Начало пути
Комиссия по распределению выпускников Военно-Медицинской Академии состояла из приезжего генерала-кадровика, двух старших офицеров управления, начальника нашего курса и клерка, занимавшегося бумажной работой. Каждому из нас задавался один и тот же вопрос: «Где бы Вы хотели служить?». Ответы, видать, не очень радовали вопрошавших своим разнообразием (Ленинградский, Московский и Киевский Военные Округа), тем более, что удовлетворить все эти желания, они не могли даже при всем своем стремлении помочь молодым офицерам. Вопрос задавался скорее для проформы, чем по делу.
Я ответил несколько иначе, чем вызвал некоторый интерес членов комиссии к своей персоне:
-Хотел бы получить назначение либо на Крайний Север, либо на Камчатку.
-Чем вызвано такое желание?
-У меня есть жилье и прописка в Москве. Мне бы не хотелось всю жизнь провести в местах, откуда, практически, невозможно вернуться домой, а там, куда прошу назначить, есть право на замену.
-Как может так рассуждать офицер Советской Арии,- в праведном гневе вскричал начальник курса, с которым у меня уже пару лет были «специфические» отношения. Прочитав как-то мое письмо к отцу, какими то неведомыми путями оказавшееся у него на столе, полковник был знаком с нелицеприятным мнением слушателя Флеккеля о своем начальнике.
-Позвольте, полковник,- это были уже слова генерала,- но он же не просит направить его работать в Москву. Пока что он единственный из Ваших воспитанников, кто попросил место в тяжелом для службы районе. Что касается дальнейших его планов, то именно так и должен поступать глава семейства, заботясь о жене и будущих детях. Я сейчас не готов, молодой человек, конкретно ответить на Вашу просьбу. Но к завтрашнему утру обещаю подобрать лучшее, что есть в тех местах.
Утром следующего дня я получил назначение в часть, расквартированную в Норильске. Добирались туда долго, сначала несколько дней на поезде до Красноярска, а затем четверо суток пароходом до Дудинки, расположенной в ста километрах от конечной цели путешествия.
В каюте второго класса, кроме нас со Светкой, было еще шесть человек, таких же, как мы, молодых и безденежных. Картошку ночью «заимствовали» из многочисленных мешков, стоящих на палубе и варили в графине с помощью обыкновенного кипятильника. А потом вся компания, собрав последние деньги, отправила меня на преферансные подвиги, откуда вернулся с не ахти каким, но все-таки капиталом, позволившим нашему здоровому коллективу прикупить к картошке хлеба, масла и колбасы.
В часть приехали поздно ночью, встретивший нас и разместивший на ночлег замполит был очень удивлен нашим появлением; местный доктор, служивший здесь много лет, никуда уезжать не собирался.
Утром, поскольку был воскресный день, и начальства не ожидалось, отправились в гости к нашей родственнице, которую никогда в глаза не видели и услышали о ней первый раз только тогда, когда в Москве в расширенном семейном кругу обсуждали место моего назначения. Это была троюродная тетка по материнской линии, приехавшая в Норильск по распределению, вышедшая тут замуж, и осевшая на долгие годы.
Еще до замужества у нее был роман с Иннокентием Смоктуновским, служившим в здешнем городском театре. Как-то он вошел в комнату, когда ни тетки моей, ни ее матери там не было, и, решив сделать им сюрприз, залез под стол, накрытый длинной, до пола скатертью. Вскоре появились хозяева, моя тетка с матерью. Время было голодное, послевоенное и вполне оправданы были громкие сетования старушки на то, что сейчас обязательно придет Кешка, непременно к обеду, всегда норовит к этому времени, а чем угощать-то. Могу себе представить состояние будущего народного артиста, принца Датского, сидевшего на полу под столом за длинной скатертью и слышавшего все это. Не выбраться наружу, не провалиться. Похоже, этот случай послужил началом охлаждения их отношений.
Приняли нас очень тепло, выпили водочки, закусили, рассказали тетке и ее мужу обо всех их родственниках на Большой Земле, а они уже стали планировать совместные поездки по местным достопримечательностям, но жизнь распорядилась иначе.
Легкая боль в животе, появившаяся ранним утром, постепенно усиливалась и, согласно всем классическим канонам, опустилась в нижний правый угол, исключив все сомнения относительно диагноза. В самый разгар застольной беседы я попросил разинувших рот родственников вызвать для меня «скорую», чтоб она с комфортом отвезла меня на операцию в больницу.
Уролог, в тот день дежуривший в качестве хирурга, диагносцировал острый аппендицит и решил тряхнуть стариной, прооперировать коллегу, не вызывая из дома штатного оператора.
В первые три дня после операции все было очень хорошо, затем хуже и, в конце концов, совсем плохо. Возник инфильтрат, быстро заполнивший почти всю брюшную полость и сильно сказавшийся на моем общем самочувствии. Септическая температура, многократно в день прыгавшая за 41 градус, а потом резко падающая до 35, вымотала меня в конец, и без сознания я находился по много часов. Открыть снова брюшную полость при таком огромном инфильтрате врачи не решились и лечили консервативно всем тем, что у них было, без заметного успеха.
Из палаты вывезли всех больных (так иногда поступают при умирающем и наличии свободных коек в отделении), кроме одного паренька – зека Коли, вызвавшегося ухаживать за мной. Он находился на лечении по поводу паховой грыжи и после операции совсем не торопился в родную зону. За мной он ходил, как мать родная. Даже Светка, всегда критикующая всех мужиков за хаос, царящий вокруг них, и та была приятно поражена порядком в нашей палате и вполне ухоженным видом своего мужа.
Почти все время на животе у меня должен был находиться лед, который в заполярном Норильске зимой (!) найти можно было только на пивзаводе, куда бедная Светка несколько раз в день в демисезонном пальтишке моталась с ведрами. Живот заморозили настолько, что возникла атония мочевого пузыря, и справлять малую нужду самостоятельно я тоже не мог.
«Успешному» лечению способствовали и постоянно поступающие ко мне «обнадеживающие» новости – поскольку я не вступил в должность и не проведен приказом по части, то мне, следовательно, и моей жене не полагалось ни жилье, ни деньги, ни продукты. А дело было не в Африке, где поспать можно под пальмами, с которых сыпятся кокосы, финики и бананы. Слава Богу, что в городе жили мои родственники, а то Светка замерзла бы, голодная, где-нибудь в подворотне.
Наконец, врачи признались, что не в состоянии сдвинуть процесс в положительную сторону с тем арсеналом средств, чем располагали, необходим новый мощный антибиотик, сейчас совершенно не помню, о каком шла речь.
Тогда впервые Светка решила позвонить моим родителям и рассказать все, как есть; до этого момента мы скрывали от них истинное положение дел. Отец тут же вылетел к нам. Добрался на пятые сутки, привез немного лекарств. Когда открыл простыню, чуть не грохнулся в обморок – я при росте 188см весил 57кг (эту цифру показали весы, когда я уже начал чуть-чуть кушать и смог до них добраться).
Позднее знакомый пилот рассказал, как встретил на лестнице в аэропорту Сыктывкара полковника, который стоял, отвернувшись к стене, и плакал; у него не было никаких шансов улететь в ближайшие несколько дней. Дело в том, что из Москвы до Сыктывкара ходили большие самолеты ИЛ-18, а дальше, до Норильска маленькие - ИЛ-14. Когда погода за Сыктывкаром портилась, пассажиры из Москвы продолжали прибывать, а убывать не продолжали. Можете себе представить, что там творилось, после нескольких дней непогоды? А когда устанавливалась летная погода, то редкими самолетами сначала отправляли женщин с грудными и маленькими детьми, затем – с детьми просто, и лишь потом - взрослых. Отец понял, что в живых меня не застанет, и нервы не выдержали. Пилот забрал его с собой, и отец летел, как в трамвае, стоя в простеночке между салоном и кабиной пилота.
Узнав от дядьки обо всех мытарствах моей жены, а прошло уже больше месяца, как мы приехали, он отправился в часть и попросил, чтобы его связали с командующим Армией. Это должен был быть их первый разговор после войны, где они вместе воевали и даже дружили. После войны карьера командующего резко пошла вверх, их пути разошлись, и отец не считал удобным напоминать о себе. Сейчас все эти условности он отбросил в сторону. Командир части возражал:
- Я не могу позволить занимать линии связи разговорами, не имеющими отношения к боевой работе.
- Не уверен, что умирающий офицер не имеет отношения к боевой работе. Кроме того, я все равно свяжусь с командующим отсюда, или с другого телефона, просто отсюда удобнее, Вы все будете слышать, не возникнет никаких кривотолков. И последнее, Вам не надо добиваться, чтобы он подошел к аппарату, просто попросите сообщить ему, кто его просит.
Через минуту громовой голос командующего заполнил весь КП:
-Шурка, дорогой, что ты там делаешь?
-Мой сын прибыл сюда служить врачом части и в первый же день попал в больницу. Его оперировали. Мне сообщили, что он в крайне тяжелом состоянии, вот я и прилетел, наверное, попрощаться.
-Могу ли чем тебе помочь?
-Да, у меня две просьбы. Первая – нужен антибиотик такой-то. Вторая – на тот случай, если все кончится благополучно. Мой парень с женой приехал на живое место, надо решить эту проблему.
-Самолет с лекарством через пару часов вылетит к вам. Если хочешь, заберем его в Новосибирск.
-Нет, спасибо, он не транспортабелен.
-Надеюсь, его жена устроена?
Отец посмотрел на командира, на том лица не было, он просто не ожидал услышать разговор двух друзей.
-Да у нее все в порядке. Командир выделил жилье, временно помогли деньгами и продуктами.
-Передай командиру мою благодарность. Может, на обратном пути заглянешь ко мне?
-Не уверен. Я и так уже в дороге истратил весь свой лимит времени. Еще не знаю, как буду выбираться, а мне завтра – послезавтра надо уже возвращаться.
-Тогда, полковник, слушайте приказ! Мой самолет будет Вас дожидаться и послезавтра полетите в Москву через Новосибирск, С вашим командованием я договорюсь. Надеюсь, не надо напоминать, как офицер должен выполнять приказ? До послезавтра.
Командующий положил трубку.
На КП много народа слышали этот разговор. Было очень тихо. Отец встал и пошел к выходу. Командир догнал его и сказал: «Спасибо и извините меня».
Нет нужды писать о том, что наши бытовые нужды были в одночасье разрешены. Оставалась самая малость – выкарабкаться из этой сложной болезни. Но, то ли новое лекарство сыграло свою роль, то ли хорошие новости, то ли общество близких людей,- я стал потихоньку поправляться и через два с половиной месяца покинул больницу.
К этому времени мне уже стала известна причина, по которой я оказался в Норильске. Здешний доктор, прослуживший в Заполярье около пяти лет, в прошлом году официально подал рапорт на замену, желательно, в Киевский Военный Округ. Кадровики в своих тетрадях отметили нуждаемость Норильска во враче. Когда стало известно, что в КВО нет врачей, желающих продолжать свою службу в Норильске, (а замена - это чистый бартер), об этом сообщили нашему доктору и он отложил замену на год. Его фамилию вычеркнули из всех списков, забыли только вычеркнуть Норильск из числа нуждающихся во враче, вот меня сюда и пристроили.
А тем временем события неумолимо приближались к своей ужасной развязке. Конечно, командующий не сам занимался подбором места для нашего врача. Отданный им приказ был спущен к какому-то офицеру отдела кадров и тот, ревностно выполняющий волю командования, не глядя на то, что человек, служащий на Севере и имеющий право на замену, волен соглашаться с ней, или нет, просто прислал в часть приказ об убытии врача к новому месту службы… в Кушку. Доктор, прочитав его, пришел в медпункт и застрелился.
Ну а теперь давайте посмотрим на всю эту череду событий с точки зрения офицеров части. Прибывает на живое место некий столичный хлыщ, папенькин сынок, привыкший все свои проблемы решать только с помощью своего предка и на уровне не меньшим, чем командующий Армией, плюющий не только на проблемы живых людей, но и на их жизнь, шагающий в прямом смысле по их костям. Именно в такой атмосфере я начал делать свои первые шаги в армейской среде.
Отец тогда ничего не рассказал и я ничего не знал ни о командующем, ни об их разговоре, ни об их дружбе, да и не до того мне было в то время. Лишь спустя пару лет, кто-то поделился со мной своими впечатлениями о том случае на КП. Во всяком случае, я ни разу не ощутил на себе какое-то внимание высокого начальства, никто не способствовал моему продвижению по служебной лестнице, ничто не ускоряло сроков присвоения мне очередного звания, никакая сила не сократила количество выговоров в моем личном деле. И до сих пор убежден, что во всех тех событиях моей вины не было ни на йоту.
Я представлял, что начало пути мало у кого усыпано розами, но не думал, что тернии будут так остры. Много, ох как много времени понадобилось для того, чтобы офицеры признали меня своим.