Еще не закончилась пасмурных дней волокита,
И сыплется сверху мешками зубной порошок,
Свист ветра в сухих камышах и костлявых ракитах,
Но сердце смеется и дышится так хорошо...
За стаю домишек, столпившихся под телебашней,
За каждый небритый пригорок цепляется взгляд,
Когда повторяется приступ любови вчерашней,
И воспоминаний в душе разливается яд.
Зачем маршируют вдоль берега банки эмали,
И красную рыбу ловцы поднимают на щит,
И дым, из трубы выползающий, так накрахмален,
Что, в небо вонзившись, столпом вавилонским торчит?
Сорвавшись с цепи, меня рвут тридцать три суматохи
За то, что забыл лебеду и коричневый жмых,
За то, что из поздних детей сумасшедшей эпохи,
Которых вычеркивать рано из списков живых.
Большую десницу в египетской тьме запрягая,
Всевышний не знает, что завтра случится со мной,
Поэтому надо прощаться, моя дорогая,
Пускай никогда не рыдает твой глаз озорной.
На сто километров хватает истерик дорожных:
Стремительно окна души заплетают вьюны,
Бугринскую рощу, как блюдо засохших пирожных,
От глаз отрывают пейзажи чужой стороны.
Машина гудит, несмотря на щелчки и придирки,
И ветер в груди продолжает свистеть во все дырки.
Душа прижимается к небу наждачной щекой,
Зевает зима во всю ширь азиатской равнины...
Душа засмеется, когда за широкой рекой
Распустится в диком кустарнике свист соловьиный.