* * *
Костлявое тело, как остров в пучине души мировой,
Послужит защитой от монстров, тщеславных, довольных собой.
Невольником, чернорабочим, согнувшись над безднами строк,
Оно их полюбит, как отчим: поскольку отец всего — Бог.
Бог младшему Штраусу в Вене дал целую пригоршню лет
Спускать капитал вдохновенья на потный аншлаг оперетт.
И, в море потомственных звуков бросая толпу балерин,
Тот действовал дерзко, как Жуков, штурмующий ночью Берлин…
Нельзя поддаваться гордыне, гордыня — чума для бродяг.
Бог учит к любимой картине всегда относиться, как враг.
Чтоб недруги вмиг присмирели, грызя впопыхах, словно жмых,
Пространство твоих акварелей с фигурами русских святых.
А сколько душевной мороки потребовал каждый этюд?
Машин по Фабричной потоки туда и обратно снуют.
Их участь — в мазуте и саже метаться в Нарым или в Рим.
Что празднуешь на вернисаже угрюмый Иванкин Вадим?
Не Верди, Гуно и Россини, а кроткий пронзительный Глюк
На красном, зеленом и синем плетет свою сеть, как паук.
И бедные дети науки, попав в эту сеть, словно мухи,
Хрустят на зубах красоты вдали от гримас суеты.
Художник, живущий в экстазе, без денег, жены и родства,
Взыскует единственной связи – с Троичностью Божества.
А тело корсет атмосферы чем старше, тем больше теснит,
Нет сил вдохновенья и веры у плачущих аонид.
Тебе прозвенит сорок девять в двенадцатый мартовский день
И радость взлетит, словно лебедь, над пеплом родных деревень.
В одном преступленье замешан, второе — исполнить готов…
Но конным труднее, чем пешим пить пиво из вражьих голов.