Движение к цели 1957-1978

«Яко беззаконие мое аз возвещу и попекуся о гресе моем» (Пс. 37, 19)

1. Дед Мороз

Когда мне было 4 года и 3 месяца (мы жили тогда в деревянном доме возле станции «Перловская» Ярославской железной дороги), родители подарили мне подарки на Новый год (кажется, лопатку и ведерко). Подарки они спрятали мне под подушку; я был уверен, что эти подарки мне принес Дед Мороз. В тот раз, однако, родители сказали мне, что никакого Деда Мороза не существует, а подарки куплены ими самими. Разочарование мое было, наверное, весьма велико, раз я храню этот эпизод в своей памяти в течение стольких лет. С тех пор я не верил в чудеса и в то, что меня кто-то любит из потустороннего мира. Это была утрата надежды на сверхъестественную помощь. В результате я крепче "вцепился" в своих родителей, но моя любовь к ним сделалась чрезмерно требовательной: ведь родители должны были заменить мне Бога. Ничто не может заполнить метафизический вакуум, образующийся в душе ребенка, лишенного веры. Не знаю, возможно ли, чтобы кто-либо не верил с рождения (все же, наверное, прав Тертуллиан: "О свидетельство души, по природе христианки!"); но определенно до описываемого мною случая я верил. Потерять же детскую веру можно легко (не обязательно из-за греха), ужасны слова Христа: "Кто соблазнит единого из малых сих, верующих в Меня, тому лучше было бы, если бы надели ему мельничный жернов на шею и бросили в море". Самое страшное в том, что, лишившись веры, я невольно сам стал лишать веры других, и так продолжалось до того времени (август 1975 года), когда я снова обрел веру. Период безверия я считаю самым ужасным в моей жизни.

2. Игры с Гришей

Гриша - мой троюродный брат; он на 2 года младше меня. Когда Гришины родители - Лара (двоюродная сестра моей мамы) и Илья - приезжали к нам в Москву из Обнинска, где они жили в то время, или когда мы приезжали к ним в Обнинск, нас с Гришей укладывали на одну постель (мне было 8-9 лет, а Грише соответственно 6-7). Этим обстоятельством, а также отсутствием веры в моей душе воспользовался дьявол и стал возбуждать во мне нечистые мысли и поступки сексуального характера в отношении моего троюродного брата. Помню, что мне доставляло удовольствие одолевать его в борьбе, выигрывать у него в шахматы; в отношениях с ним я проявлял не любовь, а жестокость и властность. Впоследствии эти пороки распространились и на мои отношения к другим людям.
В чем причина этой духовной проказы, первые признаки которой я ощутил уже в 8-9 лет? Отдаленная причина - это первородный грех, а ближайшая - жестокость по отношению ко мне других людей: родителей, отнявших у меня детскую веру в заступничество высших сил, а также любимую глубоко верующую бабушку Александру Григорьевну (мать отца), к которой я был страстно привязан до 5 лет (я каждый год по нескольку месяцев - с марта по октябрь - жил у нее в станице Марьянская Краснодарского края), старших ребят во дворе - их любимым занятием было щекотать меня, чтобы вызвать у меня непроизвольное мочеиспускание, зубного врача, мучившего меня несколько недель (мне было 6 лет) старой бор-машиной. Примерно в 8 лет я заразился от мамы грибковым заболеванием кожи пальцев ног (впоследствии грибок перешел и на ногти на ногах): это было как бы отражением того, что происходило с моей душой, поскольку душа есть форма тела, как учил, следуя Аристотелю, Фома Аквинский. Как важно поэтому крестить детей в младенчестве, водить их в церковь, давать им христианское воспитание. Мои родители - ученые люди, врачи-психиатры, имеющие ученые степени, - не могли или не хотели понять
важности христианского воспитания ребенка. Пусть Бог их простит!

3. Посещение церкви в Харькове

Мне было почти 9 лет. Стояло лето 1966 года. Я и мои родители путешествовали на машине из Москвы в Краснодар вместе с институтской подругой моей мамы Аллой Букринской и ее мужем Ильей Шапиро. Много позднее я узнал, что в то время Алла и Илья были на грани развода, ибо Алла почти открыто изменяла мужу со своим шефом - академиком Виктором Ждановым, за которого потом, разведясь с Ильей, вышла замуж. Илья переживал и из-за этого плохо вел машину. Мы едва доехали до Краснодара (у Ильи было уже три дырки в водительских правах). Когда мы проезжали через Харьков, взрослые решили зайти в православный храм (возможно, это был храм Озерянской иконы Божией Матери). Моя мама была в бриджах. Когда она вошла в храм, ее стали выгонять, папа вступился за нее, началась потасовка и ругань. Я не думаю, что это была сознательная демонстрация, но в результате получился практический урок если не атеизма, то антиправославия, что для ребенка - одно и то же. Церковь явила себя в моих глазах как прибежище фанатиков, оскорбляющих достоинство женщины. Мне было тогда трудно понять, что мои родители проявили полнейшее неуважение к чувствам верующих. Много позднее (в 1995 году) я был очевидцем того, что женщин в шортах не пускали ни в собор св. Петра в Риме, ни в храм св. Франциска в Ассизи. Жаль, что первое в моем детстве посещение православной церкви закончилось скандалом. Какой контраст с судьбой детей из верующих семей!

4. Я перехожу в английскую школу

Первые два класса я учился в общеобразовательной школе. В общеобразовательной школе дети начинали изучать иностранный язык (английский, французский или немецкий) с 5 класса; преподавание иностранных языков было поставлено очень плохо: преподавательские кадры, как правило, неквалифицированные, часов выделялось мало, дисциплина на уроках иностранного языка была низкая. В результате, выпускники общеобразовательных школ иностранного языка не знали, если не изучали его самостоятельно или же на курсах, в ВУЗе и с частными преподавателями. Поступление в английскую школу (их тогда, в 1960-е годы, было мало: 1-2 на район, т.е. около 50 на всю Москву) с мирской точки зрения было большой удачей; но зато и сатана запросил себе дань. В обычной школе я не сталкивался с издевательствами. В английской же школе учились дети привилегированных родителей. Именно в семьях советского истеблишмента: дипломатов, партработников, министерских служащих,
торговцев - детям давалось ужасное воспитание. Не знаю, из каких конкретно семей были дети, издевавшиеся надо мной лично и над другими (когда я поступил в английскую школу, мне было 9 лет и я отставал в физическом развитии, поэтому я служил естественным объектом издевательств). Особенно невыносимая обстановка создавалась в туалетах. Там обсуждались особенности анатомии половых органов, слышался непрерывный мат, старшие дети курили. Меня лично поражало несоответствие между "целомудренными" пионерскими идеалами и неподцензурной реальностью школьных туалетов. Став чуть старше (лет в 12) я невольно начал осознавать лицемерие пионерской организации, только на словах призывавшей к добру и ничего не предпринимавшей для искоренения цинизма и жестокости детей. Христианство проникает глубоко в детскую душу и действительно способно изменить ее к лучшему: вот почему дьявол делает все, чтобы изгнать христианство из школы.

5. Кружок в Московском Кремле

В моей детской жизни до осени 1971 года не было иного положительного женского образа, кроме бабушки Александры Григорьевны. Мама не могла заменить мне бабушку. Помню в связи с этим два эпизода. Однажды, когда мама купала меня в ванной (мне было лет 6 или 7), я заявил ей, что люблю папу больше, чем ее (это вызвало слезы мамы, и меня заставили извиниться). Второй эпизод связан с моей школьной влюбленностью (мне было 11 лет). Я рассказал о своей первой любви маме, а потом случайно услышал, как она выдала мою тайну своей приятельнице Людочке Макаровой, посмеявшись при этом над моей доверчивостью и простодушием. Учителя-женщины (кроме моей первой учительницы в общеобразовательной школе Надежды Андреевны Якубовой) также не внушали мне любви. И вот в начале зимы 1970-71 года нам объявили о возможности посещения кружка искусствоведения в Московском Кремле. Этот кружок вела научный сотрудник музеев Московского Кремля, кандидат искусствоведения Аида Сергеевна Кохреидзе, грузинка по национальности. Это было уже второй раз в моей жизни, как Грузия - страна, посвященная Богородице, сыграла в моей жизни положительную роль. Первое не связанное со скандалом посещение мною православного храма (помню, что я поставил тогда свечку святителю Николаю Мирликийскому) имело место в Тбилиси в ноябре 1968 года, где я был со своими родителями в гостях у подруги моей мамы врача-психиатра Нателлы Рухадзе.
Но вернемся к кружку. Помню первое занятие кружка. В полумраке Успенского собора Московского Кремля Аида Сергеевна рассказывала нам об иконе Владимирской Божьей Матери, о том, как эта икона чудесным образом защитила Москву от нашествия Тимура в 1395 году. Каким бальзамом был этот рассказ, подкрепленный авторитетом науки и романтичностью обстановки, для детского сердца. Запомнился также рассказ Аиды Сергеевны о том, как она водила по музеям Кремля тогдашнего президента республики Кипр архиепископа Макариоса. Известный мне из газет архиепископ предстал в ее рассказе добрым, умным и внушительным старцем, и я сразу его заочно полюбил. Аида Сергеевна выделяла меня из прочих учеников. Особенно я порадовал ее тем, что подготовил доклад о средневековом  иконописце Феофане Греке (готовясь к докладу, я впервые узнал странно звучавшее и малопонятное слово "исихазм"), а особенно тем, что как-то раз на заседании кружка под сводами Успенского собора прочел стихотворение  поэта Осипа Мандельштама "Успенский собор" (в то время Мандельштам, погибший в концлагере в 1938 году, был под запретом и его стихотворений не печатали; в прочитанном мною стихотворении, которое нашел для меня мой отец, впрочем, не было ничего политического). Мои родители, кстати, один раз встретились с Аидой Сергеевной, но дружбы между ними, на которую я сильно надеялся, не получилось.

6. Избиение муравьев

Так получалось, что я часто отдыхал в тех местах, где находились загородные психиатрические больницы (мои родители там подрабатывали летом, а поскольку обязанностей у них там было немного, то они могли также и отдыхать). Случалось, что места, где находились эти больницы, были связаны с именами известных писателей и поэтов. Так, например, в 1966 году я отдыхал один месяц с родителями в деревне Богимово, неподалеку от г. Тарусы. В этой деревне когда-то жил А.П.Чехов. В Богимово мои родители приобрели у одной старушки икону Казанской Богоматери и повесили ее на стену. Эта же старушка подарила моим родителям Евангелие. Летом 1968 года я впервые побывал с родителями в деревне Саматиха (недалеко от станции Кривандино, за Шатурой). Там в здании бывшего санатория Союза писателей находилась психиатрическая больница для хроников. Санаторий был когда-то знаменит тем, что в нем отдыхал известный поэт Осип Мандельштам и был там арестован в мае 1938 года. Я, впрочем, не придавал этим фактам большого значения, но теперь, став верующим, думаю, что все это было не случайно. Именно в Саматихе с 1969 по 1972 (естественно, лишь в летние месяцы) я переживал период господства в моем сознании тяжелых и, как я теперь считаю, демонических помыслов, которым я не противился в достаточной мере. Например, я воображал себя рабовладельцем, наказывающим своих рабов за малейшие провинности, а также олицетворял себя с такими отрицательными персонажами, как Жульен Сорель ("Красное и черное") и др. Из моей души постепенно исчезало все хорошее и чистое. В частности, мое отношение к женщинам становилось жестоким и циничным. Я стал забывать о своей первой любви и перестал плакать (последний раз я плакал в начале  сентября 1969 года, а решение перестать плакать принял в Саматихе в августе 1969 года).
1972 год был для моих родителей тяжелым в финансовом отношении, и мы провели в Саматихе все лето, не выезжая на курорты (до этого каждый год я бывал либо на юге, либо в Прибалтике). В принципе, жизнь в Саматихе была здоровой: я собирал ягоды и грибы, купался в пруду. Беда состояла лишь в отсутствии друзей и вынужденной праздности в те часы, когда родители были заняты работой в больнице (одного меня в лес не пускали). В основном я занимался тем, что сидел на берегу пруда и читал книги. Как-то раз, сидя на берегу пруда и маясь от безделья, я решил затеять охоту на муравьев. Помню, что когда я с азартом уничтожал палкой ни в чем не повинных насекомых, меня вдруг объял иррациональный страх: мне показалось, что муравьи все понимают и как бы обличают меня перед каким-то грозным существом. Я испугался не на шутку и больше никогда не уничтожал бессмысленно ни насекомых, ни других животных. Сейчас я думаю, что под воздействием предваряющей благодати в моей душе тогда проснулся страх Божий. Впрочем, я не мог еще допустить до сознания мысль о Боге. Иногда я все же стыдился своих плохих поступков и мыслей, вспоминая об Аиде Сергеевне, которую считал эталоном культуры. Впоследствии, когда я познакомился со стихами Мандельштама и полюбил их, я стал оценивать свои поступки "с точки зрения Мандельштама" (были у меня и другие эталоны: Анна Франк, Женя - предмет моей первой любви и др.). Все это помогало мне еще до обретения веры бороться с цинизмом и жестокостью в себе.


7. "Дневник Анны Франк"

Весной 1973 года в моей душе произошел определенный переворот. Где-то в марте 1973 года я перечитал "Дневник Анны Франк", повествующий о судьбе еврейской девочки из Амстердама, скрывавшейся от немцев во время Второй мировой войны, но все же обнаруженной ими и погибшей в концлагере. Эта книга, не производившая на меня еще года за два до этого никакого впечатления, вдруг чудесным образом раскрыла передо мной целый мир. Я впервые поставил себя на место другого человека и осознал себя частью страдающего еврейского народа (моя бабушка с материнской стороны - еврейка). Мне впервые стало стыдно за свои садистские наклонности, роднившие меня с палачами Анны Франк. Как-то я нашел слово "садизм" в словаре психиатрических терминов и ужаснулся соответствию тех симптомов, которые были описаны в статье, тому, что я ощущал в своей душе. По прочтении "Дневника Анны Франк" я как будто встал на путь выздоровления (впрочем еще в 1971 году в станице Марьянская во время чтения мемуаров эмигрантского певца Вертинского меня остро пронзила жалость к старому беспомощному турку на константинопольском базаре, у которого проходящий мимо офицер рассыпал жареные каштаны). Впрочем, дьявол не выпускает так легко своих жертв, в чем я скоро убедился.
Летом 1973 года мы с мамой отдыхали в Гурзуфе. Я был очень озабочен состоянием своей кожи (это типично для большинства подростков). Впервые, пожалуй, я оценил преимущества теплого моря и южного загара. Увидев, что кожа на лице стала лучше, я поверил в себя, поверил, что могу нравиться девушкам (эта вера в себя была подкреплена тем, что там же в Гурзуфе на одной из танцплощадок какая-то девушка, студентка Текстильного института, пригласила меня на танец). Я жаждал любви и любил, но та, которая нравилась мне еще с 5 класса (Женя), не испытывала ко мне никаких нежных чувств. И тут я совершил ужасную ошибку. За нее меня впоследствии обличил батюшка Савва. Не обращаясь ко мне лично, он, беседуя с паломниками у колодца в Псково-Печерском монастыре, сказал: «Вот некоторые мужчины увидят хорошую чистую девушку, попользуюся ею и бросят, как вот срывают цветок, вдохнут аромат его и бросают». Я не стал искать взаимности той, которую любил, а решил поиграть в любовь с той девочкой из моего класса, которой я нравился (ее звали Ира и она была родственницей владыки Федора Т., проживавшего в то время на покое в Печорах). Так началось мое второе падение. В общем, скажете вы, типичная история. Вдохновлял меня в то время пример лермонтовского героя Печорина. Как Печорин "сорвал поцелуй" (выражение нашей учительницы литературы Галины Николаевны Слепневой) у княжны Мэри, не любя ее, так и я сорвал поцелуй у Иры, когда она, сказав родителям, что идет в школу на новогодний вечер, провела все это время у меня в гостях (это было 28 или 29 декабря 1973 года). В глазах общественного мнения и своей совести я выглядел обольстителем и подлецом, но в действительности мы оба, я и Ира, были жертвой злого духа, который, возбуждая в нас обоих страсть, желал уничтожить в наших душах все святое. (Через несколько лет после того памятного вечера, встретив Иру уже студенткой 4 курса филологического факультета МГУ, я ужаснулся происшедшей в ней перемене к худшему. Сколько в ней в 16-17 лет, в пору ее любви ко мне, было еще свежего, чистого, доброго. Надеюсь, что эти перемены к худшему были временными).
Господь продолжал действовать по Своему милосердию и в этой ситуации. Вспоминаю в связи с этим следующие эпизоды. Мы сидим с Ирой на скамейке в Александровском саду (можно сказать, под Кремлевской стеной), и я говорю ей, что не могу найти смысла жизни (наверное, под влиянием статьи Мережковского «Чехов и Горький»). Также в конце марта 1974 года, когда Ира простудилась и лежала дома с температурой, я навестил ее и обратил внимание на листочек бумаги у ее постели, где был, как мне помнится, от руки написан Псалом 146 (мне тогда врезались в память следующие строки: «Не на силу коня смотрит Он, не к быстроте ног человеческих благоволит»). А в ноябре 1974 Ира показала мне золотой крестик, мне кажется, я даже коснулся его. Она сказала, что этот крестик привез ей ее двоюродный дедушка епископ (я потом уже понял, что это был Феодор Т.).   

8. Посещение Киева

Разрыв с Ирой, который был неизбежен при моей тогдашней настроенности не связывать себя на всю жизнь законным браком, произошел 10 марта 1975 года. В тот же день я начал курить. Ира очень тяжело переживала расставание, так как любила меня больше, чем я ее. Сейчас я думаю, что испытанная ею боль была все же меньше, чем страдание, причиняемое совместной жизнью с эгоистичным и холодным человеком, каким я был тогда. Я, например, терпеть не мог детей и совершенно не представлял себя в роли отца. Брак с Ирой был бы для меня лишь официально разрешенный ее и моими родителями секс, а где-то в глубине души я, как и многие мои сверстники, понимал, что все это гадко и безнравственно. Вместе с тем я мучился совестью оттого, что заставил страдать невинного человека.
Счастливый случай указал мне выход из тупика, в котором я оказался. Я думаю, что Бог благословил мой порыв к свету и к более чистой жизни, дав мне возможность принять участие в поездке в Киев с тремя своими сверстниками: Олей Бондаревой, Женей Русановым (они поженились в 1977 году) и предметом моей первой любви Женей Нерсесянц. Мы уехали в Киев в ночь на 1 мая. В Киеве я был потрясен красотой города; посещение дома-музея писателя Михаила Булгакова, Андреевского собора и Киево-Печерской Лавры вернуло меня в мир культуры (я был тогда студентом 1 курса физического факультета МГУ и проводил большую часть времени в серых грязных аудиториях). Какой контраст представляла залитая солнечным светом Киево-Печерская Лавра и грязный, мрачный городок Загорск, который я посетил с Ирой 8 марта 1974 года! Или разница восприятия коренилась в том, что в Киево-Печерской Лавре я был с той, кторую любил целомудренной любовью, а в Загорске меня томила похоть? Как бы то ни было, в Киеве я ощутил любовь Божию и умилился красоте Божиего творения. Особенно сильное впечатление произвело на меня посещение Владимирского собора 3 мая 1975 года вечером (по Юлианскому календарю это была Страстная Суббота). Глядя на распятие, я, как мне казалось, понял любовь народа к Иисусу и впервые почувствовал, что эта любовь объединяет меня с народом. Я также купил крестик и с того дня стал носить его на шее (что вызвало раздражение моего приятеля Толи Никулина, учившегося со мной на физфаке МГУ: "Ты ведь некрещеный, зачем носишь крест?" Так в моем уме впервые возникла идея принять крещение). Во Владимирском соборе нам любезно предложили написать записки о здравии наших родственников. Я хотел написать имя Ирины, но меня смутило, что за молитву надо платить деньги (1 рубль), и я не воспользовался в тот раз возможностью хоть отчасти искупить свою вину. В целом, посещение Киева было большим шагом к моему обращению.

9. Выбор добра

После возвращения из Киева мои отношения с Женей Нерсесянц стали портиться. Я объяснился ей в любви и не дождался ответного объяснения, хотя и не был отвергнут. Снова я оказался в той же ситуации, что и осенью 1973 года: любовь жаждала излиться на кого-либо (не случайно учительница литературы назвала меня как-то в шутку "любвеобильным"). Также меня сожигало желание быть любимым (Иисуса как живого друга я еще не воспринимал). Поэтому, когда в начале июня 1975 года мне позвонила Ира с предложением пойти на пляж на Москва-реку у метро "Ленинские горы", я не отказался. Мы как будто помирились и встречались весь июнь. 25 июня, после одной из встреч с Ирой, я понял, что должен сделать выбор между идеалом Печорина и идеалом борца за правду (таким в моих глазах выглядел писатель Солженицын и другие диссиденты). Помню, что в конце июня 1975 года я перечитал "Один день Ивана Денисовича" и неизбежность выбора между кавторангом Буйновским и старшим лейтенантом Волковым стала для меня предельно ясна. В Волковом я увидел Печорина, а также себя со своими садистскими фантазиями и почувствовал к этому персонажу и к самому себе глубокое отвращение. Больше я никогда не предавался сознательно садистским помыслам ( я приписываю эту благодать заступничеству блаженного Хосе-Марии Эскривы де Балагера, основателя движения "Опус Деи", который умер 26 июня 1975 года). Так произошел в моей душе выбор в пользу добра (тогда еще абстрактного, не персонифицированного).

10. Посещение Одессы

Уже в начале августа 1975 года я записал в своем дневнике: "Хочу креститься, но не спешу, а жду знамения". Точных формулировок я не помню, но выражение "жду знамения" прочно осталось в моей памяти. Знамение не заставило себя долго ждать. 11 августа я отправился с родителями в Одессу. В Одессе мы жили на даче у институтской подруги моей мамы в Люсдорфе. Отмечу, что недалеко, на 16 станции Большого Фонтана, находился православный монастырь в честь Успения Богородицы. Как-то в одну из суббот я отправился один в город. На площади у железнодорожного вокзала, где была конечная остановка привезшего меня трамвая, возвышалась церковь (тогда не действующая), но недалеко от нее, на Пушкинской улице, был действующий храм. Я зашел туда и попал на всенощную. Вместе со всеми я подошел к елеопомазанию (или, как говорят в народе, к миропомазанию: обряд заключается в том, что священник изображает на лбу верующего кисточкой, которую окунает в освященное масло, знамение креста). Я до сих пор помню испытанное мною чувство радости после той всенощной. Пожелав повторить это приятное ощущение, я через несколько дней снова отпросился у родителей погулять по Одессе и направился в ту же церковь. Однако был будний день, и храм на Пушкинской улице оказался закрыт. С большим трудом мне удалось разыскать кафедральный собор на улице Советскрй Армии (ныне Преображенская). Я пришел туда уже к концу службы, елеопомазания не было, и никакой радости я не испытал. Грустный и разочарованный я побрел к вокзальной площади и сел в трамвай. В дороге я все размышлял о том, почему меня гложет тоска, и, наконец, пришел к выводу, что причина моей "депрессии" во лжи, которой сопровождались мои отношения с Ирой, поскольку их приходилось скрывать от моих и ее родителей. Я дал себе обещание более не лгать, и мне как будто стало легче. Когда я вышел из трамвая в Люсдорфе, было уже темно: я вперил свой взор в звездное небо и испытал чувство таинственности устройства мироздания, впервые осознав слабость человеческого разума, который не может проникнуть в бесконечно отдаленные от нас миры. Меня охватило острое ощущение возможности сверхъестественного. Это было начало веры.
Спустя несколько дней после этого памятного события, которое я считаю началом своей сознательной религиозности, я посетил монастырь на 16 станции Большого Фонтана. Был Успенский пост, и на всенощной (когда я зашел в монастырь, было около 6 вечера), по-видимому, читали акафист Успению Пресвятой Богородицы. Помню лишь яркий сноп света из открытого алтаря, дорогой оклад иконы, и голубизну священнических облачений. Помню также, что я несколько раз неловко перекрестился и один раз, кажется, поцеловал икону вместе со всеми: мне было неловко, и я был весь красный от стыда. По выходе из монастыря я разговорился с двумя паломницами из Тамбова: матерью и дочерью (имена не помню, фамилия их - Виноградовы и они утверждали, что в Тамбове их все знают). Краткое общение с ними произвело на меня неизгладимое впечатление. Это были люди как будто из другого мира (из мира святой мученицы Татьяны и римских катакомб). Особенно потрясла меня дочь, девушка лет пятнадцати, совершенно не похожая на истеричных и самолюбивых московских девушек. Я был потрясен и красотой службы, и красотой южной природы, и красотой душ верующих. Потом я встречал среди верующих отвратительных людей, но то первое впечатление, надеюсь, никогда не изгладится в моей душе.
Во время того же пребывания в Одессе родители взяли меня с собой в гости к дочери бабушкиной подруги Рите Болтянской. Там я познакомился с ее дочерью Ирой, студенткой лет девятнадцати, недавно вышедшей замуж за выпускника мехмата МГУ. Ира явно проявила ко мне интерес, хотя в момент первой встречи с ней я этого не осознал. Оставшиеся дни моего пребывания в Одессе были омрачены искушением. Один раз, не в силах более терпеть помысел, побуждавший меня продолжить знакомство с Ирой, я напросился к ней в гости, где познакомился с ее мужем. Общение с мужем Иры немного остудило мой пыл. Главное, что я впервые понял несовместимость между нарождающейся в моей душе верой и похотливыми мыслями о чужой жене, которым я уже стыдился предаваться с прежней откровенностью. С Ирой за время моего тогдашнего пребывания в Одессе я виделся т.о. всего 2 раза, и еще один раз много позднее, когда она приезжала зачем-то в Москву и нанесла визит моим родителям (тогда я был уже убежденным верующим). Как-то много времени спустя (я уже давно был женат) мама вспомнила в разговоре об Ире Болтянской и сказала, что та была влюблена в меня. Блюдите, люди, како опасно ходите!

11. Искушения против веры

Особенно хорошо мне запомнилось возвращение из Одессы в Москву 30 августа 1975 года. Я читал в поезде "Одесса-Москва" книгу русского религиозного философа Владимира Соловьева "Духовные основы жизни". Впервые я поймал себя на мысли о том, что я солидаризируюсь с автором в его вере в необходимость и полезность молитвы. Помню, что меня испугало это; в душе мелькнуло: "Я схожу с ума". И действительно, как трудно семнадцатилетнему юноше идти против авторитета родителей, школьных учителей, университетских преподавателей, товарищей по группе и т.д. и т.п. Разве человек не "общественное животное", как учил Аристотель? Невольно задумаешься, как биолог-диссидент Жорес Медведев: "Кто сумасшедший?" Обычно в этой связи приводят шутку из армейской жизни: "Вся рота не в ногу, один рядовой Петров - в ногу". Сомнение, пришедшее тогда в поезде, скользнуло и скрылось, затаилось в душе. Я продолжал верить в Бога еще около месяца, но не помню себя молящимся в то время. В православную церковь (расположенную на территории Новодевичьего монастыря) я зашел в сентябре 1975 года только один раз, да и то для того, чтобы спросить у священника, почему православное духовенство не защищало евреев от погромов во времена царизма. Пожилой священник спокойно накрыл своей ладонью мою руку, как бы успокаивая меня, и сказал, что многие священники в Киеве во время погромов прятали у себя евреев. На меня отрезвляюще подействовало и прикосновение руки священника, и его тихий, мягкий голос. Но веру я тогда все же не сохранил. Меня подкосил "карамазовский" вопрос: "Почему Бог попускает зло?"
Потеря веры не была для меня закрытием вопроса, ибо я был честен в своих поисках истины. Мне, однако, хотелось поскорее закрыть вопрос и перейти к чему-нибудь другому, иными словами, мне хотелось найти ясное и убедительное доказательство того, что Бога нет. Серьезность моих исканий доказывает следующий эпизод. Как-то после лекции я подошел к преподавателю общей физики Владимиру Карловичу Петерсону и завел с ним беседу о смысле жизни. Из этой беседы, которую Владимир Карлович вел (надо отдать ему должное) в чрезвычайно искренней манере, я понял, что моих преподавателей не волнуют метафизические вопросы. Это породило во мне недоверие к ним: как можно узнать ответ, если не прикладывать систематических интеллектуальных усилий для того, чтобы найти его. Несколько больше интереса к своим духовным исканиям я встретил в кружке атеизма, который возглавляла Зульфия Абдулхаковна Тажуризина, преподаватель кафедры атеизма философского факультета МГУ. Кружок был хорош тем, что его члены имели право пользоваться библиотекой кабинета атеизма, где можно было познакомиться с "Житиями святых", трудами Константина Леонтьева, дореволюционными религиозными журналами и т.п.
В поисках ответа на вопрос о смысле жизни я обращался и к знакомым моих родителей, в частности, к выпускнику физфака МГУ Владимиру Ростиславовичу Рокитянскому (в октябре 1975 года, когда мы с ним познакомились, ему было 34 года). Как раз в то время Владимир Ростиславович опубликовал в журнале "Вопросы философии" небольшую заметку о Зигмунде Фрейде, из которой я узнал, что Зигмунд Фрейд считал сумасшедшими всех тех, кто задает вопросы о смысле жизни. Круг замкнулся!
Я догадывался о том, что Владимир Ростиславович - верующий, но о вере мы говорили мало, ибо основной темой наших разговоров была политика. Владимир Ростиславович в свое время диссиденствовал, дружил с правозащитником Павлом Литвиновым, внуком известного революционера Максима Литвинова. Влияние Владимира Ростиславовича, у которого я стал бывать регулярно, было решающим в плане моего решения принять крещение в православной церкви.

12. Принятие крещения

В кружке атеизма я познакомился со студентом физфака Костей Глаголевым, учившимся со мной на одном курсе, и мы решили совершить "этнографическую исследовательскую поездку" в Псково-Печерский монастырь. Выехали мы из Москвы 30 июня 1976 года, 1 июля утром уже были в Пскове, а 2 июля утром отправились на автобусе в г. Печоры.
Выйдя из автобуса, мы сразу направились в монастырь. Шла служба. Мы ощущали себя чужими. Внезапно к нам подошла старушка и спросила нас, крещены ли мы. Когда мы дали отрицательный ответ, она предложила нам покреститься и изъявила желание быть нашей крестной матерью. Мы немедленно согласились. Я не знаю мотивов согласия Кости Глаголева, но сам для себя я решил, что если я отвечу отказом, то более никогда не смогу стать своим в среде верующих (а стать своим мне очень хотелось, ведь я ехал в монастырь, чтобы встретиться и пообщаться с теми старцами, о которых писали Достоевский и Леонтьев). Желание мое сбылось. Бабушка Елена (так звали старушку) вывела нас из монастыря и отвела к местному приходскому священнику г. Печоры, служившему в церкви Свв. 40 мучеников Севастийских. Нас покрестили без всяких записей и, кажется, не требуя даже документов. Деньги за крещение - 25 рублей за двоих - внесла бабушка Елена. После крещения мы вернулись в монастырь, и нам поручили работать в парниках под началом монаха о. Александра. Вечером 2 июля мы уехали обратно в Псков. В монастырь мы приехали снова в понедельник утром (5 июля) с намерением прожить в Печорах несколько дней. Кажется, в тот же день вечером я сделал первую исповедь, во время которой плакал. Помню, что священник, о. Феодорит, спросил меня, не отрекался ли я от Бога. Я каялся в том, что играл в карты, сквернословил, курил. Мы с Костей решили не курить и выбросили сигареты в сортир. 6 июля я первый раз в жизни причастился. 7 июля, в день отъезда, мы встретили чтимого в монастыре старца о. Иоанна Крестьянкина, который подарил нам бумажные иконки, крестики и краткий катехизис, отпечатанный на фотобумаге. В тот же день мы уехали в Псков, а оттуда в Москву. Я испытывал мир и радость от сознания того, что вошел в новую, прекрасную и святую жизнь.

13. Via illuminativa

Первый период духовного роста, по свидетельству мистиков, сопровождается духовной радостью и обильными благодатными дарами. Бог как бы носит душу на руках, подобно тому как добрый пастырь несет на плечах заблудшую овцу. Этот период называется via purgativa (путь очищения). Потоки преизбыточествующей благодати как бы смывают с души скверну греха. Но затем овца должна научиться ходить самостоятельно, а это поначалу субъективно переживается как боль (сильный свет также режет глаза, привыкшие к темноте). Однако эта полезная боль, подобная той, что бывает у спортсменов после тренировок, необходима душе. Этот второй этап ее роста называется via illuminativa (путь просвещения). По мере того как овца все больше практикует навыки самостоятельной ходьбы, боль ослабевает, и постепенно возвращается то состояние радости, которое душа испытывала в начале своего духовного пути. Эта третья и последняя стадия духовного роста называется via unitiva (путь единения). После этой необходимой преамбулы перейду теперь к рассказу о том, как начался для меня второй, очень важный, хотя и болезненный этап моей жизни.
По возвращении в Москву из Печор я испытывал ощущение мира и любви ко всем людям (помню особенно ярко любовь к моей бабушке Рахили). Однако в чистой душе ясно видны стали первые грязные полосы. Так, читая "Историю" Ключевского, я наткнулся на эпизод, где описывалось, как кочевники-авары жестоко обращались с пленными славянами, в частности, запрягали женщин-славянок вместо лошадей в свои повозки. Описание этих жестокостей чуть было не пробудили во мне прежних садистских фантазий, но на этот раз в моей душе было что-то, что мешало мне всецело отдать этим фантазиям свое воображение. В душе началась борьба, которая субъективно переживалась очень мучительно. Это мучительное состояние "борьбы с помыслами" отныне стало для меня очень знакомым. Помыслы возникали в разных обстоятельствах и под разными предлогами, но сценарий, по которому разворачивалось "искушение" был все тот же, прекрасно описанный корифеями духовной жизни Востока и Запада. Однако дело не ограничилось борьбой с помыслами. Вторым болезненным элементом моей духовной жизни были "падения" (уступка плотским вожделениям не обязательно сексуального характера). Первый такой случай произошел в Прибалтике, где я отдыхал с родителями во второй половине июля 1976 года. Я напоминаю, что в день встречи с о. Иоанном Крестьянкиным мы с Костей Глаголевым выбросили сигареты в сортир. Однако не прошло и трех недель, как у меня пробудилась сильнейшая тяга к сигаретам. В конце июля я не выдержал и закурил. Это "падение" субъективно переживалось мною очень болезненно. Мне казалось, что благодать меня оставила. Второй тип искушений был связан со страхом перед людским мнением, в частности, перед мнением родителей. Я, естественно, скрыл от них факт моего крещения, а потому не имел возможности открыто посещать церковь и нормально готовиться к причастию. Всю осень 1976 года я причащался, нарушая евхаристический пост, принятый в православной церкви. Это обстоятельство также меня тревожило, т.к. мне казалось, что из-за нарушения церковных канонов я лишаюсь благодати. Третий тип искушений был связан с общением с прежними моими друзьями и подругами, не знавшими и не желавшими знать о произошедшей во мне перемене. Однако самым страшным врагом моей духовной жизни был стереотип поведения с девушками, выработавшийся в течение трех лет "светской" жизни. Мне казалось, что если я нравлюсь девушке, то мой долг ухаживать за ней. Так я вместо прежних (многие знакомства я все же оборвал по возвращении в Москву в сентябре 1976 года) подруг приобрел двух новых. Это были Лена П. из г. Риги и Лида С., уроженка Подмосковья, учившаяся на факультете почвоведения МГУ вместе с моей школьной подругой Наташей Б. В Лену я был влюблен, а Лиде позволял любить себя. Мое поведение с Лидой было не вполне целомудренным, но мне не приходило в голову каяться в этом на исповеди о. Константину, священнику московского храма Ильи Пророка в Черкизово, которого я избрал в качестве своего духовного наставника. Были также интеллектуальные искушения, с которыми я поначалу справлялся легче, чем с плотскими. Так, ко мне вернулась мысль, что Бог неправ, попуская существовать злу. Однако на этот раз я не спасовал перед этим помыслом, но ответил сам себе следующим образом: "Если я действительно жалею тех, кто становится жертвой зла, то я должен сделать все возможное, чтобы реально утешить их, облегчить их страдания. Но для этого я должен иметь ум, любовь и силы. Но только Бог может сделать меня добрым, сильным и мудрым. Значит, не Бога я должен винить в существовании зла, а самого себя, Бога же рассматривать как своего союзника в борьбе со злом".  Эту мысль я вынашивал в течение сентября-октября 1976 года (еще до знакомства с Лидой).
Что касается моих отношений с о. Константином, то они с самого начала стали складываться не вполне удачно. О. Константин не походил на монахов Псково-Печерского монастыря. Он как будто боялся меня, очевидно, принимая меня за провокатора. Тогда я еще не понимал, насколько прочно засел страх в людях, переживших сталинский террор.

14. У баптистов

Мои связи с баптистами начались еще в 1975 году, когда я на занятиях кружка атеизма узнал, где находится их молитвенный дом. Где-то зимой 1975-76 года я один раз посетил их собрание, но особого впечатления оно на меня не произвело. Я боялся провокаторов, т.к. понимал, что по их доносу меня могут исключить из университета. В июне 1976 года, за несколько дней до поездки в Печоры я зашел к баптистам на Малый Вузовский переулок с моей школьной подругой Наташей Росницкой. У нас состоялась беседа с одним из пожилых прихожан, который был ответственным за встречи с гостями. Во время беседы я приводил какие-то доводы против христианства (например, вспоминал жестокость называвших себя христианами немцев). В декабре 1976 года, т.е. спустя полгода после этого разговора, мне вдруг стало стыдно, и я решил сходить на Малый Вузовский переулок, разыскать этого человека и извиниться перед ним. Я без труда и не откладывая осуществил свое намерение. К моему разочарованию мой собеседник-баптист не выразил особого энтузиазма по поводу того, что я обрел веру и принял крещение в православной церкви. Однако я воспользовался возобновлением знакомства и стал захаживать на вечерние собрания, которые происходили по четвергам.
Во время одного из моих посещений Малого Вузовского переулка я познакомился со студентом 4 курса химического факультета МГУ Колей Б. Коля спросил меня, состою ли я в ВЛКСМ. До этого я не задумывался о противоречии между членством в комсомоле и хождением в православную церковь (естественно, что ни монахами в Печорах, ни о. Константином вопрос этот не поднимался). Но у баптистов все было строже. Всякий желающий принять "водное крещение" и стать членом баптистской общины должен был порвать с комсомолом или коммунистической партией. Для Коли мое членство в ВЛКСМ было доказательством оскудения христианского духа в православной церкви. Мне нечего было возразить, ибо с формальной точки зрения Коля был прав. Однако выход из комсомола означал автоматическое исключение из университета. Тогда я еще не был готов к такой жертве. С другой стороны, я не мог не признать, что первые христиане были более бескомпромиссны в своем отношении к языческому римскому обществу, нежели я, и потому не мог не ощущать, что по духу баптисты ближе к первым христианам. Но меня настораживало то, что баптисты требовали повторного крещения (православного крещения они не признавали). Культ святых и икон был им чужд. О святом Александре Невском Коля Б. сказал: "Те, кто с ним вместе убивал, те и сделали его святым". В эстетическом отношении их молитвенные собрания проигрывали в сравнении с православным богослужением. Где-то в марте 1977 года я перестал появляться у баптистов.

15. Отец Таврион

В мае или в начале июня 1977 года я узнал от моих православных друзей в Малаховке (с которыми я познакомился в 1976 году в Печорах), а также от Володи Рокитянского, что в Риге служит необычный священник по имени Таврион, обладающий даром "прозорливости" (т.е. видит людей насквозь и предсказывает будущее). Мне стало любопытно посмотреть на этого священника, и я так спланировал свой летний отдых, чтобы начать его с поездки в Ригу, где жила мамина школьная подруга Елена Израилевна Берзина (по мужу Гомберг) и где я уже отдыхал несколько дней в июле и ноябре 1976 года, а также в марте 1977 года. Благополучно сдав сессию, я 26 июня уже был в Риге. Почти сразу я отправился в православную церковь, находящуюся недалеко от вокзала, возле рынка (кажется, это был храм Рождества Христова). На мои расспросы об отце Таврионе женщина, продававшая свечи, сообщила мне, что о. Таврион служит не в Риге, а где-то возле Елгавы, что она едет к нему и может взять меня с собой. Сначала я отказался ехать, т.к. мне показалось, что это далеко и утомительно. Я распрощался с женщиной, вышел из церкви и пошел по направлению к вокзалу. Вдруг меня остановила внезапно возникшая в моем сознании мысль о том, что о. Таврион может умереть, и у меня не будет другого шанса увидеть его. Я бегом вернулся в храм, застал, к счастью, ту женщину и договорился ехать с ней к о. Тавриону. 27 июня 1977 года я уже был в Спасо-Преображенской пустыни под Елгавой, где служил схиархимандрит Таврион.
В "пустыньке" (так верующие называли Спасо-Преображенскую пустынь) совершались две службы каждый день. В 5 часов утра служилась литургия, а в 5 часов вечера - всенощная (как правило, с акафистом). Помню, что мужчины стояли по правую сторону, а женщины - по левую. Народу было немного (не более 200 человек), в основном, паломники. На клиросе пели монахини - насельницы Спасо-Преображенской пустыни. Отношения о.Тавриона с монахинями были напряженными. О. Таврион (фамилия его была Батозский) был родом с Украины. Он стал монахом еще до революции. При советской власти неоднократно подвергался репрессиям. В 1940 году служил в Перми (в том же 1977 году мне довелось беседовать с пермяками, которые его помнили), потом был арестован, осужден, в 1948 году отправлен в ссылку в Казахстан, откуда освободился лишь в 1956 году. После своего освобождения был некоторое время настоятелем Глинской пустыни, в которой начал свой монашеский искус еще до революции. Естественно, что КГБ этого не потерпел, и с должности настоятеля о. Таврион был снят, якобы за "католичество" (хотя в чем это "католичество" конкретно проявлялось, так и осталось неизвестным). В начале 1960-х годов Глинскую пустынь вообще закрыли. После скитаний по разным приходам и монастырям о. Таврион с 1968 года обосновался в Спасо-Преображенской пустыни, где был духовником насельниц. Я застал о. Тавриона за год до его смерти. Он был еще бодр, несколько раз во время службы произносил проповеди (особенно меня поразили проповеди во время всенощной - такого я нигде не видел). У о. Тавриона я впервые осознал, что такое причастие, а также возобновил свое обещание Богу не курить и выбросил сигареты. Я также начал ежедневно молиться о здравии близких и знакомых и читать Библию (Ветхий Завет, ибо Новый Завет я читал и раньше). Но самое главное, я увидел живого исповедника, к тому же доступного для непосредственного общения. Я общался с о. Таврионом два раза. Один раз - во время исповеди, когда он задал мне два вопроса: "Веруешь ли в Бога?" (Я ответил:"Верую") "Сознаешь, что мы грешны?" (Я ответил: "Сознаю"). После этого о. Таврион прочел разрешительную молитву (времени на подробную исповедь у него не было, так как причастников было в тот день - 29 июня -  150 человек. Второй раз мне удалось побеседовать с о. Таврионом в день отъезда (30 июня), когда я зашел к нему в домик для благословения на обратный путь. Я поделился с о. Таврионом своими трудностями: "Родители не верят в Бога!" "А ты верь! Как хорошо, когда у молодого человека есть идея!". Я спросил, продолжать ли мне учиться в университете, или же бросить учебу (физика мне не нравилась). В ответ услышал: "Учись, учись!"
В пустыньке я также познакомился с тремя паломницами. Одну из них звали Нина (впоследствии она вышла замуж за Георгия Федотова, известного в прошлом церковного диссидента). Тогда она была духовной дочерью о. Дмитрия Дудко и лично знала Александра Огородникова, возглавлявшего гонимый властями религиозно-философский семинар (в 1978 году Александр Огородников был арестован, осужден по 70 статье УК СССР и освободился лишь в 1987 году). Нина дала мне свой телефон, но по приезде в Москву я не стал ей звонить, так как опасался, что за связь с диссидентами меня могут исключить из университета.
К о. Тавриону я приезжал еще три раза: в конце января 1978 года, в конце марта 1978 года и в середине июня 1978 года. Ни в один из этих приездов я не смог лично пообщаться с о. Таврионом, а в последний, июньский, приезд даже не видел его, т.к. он был уже тяжело болен (о. Таврион умер 13 августа 1978 года). Каждый из этих трех последующих визитов в пустыньку сыграл положительную роль в моем духовном развитии, о чем я расскажу в свое время.

16. Неудачная помолвка

Недолго продолжался период духовного подъема и рвения, начавшийся после посещения о. Тавриона в июне 1977 года. Я, правда, успел сделать две откровенных исповеди. Первую в своей жизни откровенную исповедь я сделал в Пюхтицком монастыре, у духовника монахинь о. Бориса. В Пюхтицкий монастырь я прибыл вечером  1 июля 1977 года (там я должен был дожидаться Нину и ее подругу). По приезде в Пюхтицы я встретился с настоятельницей, монахиней Варварой (я передал ей привет от Галины Александровны Павленко, с которой также познакомился у о. Тавриона). Мать Варвара, еще не старая женщина, приняла меня очень любезно и направила меня на ночлег в дом, где жили паломники. В ту ночь я испытал плотские помыслы, предметом которых была мать Варвара. Наутро я пошел в храм и на исповеди откровенно рассказал об этих помыслах о. Борису. К моему удивлению, тот никак особенным образом не отреагировал, но лишь сказал, что это нормальные трудности "дерева, которое растет ввысь", и дозволил причащаться. После причастия я искупался в целебном источнике, познакомился с неким Леонидом - молодым человеком из Ленинграда - и уехал, не дожидаясь Нину и ее подругу, в Ленинград, а оттуда - в Пермь. В Перми я причастился во время воскресной службы в местном соборе 10 июля 1977 года. Перед причастием я исповедовался о. Владимиру Жохову, и он сказал мне: «Будь поскромнее, и станешь примером для всех».
Вторую откровенную исповедь я сделал в Краснодаре в начале августа 1977 года. Я рассказал ему о мимолетном садистском помысле, посетившем меня незадолго до этого на анапском пляже (я отдыхал в Анапе в конце июля - начале августа вместе с моим отцом). На этот раз реакция была иной, чем в Пюхтицах: молодой и, по-видимому, неопытный священник не на шутку испугался. Это было неплохо, так как я увидел всю тяжесть своего духовного состояния.
В общем, все шло неплохо до начала сентября 1977 года. 7 сентября из отпуска вернулась мама. 11 сентября (было воскресенье) я отправился в церковь рано утром и натощак, чтобы причаститься. Когда я вернулся, мама устроила мне дикую истерику. Эта истерика матери настолько болезненно подействовала на меня, что я потерял способность здраво рассуждать и, пребывая в неуравновешенном состоянии, в тот же день назначил свидание Жене Н., предмету своей первой любви, и сделал ей предложение стать моей женой. Предложение было благосклонно принято. Я рассказал об этом моим родителям, и они немного успокоились, надеясь. что брак с красивой, неверующей девушкой, к тому же еврейкой (по отцу), заставит меня забыть о христианстве. Насколько они были в этом правы, выяснилось уже во время следующего свидания, имевшего место в субботу 17 сентября. Во-первых, из-за этого свидания я не был у всенощной, а на следующий день не пошел в церковь, а во-вторых, Женя выразила недовольство, что я не курю с ней за компанию. Я пролепетал, что дал обет "Мадонне" (почему-то я именно так выразился), но ради нее я нарушу его.  Это был грех, всю тяжесть которого я тогда не понял и в котором раскаялся лишь много лет спустя. Дальше все покатилось по наклонной плоскости. Единственное, что оправдывало меня в собственных глазах, это планировавшаяся нами поездка в Ригу на ноябрьские праздники: я хотел познакомить Женю с о. Таврионом и испросить его благословения на брак. Случилось, однако, так, что за два дня до предполагавшегося отъезда (отъезд планировался на 4 ноября), во вторник 2 ноября, поздно вечером, Женя позвонила мне и сообщила, что в Ригу она не едет. Помолвка расстроилась. Вскоре Женя вышла замуж за Сашу Тамаркина, преподавателя музыкальной школы, который был на 7 лет ее старше и у которого был уже ребенок от другой женщины. Так о. Таврион своими молитвами уберег меня от последствий необдуманного шага и помог мне сохранить веру.
В конце января 1978 года, на праздник свв. Афанасия и Кирилла Александрийских, я опять был в пустыньке у о. Тавриона. Я был с приятелем, Андреем Сазоновым, студентом 4 курса физфака МГУ (мы учились в одной группе), а потому не решился идти к исповеди и причастию. Однако из проповеди о. Тавриона я извлек для себя практическое руководство. О. Таврион говорил о том, что христиане нынче берут в жены женщин, уже побывавших в браке, и это плохо. Гораздо лучше, по его словам, брать в жены искренно верующих девушек-христианок, которых существует так много. Я решил, что эти слова, хотя и не были адресованы мне лично, ответили на мучивший меня вопрос: "Как быть с Женей?" Она уже в начале января 1978 года предлагала мне возобновить отношения (она даже переехала к родителям, с которыми жила до апреля 1978, а потом вернулась обратно к мужу). Кроме того, пребывание в пустыньке с Андреем Сазоновым, который был неверующим, показало мне, как тяжело жить с человеком, который не разделяет твоих убеждений. Перспектива семейной жизни с неверующей женщиной меня ужаснула. Я понял, что о. Таврион не благословляет меня на брак с Женей, и более не возвращался к этой мысли.
Еще раз я посетил пустыньку 27 марта 1978 года. На этот раз я был один. Дожидаясь начала всенощной, я разговорился с мужчиной из Ленинграда, евреем (на вид ему было лет 30-35). Его звали Марк Мордухович Элькинд. У этого человека оказалась интересная судьба. Его отец, Мордух Менделевич Элькинд, был военным и притом убежденным атеистом. Марк, будучи еще студентом одного из технических ВУЗов Ленинграда, крестился в православной церкви. Это было в 1971 (?) году. Родители отреагировали моментально и отправили своего единственного сына в психиатрическую больницу. После выхода из больницы Марк уехал в Пюхтицкий монастырь, где в то время жил неподалеку православный священник о. Василий Лесняк, специализировавшийся на экзорцизмах. О. Василий решил изгнать беса и из Марка, но. потерпев неудачу, попросил монахинь вызвать скорую психиатрическую помощь (т.н. "перевозку"). В результате Марка доставили в одну из психиатрических больниц Ленинграда и там, по-видимому, лечили сильнодействующими препаратами, т.к. он уже был "с диагнозом". После этого случая Марк перестал доверять православным священникам и вскоре, познакомившись с ленинградскими католиками, начал исповедоваться и причащаться в единственном в то время в Ленинграде католическом храме. В беседе со мной Марк поделился своим наблюдением, что католическая месса сильнее действует на бесов, чем православная литургия. Следует отметить, что к моменту этой беседы я сам оказался "с диагнозом", так как 25 февраля 1978 года предпринял неудачную попытку выйти из комсомола. Пока мы, два "сумасшедших", сидели на ступеньках трапезной, вышел из своего домика о. Таврион. Мы оба подошли к нему под благословение. О. Таврион спросил нас, откуда мы. Узнав, что один из нас из Москвы, а другой из Ленинграда, старец обрадовался и, как мне показалось, ласково на нас посмотрел. На вопрос, будет ли он на следующий день принимать паломников, он ответил уклончиво, ибо уже был болен. Шел Великий пост и причаститься можно было лишь в среду, пятницу, субботу и воскресенье, а так как тогда был понедельник, то мы с Марком, отстояв всенощную, уехали в Ригу. Я отправился к своей подруге Лене П., а Марк заночевал на вокзале. Марк пробыл в Риге еще один (?) день, а вечером 28 (?) марта уехал в Ленинград. Под влиянием бесед с Марком у меня впервые возникла мысль о переходе в католичество. Я в то время никак не мог причаститься в православной церкви: мне нужно было исповедоваться, а в большинстве храмов была лишь т.н. "общая исповедь". Из рассказов Марка я сделал вывод, что католическая церковь более либеральная, чем православная (допускает спасение некрещеных и их поминовение на литургии), а вместе с тем и более эффективная (изгоняет бесов). Когда мы с Марком и Леной садились в такси на улице Таллинас, перед моим мысленным взором промелькнули города Варшава и Амстердам (рассказы об этих городах я слышал от моих родителей), я вспомнил о моей некрещеной маме, за которую не мог молиться в православной церкви, и подумал, что, перейдя в католичество, я смогу помолиться за нее и спасти ее. Но все же я тогда не решился на этот шаг. Причастился я во время моего третьего визита в пустыньку 19(?) июня 1978 года, так и не сделав подробной исповеди. В этот свой последний приезд я уже не увидел о. Тавриона (он был тяжело болен и не вставал с постели).

17. Схиигумен Савва

7 августа 1978 года я решил поехать в Печоры, где надеялся встретить Марию Дмитриевну, учительницу математики из подмосковного поселка Малаховка. У меня не было денег на обратную дорогу, но я решился положиться на волю провидения. Целью моей поездки было испросить духовного совета у кого-нибудь из старцев, например у схиигумена Саввы, о доброте и прозорливости которого я много слышал от Марии Дмитриевны, его духовной дочери. Все получилось как нельзя лучше. Денег мне хватило ровно на билет в Печоры в общем вагоне поезда Москва-Таллин. В дороге меня любезно подкармливали соседи по вагону. Рано утром 8 августа я вышел на станции Печоры. В 5 утра я был уже в монастыре (от железнодорожной станции до монастыря около 4 км). Во время литургии я принес обет перед иконой Богоматери не пить крепких напитков, не курить, не прикасаться к девушкам (кроме той единственной, с которой я пожелаю вступить в христианский брак). После литургии я встретился с Марией Дмитриевной, ее дочерью Ириной и еще двумя девушками, жившими с ними в одном доме: Татьяной из Малаховки (подругой Ирины) и ещё одной Татьяной из города Касимова в Рязанской области. Они пригласили меня позавтракать с ними, а затем проводили к о. Савве. Батюшка Савва при встрече внимательно посмотрел на меня, спросил имя (узнав, что мой день ангела - праздник Усекновения главы св. Иоанна Предтечи, он вспомнил и о мне тогда неизвестных праздниках первого, второго и третьего обретения главы св. Иоанна Предтечи) и сказал, что берет меня в свои духовные чада. После этого я встречался с о. Саввой еще несколько раз и получал от него различные наставления. Помню, что о. Савва не рекомендовал мне жениться, а мне как раз понравилась Татьяна из Касимова, так что я пребывал в некоем недоумении. В остальном, мысль о том, что у меня есть духовный руководитель и друг, давала ощущение душевного мира и наполняла жизнь смыслом. 13 августа, получив от батюшки Саввы денег на обратную дорогу, я отправился домой в Москву, получив повеление к празднику Успения Божией Матери (28 августа) снова прибыть в Печоры. Я не посмел ослушаться старца и, проведя неделю дома, 21 августа уже был в Ленинграде, откуда ночью поездом Ленинград-Рига прибыл на станцию Печоры. Опять денег у меня было в обрез. О. Савва вначале не узнал меня, что привело меня в смущение, но затем, узнав, был ласков со мной, дал еще денег, подарил несколько своих книг, давал читать свои стихи. Я все время размышлял о совете о. Саввы не жениться, и мне поначалу было трудно дать внутреннее согласие на одинокую жизнь. 29 августа, когда я, попрощавшись с о. Саввой, поехал в Псков, чтобы оттуда отправиться в Ленинград (у меня был обратный билет на 30 августа на поезд Ленинград-Москва), я посетил православную церковь в городе Пскове, где молился на всенощной. Помню, что во время этой всенощной меня охватило какое-то необычное чувство радости и надежды на спасение; при этом в моем сознании укоренилась мысль, что для спасения мне не обязательно претерпевать мученичество, но главное - регулярно ходить в храм, жить в мире с родителями и заниматься своей профессиональной деятельностью (физикой). В тот момент я ясно осознал, как много препятствий к спасению может корениться в неудачной женитьбе и насколько проще спастись одному, нежели в браке, тем более заключенном против воли духовного отца. Я также охватил внутренним взором весь православный мир: Константинополь, Афон, Иерусалим, русские города и деревни, русских эмигрантов во Франции и других странах - и понял, что можно чувствовать себя дома в любой православной церкви, в каком бы городе или селе я ни находился. С этими радостными мыслями и чувствами я, по окончании службы, вышел из храма. До отправления автобуса Печоры-Ленинград оставалось еще много времени, и я решил позвонить своему другу-католику Марку Элькинду, так как надеялся на следующий день навестить его в Ленинграде. Когда я звонил ему, я желал, чтобы мое радостное состояние, мой душевный мир передался ему и всем людям. Марк оказался дома, и мы договорились увидеться 30 августа утром в Ленинграде.
Прибыв ночным автобусным рейсом в Ленинград, я первым делом отправился в Александро-Невскую лавру. Утреннее богослужение навело на меня какую-то тоску; не было и следа того радостного чувства, которое я испытал накануне вечером в Пскове. Выйдя из храма, я направился к станции метро "Площадь Александра Невского" и оттуда позвонил Марку из телефона-автомата. Марк был дома, объяснил, как к нему ехать, и вскоре я был у него. Дома у Марка я увидел фотокопию католической иконы Милосердного Иисуса (точнее, картины, нарисованной в Польше согласно описанию видения святой Фаустины Ковальской, бывшего ей в 1931 году; оригинал ныне находится в Кракове), а также фотографии двух католических святых: папы Пия Х и Терезы из Лизье. Я ощутил благодать, исходящую от этих образов. В беседе Марк объяснил мне, как католики понимают слова из Евангелия от Матфея: "Ты еси Петр..."(Мф. 16,18). Я раньше никогда не задумывался об этом. Идея, что где-то есть церковь, которую не одолеют врата ада, не зависящая от КГБ, пришлась мне по душе. Я не понял тогда, что Господь говорил не о самом Петре, но об "исповедании Петра", что не одно и то же (Когда Петр отрекся от Христа, прочие апостолы продолжали исповедовать ту веру, которую ранее исповедал от их лица Петр). Мне показалось, что гарантией спасения должно стать мое единство с преемником Петра - римским папой (тогда им был Иоанн-Павел I), а не мужественное исповедание веры во Христа, сформулированной преемниками Петра (в первую очередь, св. Львом Великим). Здесь всё очень запутанно, так как св. Лев Великий в своих письмах утверждает, что единство с римской кафедрой необходимо для спасения. Как бы то ни было, начиная с 30 августа я стал все больше погружаться в западную традицию. Я до сих пор не могу с уверенностью сказать, было ли это промыслительно, или же являлось изменой по отношению к восточной традиции. Страшный суд Христов внесет в этот вопрос окончательную ясность. Своего духовного отца - схиигумена Савву - я с тех пор больше не видел. Он умер в 1980 году, но я верю, что он и теперь молится за меня и невидимо указывает мне путь к Царству Небесному.