревших нервов), доделал в кухне полки возле печки, везде попылесосил, смазал двери и вымыл косяки дверных проёмов. После чего решил пойти напиться. И лучше это сделать с Ордоновским.
11
Им в "Шайбе" не понравилось. Толкучка. Паскудное разбавленное пиво из поллитровых мутных липких банок. И пьяное бычьё с гнилым базаром, в котором слово "лох" весьма давлело. Пивбар "Россия" был ещё и тёмен. Бутылку "Гайдомацкой" прикупив, они брели к художнику на базу.
Дом Пионеров к вечеру пустеет. Последние очкастые кружковцы расходятся уныло по домам. Асфальт, крыльцо, ступени и перила загажены предельно голубями. Облупленная дверь сопротивлялась. Молчун искал мотив сопротивленья, ворочая глазами как отвёрткой. Над головой скрежещет, растянувшись, пружина рыжим ржавым червяком. Подумалось: "Ей-ей, скелет сосиски!"
"Не хлопай!" - засмеялся Ордоновский, перехватив его туманный взгляд. Пружина, напрягаясь, задрожала, как будто мышца где-нибудь под мышкой... Дверь с грохотом захлопнулась за ними. А день, одевший чёрные очки, затушевал весь мир (сомненье солнца?..)
"Тут можно сесть?" - "Здесь краска, осторожно. Вот, на коробку сядь. Ну-с, где стаканы?.."
И комната, просторная настырно, с высоким, как искусство, потолком, два захмелевших мозга растворила, как пару ложек соды, без остатка.
Не знающий домашнего уюта грустил неон холодных ярких ламп. Болезненно помигивая сверху, привычно задыхаясь в пыльных трубках, он воздух наполняет тихим звоном, который вяжет слух и душит сердце.
Закусывая хеком, Ордоновский критиковал тенденции и жанры. Молчун кивал, оглядываясь скучно. Огромное окно без занавесок чернело, словно школьная доска. Хвастливые рисуночки на стенах (стада коров, домишки, горы, долы...), в углу, как связка дров, в рулонах ватман и кипы папок всюду - свалка рвений.
Обижено молчат ряды мольбертов. Столы-калеки... Что-то от кубизма. "У них, наверно, сломан позвоночник," - подумал вслух Молчун, себя не слыша. Горизонталь столовую утратив и плоскость спин упрямо выпрямляя, они как будто взвились на дыбы.
12
- Ты мог бы стать художником, дружище, - заметил Ордоновский между прочим. - А что? Всё очень просто! В самом деле! Тут главное, чтоб цельно видеть жизнь. Хотя, мин херц, тебе... учитель нужен. Учитель это главное! Ты понял?
Он тарахтел, на что-то намекая, - невнятно, грубо, путано, пространно, - твердил, что он "телец по гороскопу", по-тренерски выпячивая грудь; Молчун, колени судорожно сдвинув, терпел, давил тугой раздутый шарик под животом, - оглядывался снова, - как будто у него внутри зародыш, и нужно срочно вызвать подкрепленье.
Разоблачив исканья неофита, учитель Ордоновский ухмыльнулся, супрематично гаркнул: "Ноу проблем! Придётся в эту амфору. Сюда вот," - и тут же воплотил свою идею, привычно опустившись на колени. Затинькал, как коровий колокольчик... "Фффух...... Хорошо-о! Как баба после родов."
Молчун покорно сунул тоже, в ту же... предметы тренировки созерцая. Шары, кубы, цилиндры, пирамиды и усечённых конусов пеньки. Конечности каких-то исполинов... Точнее, их гигантские фрагменты. Бедро и голень, плечи и предплечья, две правые ступни на постаменте. Классически расслабленные кисти... Одни как будто крошат что-то на пол, другие словно просят подаянья.
- В искусстве нет смущенья, нет пощады! - вещал художник, водку наливая. В ответ Молчун согласно отрыгнулся. В многоэтажных склепах этажерок маячили, развратно выгибаясь, мужские (хоть и гипсовые) торсы с отростками коротких недорук. Они стояли в ракурсах (у, слово!..) на ягодицах крепких грушевидных или на вялых комьях гениталий... Мол, что такое ноги? Так, довесок!
Вершину шкафа выставка венчала - шеренга человеческих голов, таких же ненормально автономных. Белёсая лапша античных кудрей, пивная пена - бороды стандартов, тяжёлые как дыни подбородки - громоздкий слепок юности ушедшей.
Молчун икнул. "Я просто пролетарий. Пришёл с работы, ужин схавал - в койку..." - Поёжился невольно инстинктивно.
Он чувствует присутствие чудовищ, и взгляд их глаз - слепых, округлых, гладких. Обрубки мощных шей напряжены. Они спокойно ждут. О, им не к спеху.
13
- Закуски нет, - отметил Ордоновский. Бутылку молока достал из сумки. - Парное! Только что из-под коровы! Хе-хе! Сегодня тёща перебьётся. Отличный запивон, сейчас увидишь.
Молчун внезапно понял. Вот в чём дело! Да, кто-то смотрит. Смотрит на него. Пронзительно, прозрачно, не мигая. Нет, это не окно с промозглым мраком, не головы натурщиков забытых, не детские ротастые портреты...
Со скрытой дрожью он взглянул туда.
У запертой двери на табурете маячила ещё одна химера. Не туловище даже... Хуже! гаже!.. И в самой глубине средневековья искуснейший, кровавейший палач, колесованьем ведьму раздирая, такого б не достиг! А тут... Без крови...
Две женские груди в своём союзе - холодном, твёрдом, грубом, монолитном - страшны самодостаточностью дикой и даже узнаваемы с трудом...
Как будто излучая степень массы, способной отдавить растяпе ногу, двойное человеческое вымя таращит вдаль пупырышки сосцов, ища его глаза... и то, что глубже.
"Что, хороши? Они внутри пустые. Я прячу в них журнальчики от деток." - Приплясывая задом на коробке, художник продолжал с хмельным азартом. "С женой такие вещи не решают. Тебе, дружище, нужно обратиться к хорошему врачу. Или к девахе! А лучше - и к девахе, и к врачу."
"Слышь!.. Эврика! - взорвался Ордоновский. - В одном лице!.. Ведь это оптимально! Есть у меня одна такая тёлка!.."
Молчун, уже косой, сомлевший, тяжкий, вдруг страшно разорался, всплыл, как бочка, и ошалел от шаткой пантомимы... Он, впрочем, помнил: что-то о цыплятах, о верности и, кажется, о страсти... Пнул амфору, стоявшую у ног. Она разбилась, сразу завоняло... Вокруг кружились головы и руки...
Потом Молчун затих и долго ныл, опять усевшись - утонув в коробке... А Ордоновский, зыбкий, многоликий, всё пятился к двери, такой далёкой, бубнил, свои ладони убеждая: "По крайней мере, мы с тобой не дрались..."
14
Как верно, понедельник день тяжёлый! (А воскресенья он вообще не помнил.) Трещала голова и ныло тело от тяжести костей, палящей жажды. Уже с утра ругался с кладовщицей, в обед его облаял матом мастер, потом он прищемил в воротах палец, и кровь угомониться не желала...
Плевалось небо, ливнем угрожая. В троллейбусе толкались, злобно, мрачно. Сырая духота, как в сельской бане. На остановке он не удержался, купил "Полёт". Но тут же затошнило. Отбросил пачку. Господи, домой!..
В экземах трещин кожа тротуара. Деревья парка (лёгкие планеты, коль болтуны журнальные не врут) оглоданы крупозной пневмонией. Кривляются изломанно и колко.
Он вспомнил, как вчера кричала Лена, размахивая детской погремушкой. И бигуди... Как много бигуде-е-ей...
Вошёл со страхом. Только бы спала!
Жена в дверях гостиной показалась. Над шаром живота скрестила руки.
- Так. Я спрошу опять. Тебе не стыдно? Ну ладно, пропадаешь всю субботу. Ну ладно, снова куришь. (Обещал же!..) Хотя и знаешь, мне в дыму нельзя... Ты снова пьёшь! Вчера ты так нажрался, что чуть не утонул - одетый! - в ванне! Зачем ты влез туда, уже не важно. Но объясни мне, глупой, глупой бабе, какого беса ты порезал скатерть?.. Подарок папы, кстати. Ну, спасибо! И брюки пропалил. Случайно, скажешь? Я только их купила, что за свинство!
Все окна потемнели. Хлынул ливень.
15
Уставший повторять "прости, прости", он рухнул на диван и весь расплылся, - шлепок коровий в поле да и только. И почему-то вспомнился отец... На мочевидно-жёлтом фотоснимке ничем не примечательная личность; такого повстречаешь - не запомнишь. Богдан... Не то Ильич, не то Леонтьич. О нём почти никто не вспоминал.
Молчун его искал на Капустянке, где он был похоронен после зоны. Плутал в кварталах карликовых робко, в колонах одинаковых надгробий... Ряды ненужных каменных обрезков. Торчат из грязи ногти исполина; огромный город чинно, аккуратно обстриг свои бесчисленные пальцы и выбросил всё мёртвое сюда. Где тут отец? Да брось, уже не важно...
Жена, махнув рукой, ушла на кухню и стала нарочито там бабахать кастрюлями и дверцами шкафов. На улице бесилась непогода, и в водосточных трубах клокотала изжога оголтелого дождя, как в изнурённом рвотой пищеводе.
А мысли всё стекали, словно слёзы, вытягивая, плавно выдирая из памяти луга, пруды, посадки... Калитка с тёмно-синими ромбами, визгливый лай собаки ошалелой, вечернее малиновое солнце, которое пылало в голубятне в тот страшный день, когда Дядь-Жор и мама "на великах" на рынок укатили. Весёлые, нетрезво распевая... А ночью возвратился только отчим, зарёванный и пьяный как свинья. Свалившись на мосту с велосипеда, она сломала шею. Смерть-пацанка.
16
"Мне одиноко... Милая, приди!.. Хотя бы ради нашего ребёнка. Мой сын... Я постепенно привыкаю. Я обещаю, буду нежным папой!" От жалости к себе Молчун заплакал. Ум снова выводил на волю сына...
...Пусть я был узурпатором, тираном, тебе не позволял я нарезвиться в своих скупых мечтах, позорно тесных. Устал от произвола? Я жестокий!.. Я мерзкий эгоист, презренный нытик. В моём уме ты был, как птица в клетке. Ты отомстишь отцу, когда родишься. Но ты не знаешь, глупый, - здесь несладко! Не думай, сын, что я тебя стращаю. Здесь так бывает больно, не поверишь!
Да, ты спокоен, прочно погружённый в слепую жижу, вожделенный мрак, громоздкой невесомости блаженство. Ты думаешь, что так всегда и будет?.. Пока легко обманываться, правда? - в живом футляре спрятавшись от жизни. Не видишь ни опасности, ни бед, не знаешь ни тоски, ни зла, ни боли.
Ты скинул иго. Я не всемогущий. Но ты не стал ни сильным, ни свободным. Твой новый деспот - жизнь - намного хуже!
Часть третья
1
Они плетутся, в лужах отражаясь (две сплющенные зыблистые тени), он впереди, она чуть поотстав; и ветер, семеня тихонько следом, обоим незаметно ставит рожки, волос касаясь хитрыми руками.
На улице Анголенко - базар, известный даже в Турции и Польше, - гигантский ком людей, машин и грязи, гудящий, алчный, жульнический, злобный.
- Молчун, постой, игрушки посмотрю, - жена подходит к длинному киоску, без окон, без дверей, - навес с прилавком, - перебирает с пристальным вниманьем мешки, коробки, свёртки и пакеты.
Какая-то невидимая сила его смотреть на это принуждает, попутно насыщая ворох кукол ползучей, мимикрирующей жизнью. Косится обезьяна с барабаном, подмигивает клоун похотливый, вытягивает шею динозавр, таращится лохматая колдунья, прищурил нарисованные веки зелёный бегемот с распухшим носом, похожий на безрогую корову... И что-то в шелестящем целлофане, повёрнутое как-то непонятно, пунцовые зеницы закатило, чтоб Молчуна получше разглядеть.
Он отошёл. Но сверху, под навесом качались на ветру почти живые уродцы всех мастей и всех подвидов. Цилиндры, колпаки, банты в горошек, шнурки, помпоны, козырьки и чепцы... Их любопытство жадное влечёт (а кто это у нас такой пугливый!); и невзначай встречаясь с ним глазами, мутанты издевательски кивают, высовывают злые языки, беззубые растягивая пасти.
Поморщившись, Молчун брезгливо сплюнул, мол, Господи, бесвкусица какая! И вдруг, - как будто что-то накатило. Мурашки побежали по спине. Почудилось (да что с тобой? опомнись!..) вот-вот ещё чуть-чуть и грянет хохот, приплюснутый и сипло-дребезжащий. (Так верещит по десять раз на дню Дядь-Жорой позабытый чёртов пейджер - кошмарный, химерический подкидыш.) И эта куча тварей безобразных вдруг с головы до пят его облепит, царапая, щипая и кусая.
- Ты деньги взял? Смотри какая прелесть! - она едва не хлопнула в ладоши. - И эта!.. Бесподобный сарафанчик! И этот - как живой! Такие глазки!
"Они в мою семью хотят проникнуть..." - подумал с мрачным юмором Молчун, жене давая что-то машинально.
- Они ему понравятся, я знаю, - проговорила Лена сладострастно.
Теперь Ему решать, а мне - тесниться... Конечно же, я скоро к вам привыкну. Вы будете валяться там и сям, - в беззвучном смехе лапки расставляя, закатывая страшные глазищи, - вы - алчущие мерзкого подвоха. Споткнись! Ах, жаль, заметил, увернулся!.. Не выругался, стукнувшись о двери. А то ещё, поди, и пнёт с размаху, мол, расползлись, паскуды! Брысь отсюда! Но ничего, у нас ведь есть заступник.
Молчун послушно сунул что-то в сумку...
Он воцарится в комнате отдельной над шайкой лилипутов, как капризный и неуклюжий карлик-исполин. Из вас создаст он сказочное войско, чтоб навсегда мой мир завоевать. Степенно вас тасуя на ковре, сопливым носом шмыгая азартно, он выдумает вам коварный разум и разные чудовищные свойства, чтоб вы могли повсюду приникать, всему вредить, и пакостить и гадить.
Целуя вас в оскаленные морды, нашёптывая вам слова любви, он вдунет в ваши плюшевые души зловещее и смутное движенье. В своём мирке, за дверью, тайно, тихо он вас обучит жуткому искусству живыми быть, не будучи живыми.
Меня парализует эта дверь! Он вставит ключ к бессмертию без жизни в мохнатый бок сторотого вампира (гигантский ком его легионеров), который, угадав мою сонливость, расслабленность текучую, нагую цехами мощно выдубленных мышц, мне будет подсылать глубокой ночью холодных гадких пупсиков и зайцев, с квадратными подносными зубами, и прочих волосатых и набитых, - любой из них шмыгнёт под одеяло, пока я истекаю грязью в ванной...
2
Мой сын... Он называется "мой сын". Нет, это слишком коротко и кротко для властелина будущего дома. (Мой дом... ведь он моим уже не будет.)
Он раздирает узкую, земную и трепетную куколку понятий, в которую запихивают чадо, - "мой сын" (о, как здесь тесно!), "наш ребёнок" (уже свободней... - но ужасно тесно!). Он, расправляясь, вздыбливаясь, пучась, грозит заполонить квартиру, город, страну, Европу, Землю, свод Вселенной; распространить чудовищные крылья, как сбросивший оковы махаон, и всё покрыть глубокой тенью-сажей... Он вместе со свободой нас вдыхает.
И вдруг, подобно сказочному джинну, опять втекает в лампу, в свой кувшин: "наш маленький", "мой кроха", "твой сынишка". Казалось бы, мятежник снова скован? О нет, в такой фантазии минутной он только поразмялся, лишь прикинул, как в нужный час откроет двери в хаос.
У Молчуна в пакете - эти свёртки; жена не ограничивала похоть. Он вспомнил, так отчётливо, так ясно, чем кончился его кошмар-заика, годами повторяющийся сон.
Угластый, тяжкий ком зашевелился... Брезгливо отставляя эту ношу, - как будто у него в руках гадюка, - он тихо входит в тёмную квартиру. За дверью ванной - свет. Там сыро, душно... Она полна. Я что, хотел купаться? Значительно витает бледный пар. Слезливый душ подсолнухом склонился. Вода сквозит, как линза, как медуза, ажурность бликов зыбится на дне... И хриплый голос мамы за сараем. "Георгий, утопи котят, ты слышишь? Пока он спит..." (Опять скрипит калитка.)
В отставленных руках ужасный свёрток. Молчун, стыдясь кого-то, что-то шепчет (мол, вы там как хотите - мне до фени), - вода всё ближе... Свёрток стал тяжёлым. Бултых!.. Теперь он - жёстоко заметался... И много, много быстрых пузырей.
3
Молчун не плакал. Он своё отплакал. Когда ты долго чем-то угнетён, безжалостно, бессмысленно, безумно, и кулаки сжимать уже привычка, - пронзительный сюрприз коварной жизни душой воспринимается логично, почти легко (о нет!.. о нет, ужасно!), - почти охотно, - всё ведь упростилось, такое объяснение всего! И кажется, ты знал об этом раньше, предчувствовал, догадывался, видел слепым, но воспалённо-чутким взором...
Нет, всё-таки он этого не знал. Как стыдно, как обидно!.. Как же тяжко!
Он плёлся по плотине Днепрогэса, искривленной, огромной, гулко-тряской. Хребет окаменевшего гиганта, палеомонстра, вымершего плотью, но дышащего духами бетона. Громадных рёбер, реку разделивших, отсюда сверху путнику не видно (но у него Гребёнка эта в мыслях). Зияет справа вдавленное русло. Свои пороги выставив бесстыдно, свинцовый Днепр, опущенный, мерцает... И что-то в этом есть от мглистых взглядов тех психов с жалким пакостным расстройством, которые, ступив из-за кустов, пугают женщин хилой погремушкой, бесплодно и трусливо разряжаясь...
Он отвернулся... Грязные машины рычали слева, зло и меркантильно преследуя друг дружку по плотине. Троллейбус пёр; унылые колёса как будто обрели способность видеть и как глазные яблоки вращались, разбрызгивая лужицы под бровкой. Вот что есть слёзы города - грязища.
Зачем он Ордоновского послушал?! Зачем?! Невыносимо, невозможно. Нет, это очень, очень хорошо, что он его послушал! Стало ясно! Всё стало ясно так, что пухнет череп.
Но неужели правда?! Как же так!? Ведь я здоров как бык! (какое слово!..) Молчун остановился, вскинул руки и приложил к вискам, расставив пальцы... Потом надрывно, длинно замычал, ужасно напугав каких-то тёток...
4
В который раз, часов не замечая, он изучал бессменный потолок. Я здесь? Ну да. Всё так же здесь? Конечно. Уже два дня больничная палата ему служила домом... - Домом? - Домом. Он был ужасно жив. Он ощущал, что жив теперь иначе, чем другие. Лежу, лечусь. Кому какое дело!
Открылась дверь. Вошла жена в халате, с цветами, целлофановым пакетом и столь же целлофановой улыбкой. Глазами поздоровалась с Ногой (молниеносный, влажный, тонкий проблеск испуганно-почтительного взора).
- Привет, Молчун. Ты как?.. Не спишь? Здесь чисто. Я принесла... покушать вот, попить. Компот из сухофруктов, как ты любишь. И книжку. Детектив. Такой, несложный.
Несложный. Он устало усмехнулся.
- Я с детства ненавижу сухофрукты.
- Ты мне не рад? - приблизилась бочком, на стул уселась рядом, оправляя набитое, наполненное тело. - Болит? - она опять почтила Ногу брезгливо-сладострастным полувзглядом.
Он тоже поглядел - без любопытства - на белую увесистую вещь, лежавшую бревном на одеяле. Она гораздо лучше бы смотрелась на полках Ордоновского. Забавно.
- Я расспросила доктора...
- И на фиг?
Слегка смутившись, Лена осеклась. Потеребила пуговку на кофте, надутой от ликующей натуги (пластмассовый пупок, игривый признак)...
- На улице и солнышко - но сыро...
Молчун зевнул.
- Погрейся. Тут теплее.
Тоска. На подоконнике облезлом с толпой немытых банок из-под пищи занудно муха бзыкает, зараза. Играют нервно солнечные блики - косые желваки на скулах стен.
- Послушай, это мне сердиться нужно. Ты ж не был без сознания, я знаю! Ты мог бы попросить, чтоб позвонили... Два дня тебя ищу, вся извелась. - Вздохнула. - Как ты мог туда свалиться?
Молчун откинул голову. И правда?.. Слепая ночь кругом... Слепая ярость. Огни домов встревожено мерцают, попрятавшись в далёком синем мраке. Сиреной воет пьяный, пьяный мозг. И вдруг!.. каблук скользит по жирной глине... Громадные фаллические сваи вздымаются из бездны котлована, в текучей знобкой тьме с трудом белея, как каменные бабы древних скифов...
Молчун проныл: "Уйди. Я умоляю."
Жена глядит, ушам своим не веря, сначала на него, потом на дверь.
- Я видеть не могу тебя, пойми же... - он ковыряет трещинку на стенке, накрывшись как ребёнок с подбородком. - Ну был бы это, скажем, композитор, ну, журналист какой-нибудь, художник, учёный там, не знаю... - я бы понял. Но он-то! он-то! Что ты в нём нашла?
- На что ты намекаешь? Ну-ка, ну-ка! - Её лицо внезапно исказилось; в нём даже отблеснуло благородство. - Молчун, ты не умеешь притворяться. Ты трус! Ты малодушный, слабосильный!.. Ты думаешь, что это незаметно?
Вздохнула, словно скинув бремя мира.
- Конечно, я-то знала! я-то знала, что ты детей не хочешь, всё боишься... Страхуешься, резину прикупаешь. Но я - хочу! Ты обо мне подумал? А врал ещё!.. Ах, Лена, как я счастлив! Ах, это будет мальчик, я уверен.
5
Молчун смотрел на гипсовую ногу. Кость исполина, полая как трубка, с горючим костным мозгом там, внутри, который так саднит, и так потеет!
- Не будь я... Если б только не вот это...
Она каким-то чудом догадалась, хотя Молчун её не разу в жизни...
- Ударить хочешь? Ладно мне не трудно... - Подходит. Полоумная ухмылка, блуждающие гневные глаза.
Молчун с трудом приподнялся на локте. Коряво растопыренной ладонью хлестнул до боли милое лицо. (О, Господи, как сладко мне!.. как страшно!)
Тихонько взвизгнув, - кратко, изумлённо, - она сперва поникла головой, в его постель руками упираясь, - как будто бы в живот себе смотрела, - потом смешно попятилась на стульчик, стопами семеня как в детском танце. Усаживаясь, чуть не промахнулась и вздрыгнула ногой, чтоб не упасть.
Молчун непроизвольно рассмеялся. И тут же что-то тихо заурчало из гипсового панциря соседа, доставленного утром, как скульптура.
- Спасибо... - Лена плакала беззвучно. - Теперь я поняла какой... какой ты.
Внезапно дверь в палату распахнулась. Вбежал ребёнок, шумно, топотливо. Вбирая взором дядю на постели с его ужасной скованной Ногой, воскликнул: "Дядька-Ёска - Костяноска!" Весь взвился, потянулся на носочках, пьянея от придуманной дразнилки, и кулачонки крохотные стиснув, зачем-то водрузил их на макушку. "А вот и не догонис, не догонис!" Лукаво поглазел и ускакал.
Заденькали кастрюли в коридоре. "Обе-ед! обе-ед! обе-ед!.." - заблеял кто-то.
Она вдохнула судорожно носом, непрошенную сопельку втянув.
Молчун смотрел на Лену с любопытством, он словно в первый раз её увидел. Живот опять топорщился нахально, заполнив всё вокруг, как запах пшёнки.
- Георгий Палыч как-то рассказал мне, - вдруг злобно захихикала жена, - как ты увидел стельную корову. Ты даже обмочился!.. Да? Признайся!
А потолок ведь зеркалом бывает! Молчун похолодел. Почти от счастья. Плоть памяти, тяжёлая, тугая,
привычно воспалённая от века, вот, наконец, - блаженно напрягаясь, - выдавливает старую занозу... Я вспомнил. Да отстаньте вы, я помню!
6
"Дядь-Жор, телёнки кушают из соски?" - "Увидишь сам." - "А скоро он родится?" - "Сейчас. Пойдём." - (О счастье! Неужели!) "А можно будет мне его забрать?" - (Скачки на месте, съёженные ручки...) - "А ты о нём заботится-то сможешь?" - "Смогу." - "Ой, врёшь!" - "Смогу!" - "Ой, заливаешь!"
Он затаил дыханье, - вдруг откажут? А отчим, сузив глазки нарочито, стал образно ему живописать гнетущее томительное бремя ответственности, долга и обетов. "За мамкой будет некогда таскаться. И нюни распускать. Ты обещал!"
Они идут к коровнику. Ворота... У малыша подкашивались ноги. Удушливый, парной, мычащий сумрак... Расширились зрачки, приноровляясь... Звучали деловые голоса и даже смех... Глаза уже привыкли. И щупальце трепещущее рядом, вдруг, сделалось хвостом. Чья это му-у-ука?.. Дядь-Жор ребёнка в спину подтолкнул, и тот увидел скользкую трясину, в которой что-то голое тонуло. О нет, - наоборот, наоборот!.. Оно оттуда лезло, выжималось! Коленчатые хлипенькие ножки... Какая-то оглоданная помесь соседского мальца-дегенерата, сверчка и ломких палок камышей... Молчун тогда сбежал и долго плакал.
7
Он вздрогнул, и заметил равнодушно, что Лена говорит; тихонько плачет, и снова говорит и говорит...
"...прекрасно знал: тебя я не любила. Хотя и притворялся. Это подло! Но я ведь так старалась, ты же видел... Быть нежной... Уважать. Ну хоть немножко. А это было трудно. Понимаешь? Ты понимаешь?.. Нет. Неблагодарный! Я чувствовала, ты о чём-то грезишь, так, чисто сам себе, - тебе виднее, - ну, а со мной сюсюкаешь, как с кошкой. А иногда мне нужен просто смех! Простая человеческая лёгкость!.."
Рыданиями стиснутое горло забавно выворачивает звуки, и речь, почти мяукая, виляет, мычит, скулит и цокает, срываясь.
"О, эти все твои подпорки быта!.. Все эти молотки, зубила, клещи, с которыми любовно ты возился... Как будто инструменты палача! Ты жизнь свинтил из болтиков и гаек. И это жизнь?! Да это просто ужас!"
Она вдохнула. Судорожный вдох наплакавшейся вдоволь диафрагмы (как будто в три приёма, в три ступени) рывками - "Ых-Ых-Ых!". - И длинный вы-ыдох, оплавивший опять её осанку.
"Твои попытки быть каким-то... нежным... Всё как-то так коряво, угловато... Твоя угрюмость... Это чистоплюйство. И то, как ты лущишь орехи дверью! Но я ведь всё терпела, всё терпела... В конце концов, бывает всё и хуже. Зачем меня ты мучаешь? Скажи мне! В конце концов, ведь это твой ребёнок!"
- Моих детей в природе быть не может, - Молчун опять приподнялся на локте, взял с тумбочки бутылочку с компотом и с тайным отвращением глотнул.
Жена застыла. Странная картинка. Уродство неудачных фотографий: там всяк напоминает идиота, и трезвенник как будто в стельку пьян. Губа отвисла, нос пунцовый, мокрый. Рука её со свешенным платочком (утёрла ноздри - спрятать не успела) комически повисла на отлёте. (Так женщины прощаются с вагоном.)
Поморщившись, Молчун договорил:
- Я дал себя проверить. Есть диагноз. Не помню, как там точно... В общем, семя...
- Но я с тобой спала! Я помню, Миша... - она бездумно скомкала платок.
- Да, как мужчина я ещё пригоден. Могу. - Он лазаретно посмеялся, задумчиво глядя на быльце койки. - Ты любишь символизм. А это символ. Замок в двери заел, светильник гаснет... Те полки в ванной... так и не собрался... И этажерка в кухне безобразна, всё ходит ходуном. Скажи, печально! И вроде бы умею что-то делать, а толком сделать, видишь, не могу.
Она ушла. Он даже поразился, когда заметил. Дверь была открыта. Забавно, а когда она ушла?
8
Да, исповедь её была правдивой... Бывали вы садистски откровенны? Я научу: скажите человеку о том, что было зверски очевидно, но вслух не говорилось никогда; табу его мучений многолетних. И человеку станет очень больно. (Хоть тайны никакой вы не открыли.) Несказанность о слабости, молчанье ему давали как бы тень надежды, которая, - реальность искажая, - скрывала эту слабость до поры. Несказанная правда милосердней. Всё зачеркнёт озвученная правда.
Молчун внезапно вспомнил слово "схватки". Потом он повторял его так долго, что слово потеряло всякий смысл.
Джинн своего могущества лишился. И верно... Даже выпрыгнув на волю, а это ведь случится неизбежно, наш бедный мир разрушить он не сможет. Ведь всё и так разрушено уже.
Кровать соседа скрипнула тихонько. Он застонал из гипсовых доспехов, пронзённый в изувеченных местах шурупами и скобами стальными.
Молчун себя поймал на странном чувстве. Раздавленный отчаяньем холодным, опустошённый, словно полумёртвый, он всё же неосознанно, подспудно весь этот вечер напрягает слух. И сердце с отвращеньем обмирает (да что это со мной? я как ребёнок!), когда звучат шаги и голоса.
Вот снова!.. Не шаги - шлепки как будто. В дверях мелькнул ленивый синий мячик (давно уже проколотый, наверно); он шепеляво шмякнул пару раз и к Молчуну под койку закатился.
Вошедшая девчушка улыбнулась (да, помню, это дочь одной технички). на четвереньках бросилась к кровати... И вдруг, восстала, маленькая, рядом. Миндальный запах, блик на пухлой щёчке...
"Тибе не больна?" - робко ткнула пальцем в его катастрофическую Ногу - и тут же пальчик к губкам приложила, как будто бы смутившись от чего-то. - "А у миня жувачка. На, сари!" - Молчун приподнял голову послушно и оглядел комочек ноздреватый, поблескивавший в тусклом свете ламп.
"Ты дружишь с кем-то? Ты такой смешной," - вскарабкалась на быльце как мартышка. Он не придумал, что бы ей ответить. - "Пошивились! Тибя же поличили!" - Ребёнок гулко спрыгнул на паркет.
Увидев на обложке детектива какое-то лицо со злым оскалом, она опять воткнула палец в ротик. Внимательно рисунок изучила, приплясывая ступнями на месте. Потом расхохоталась понарошку, как будто бы подделывая хохот, игриво за бока себя хватая. Взяла костыль, стоящий у кровати, и дико закружилась: "Ты ни бойся! Я защитю тибя от всяких тварев!" - пристукнула соседа костылём по гипсовому панцирю бедняги.
Молчун её хотел было одёрнуть, но девочка опять к нему вернулась, в постель упёрла белые ладошки. "На! жуй мою жувачку. Мне не жалко! Мне мама обищала многа пачик." - Забрав свой сдутый мяч, она ушла.
9
Молчанье. Полночь. Сумрак. Блик стекла, прилежно заштрихованный решёткой. В окне щипал туман рогатый месяц, какой-то одураченный и тощий. Стирает мать, похищенная дважды (до велокатастрофы два кэмэ), вышагивает кошка шагом львицы, цыплята удирают врассыпную... Корова... и троллейбусные двери. И этот полубрат-полуотец со скрюченным, как птичий клюв, прозваньем протягивает пальцы: породнимся?..
На тумбочке компот из сухофруктов, шары багровых яблок, гробик книги. Несложный детектив. Молчун очнулся от липкой многомерной дремоты. Спускает ногу с койки, ту, живую; затем её чудовищную пару... И костыли нашаривает сонно. (Они всё норовили ускользнуть, - проказливо вихляющие в пальцах, как дерзко разыгравшиеся дети.)
Он, так сказать, идёт во тьме палаты, лелея пахом гипсовое бремя, под мышками зажав свой вислый вес и сиротливым шлёпанцем елозя: ту-тук, ши-шмяк, ту-тук, шо-пшик, ту-ток; прислушиваясь встал, - за дверь цепляясь.
В кишечнике больничных коридоров отдалось что-то гулко и печально; и тишина. И бледный призрак света...
Сосед в палате - жертва перекрёстка - распялившись белеет в темноте, из скорлупы посапывая грустно. Скульптура черепахи с мясом в порах.
Молчун, на шатких палках колыхаясь, возился у дверей, почти бесшумно. Он хитро приспосабливает стул, под ручку уперев тугую спинку. Добро, теперь, пожаловать, робяты! Придётся попотеть. Хо-хо! Ещё бы. Смотри, как славно вышло. Всё, броня!
Он сам не знал, кого теперь боялся, брезгливо презирал и ненавидел.
Молчун пропутешествовал к кровати, как тонущая лодка возле пирса, тихонько сел, приподнял тяжкий ствол и развернулся, словно башня танка, нацелившись гудящим белым гипсом на дверь, со стулом, схваченным за шкирку.
Как хорошо лежать! Дерьмо подушка, и холодно... Но всё же - как чудесно! Он глубоко вздохнул, закрыл глаза и стал себе планировать спокойно, как выстроит когда-то в поле домик, уютненький, с засовом на двери, подальше от всего, всего на свете (газ можно провести потом, попозже), посадит лук, свеклу, картошку, зелень и заведёт собаку
F I N