ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
УХОД ФРОЛА НА БЕЛИЧИЙ ПРОМЫСЕЛ
Тихая, внешне неприметная молодая деревенская вдова Матрёна Шикова жила со своей дочкой на окраине деревни у поскотины.
Её просторный с размахом выстроенный бревенчатый дом с шатровой крышей был один на всю деревню крыт не сосновым драньём, а тёсом, кидался в глаза обильно украшенными пропильной замысловатой резьбой карнизами, большими окнами с закруглённым верхом, резными, затейливыми, правда, кое-где уже выщербленными створчатыми ставнями,высоким на бревенчатом подрубе крыльцом с точёными столбиками перил.
За глухими тесовыми воротами, сбитыми в «ёлочку», за высоким заплотом из мощных строганых плах — добротный амбарчик, загон для скота, хлев. На задах двора, над самым речным яром — крепенькая банька. На деревянных тычках предамбарника развешана покрытая толстым слоем пыли конная сбруя с тиснением, кожаными кистями и медными бляшками. Под навесом — старая двуколая телега с разбитыми колёсами, сани-розвальни с уже потрескавшейся спинкой.
Когда-то крепкая усадьба без хозяина быстро ветшала, а хозяйство приходило в упадок.
Душа у Матрёны добрая,приветливая, сердце отзывчивое. В трудную минутку, в ночь-полночь, тянулись деревенские бабы к ней излить все, что наболело на душе, пожаловаться, поплакать. Для всех находилось у нее теплое утешительное слово, добрый совет.
Только и у самой Матрены был на сердце камень.
Три года назад по первой снежной пороше, с поцелуями да плачем, словно предчувствуя своим бабьим сердцем неминуемую беду, проводила она мужа Фрола в тайгу на беличий промысел. Сулил до рождественских морозов воротиться домой и словно в воду канул.
Трудно без Фрола теперь Матрёне. Изба без него стала пустой, осиротелой.
Добрым, крепким хозяином был Фрол: белковал, лют был ходить на дикого зверя. Обожал промышлять в одиночку, недолюбливая артельную охоту. Главный промысловый зверёк в этих местах — белка. Но среди трофеев Фрола были и горонок, и хорёк, колонок и куница — что попадёт. Вот только соболя в здешней тайге давно уже повыбили. Добыча с дюжину зверьков за сезон считалась большой удачей охотника, охотничьим фартом. Пушнину Фрол сдавал то в лавку, то проезжему скупщику, зачастую себе в убыток. Частыми гостями в деревне были и ленские купцы. Они за бесценок скупали у мужиков меха (как говаривали в деревне, «ходили за охотниками следом точно за девками») и выгодно сбывали их на торговых ярмарках.
В доме не переводилась рыба, которой так богата Лена: хариус, таймень, налим, сиг, ленок. Фрол ловил рыбу на удочку, промышлял ее сетями, «лучил» тёмными ночами острогой, забрасывал в реку на ночь перемёт — длинную бечеву, на конце которой груз — камень. По длине бечевы он привязывал на поводки десятка полтора крючков с наживкой. Другой конец бечевы закреплял за колышек, вбитый в берег. При утреннем осмотре перемёта с его поводков снимал Фрол юрких серебристых хариусов, ленков с золотисто-красными боками и серебряной спинкой, украшенной тёмными пятнами. Нередко наживку заглатывал и таймень. По весне, задолго до рассвета убегал Фрол на глухариный ток и с восходом солнца возвращался в дом с рюкзаком, доверху набитым увесистыми чёрными с рубиново-красными веками петухами.
Как не хватало теперь Матрёне Фрола!
Долго горевала она и с бабьим терпеньем ждала, по ночам прислушиваясь к мёртвой деревенской тишине, к сонному тявканью собак, ловила каждый шорох, скрип калитки. Порой казалось ей, что слышит она Фроловы чёткие шаги по ступенькам крыльца, и что его руки нащупывают впотьмах холодную дверную скобу. Но это налетевший ветер со всего размаху гулко хлопал о стену створками оконных ставен. В душе Матрёны не угасал огонек надежды на возвращение любимого мужа. Она не могла допустить до себя мысли, что с Фролом может что-то случиться в тайге.
Матрёна всегда была спокойна за него. Ведь Фрол сильный, смелый, выносливый. Заядлый охотник и заправский стрелок, он знал все повадки таёжного зверя, легко и безошибочно прокладывал тропы по здешней тайге, с детства исхоженной им вдоль и поперёк. В лесу во всякий сезон, в любую погоду мог устроиться без ущерба для здоровья на ночлег.
Нет, не может Фрол пропасть неведомо куда. Матрёне нужно только немного обождать, и он вернется, обязательно вернется. Но, надрывая душу, упорно, нудно, ночи напролет выла на цепи собака Пальма, выла и неистово скребла лапами мерзлую со снегом землю.
Матрёна была суеверна, искренне верила в приметы, и от воя собаки ей становилось жутко. Она накидывала на себя шубейку, спускалась с крутого крыльца в темный двор, отгоняла собаку от завалинки и засыпала глубокие собачьи рытвины под углом дома. Это был дурной знак. Упорный вой дворовой собаки имеет зловещее предзнаменование — к покойнику в доме. Такое поверье исстари бытовало в деревне.
Прошел месяц, другой. Вот уже и весна минула, а за ней прокатилось и летечко, а Фрол так и не воротился из тайги.
Потянулись для Матрены тоскливые, безрадостные дни в осиротевшем, опустевшем без любимого мужа доме.
Всю свою нерастраченную любовь, всю теплоту доброго сердца обратила Матрёна на дочку Дарьюшку — красивенькую, чёрную волосом и бровями, и нрава бойкого в отца. И не задумывалась, не помышляла уже Матрёна о своем бабьем счастье.
И когда по деревне разнеслась молва, не без участия и самой Матрёны, что у бабки Лукерьи квартирует молодой, «бравенький» постоялец, и, как судачили деревенские бабы, холостяк, Матрёна и мысли до себя не допускала о его внимании к ней. Она уже давно уверила себя, что жизнь её кончена, и всё лучшее в ней ею уже прожито. А в деревне немало и пригоженьких молодиц, и застоялых невест — смазливых девок-незамужниц.
Та же Капа Сербиянкина - высока, стройна, белолица, искусная кружевница да рукодельница, а «зачичеревела» в девках. Перевалило за третий десяток, а мужика всё нет. Уж не раз она завёртывала к бабке Лукерье с надуманным задельем одолжить соли да, хоть мельком, одним глазком, взглянуть на её квартиранта.
Или Маринка Петлякова — податливая, миловидная девица, задорная деревенская плясунья да певунья-частушечница. Тоже давно грезит суженым, печалится. Известное дело, девичья пора ох как скоротечна, а девичья краса — до поры, до времени! Не успеет девица войти в годы, оглянуться, а красота-то уж и подвяла. Да и в родительском доме - «девка-вековуха, что осенняя назойливая муха» — так говаривают в народе.
Матрена смирилась с мыслью, что так и пройдёт ее никчемная вдовья жизнь. Одна теперь у нее забота - поднять на ноги её кровиночку, единственного на свете родного человечка - любимую Дарьюшку.
(продолжение следует)