«Дай мне силу,
я отворю любые двери,
я убью любого зверя.»
Д. Колдун
В тот день на улице бушевало лето. Солнышко заливало все вокруг желтоватым светом, недавно прошла гроза, и на листьях быстро высыхали капельки росы. На газонах скосили траву, и запах свежего, слегка влажного сена наполнял воздух неповторимым ароматом, смешиваясь с запахом цветущей под окном сирени.
Идеальная погода для длительной прогулки. Альма, немецкая овчарка, услышав знакомый звук скрежетания стального ошейника, довольно забила о пол хвостом, просительно заглядывая мне в глаза и слегка поскуливая. Любила она такие вот длинные прогулки, что нельзя было сказать обо мне.
Собака приносила множество хлопот – лаяла на проходящих мимо псов, недовольно терлась мордой о мои ноги, пытаясь сорвать ненавистный намордник, обиженно верещала, когда я ее пыталась оставить у магазина, чтобы купить мороженное. Некоторые люди вжимались в обочину, когда мы проходили мимо. Их страху не мешал ни жесткий ошейник с шипами, ни намордник, ни короткий поводок, ни мои заверения, что собака не опасна. Нам вслед летели ненавидящие взгляды, а иногда и откровенная ругань. Лишь изредка люди доверчиво протягивали к чужой собаке ладони, и Альма никогда им не отказывала ни в ласковом взгляде, ни в дружеских махах хвостом.
Но в тот день никто не пугался, никто не приставал с просьбами «погладить собачку». Изнуряющая жара сделала всех ленивыми и спокойными. Альма высунула язык в прорезь намордника, и у меня появилось искушение сорвать с нее глупую игрушку, дать ей возможность дышать нормально. Овчарка, будто читая мои мысли, просительно потерлась мордой о ноги, передними лапами попыталась сорвать намордник, но я была непреклонна – до старой крепости оставалось лишь несколько минут ходу, а муниципальная полиция всегда появляется некстати...
Вскоре мы прошли по тропинке мимо старенького домика, и Альма стала неугомонной, более требовательной. Как только намордник спал с ее морды, она сама высунула голову из петли ошейника и радостно понеслась по изумрудной траве наверх вала, а я медленно поднялась вслед за ней по едва заметной тропинке.
Мы долго бродили по полуразрушенной крепости. Альма носилась рядом, доверчиво тыкалась мне мордой в ладонь, заглядывала в глаза и просила с ней поиграть.
Мне не хотелось. Не хотелось бегать с ней по валам старой крепости, не хотелось кидать ей палки, не хотелось даже ругаться, когда она отбегала слишком далеко. В такую жару и двигаться-то не хотелось, тем более резвиться.
Только вот собака, большую часть времени проводившая в квартире, задорно носилась по траве, разгоняя стрекочущих кузнечиков. Она была счастлива. Я – лениво скучала, стараясь обходить растущую у тропинки крапиву.
Наверху валов цвела сирень. Альма тыкалась носом в сорванные ветки, недовольно сверкала карими глазами, и, наскучив осмотром, мчалась по траве, что доходила ей до самой морды. Потом подбегала ко мне, терлась спиной о мои ноги, просила ласки. Ее темная шерсть была чуть влажной, пахла псиной, а уши задорно топорщились, как локаторы. Она была счастлива. И это дикое, бесшабашное счастье передалось и мне. На душе стало светло, спокойно, проблемы отошли на задний план, а рука сама собой потянулась к лежавшей на земле палке. Альма обрадовалась, как щенок, радостно заскулила и унеслась по тропинке вслед за летящим куском дерева.
Но прогулка должна была закончиться... Держа в руках букет сирени, я спускалась вниз по крутому склону. Альма как всегда носилась где-то за спиной, и я остановилась, чтобы подождать собаку, требовательно похлопав по бедру. Овчарка, услышав знакомый звук команды, нашла меня взглядом, подбежала к тропинке, и, спускаясь, вдруг заскользила вниз, тормознув передними лапами о горячий песок.
Потом был визг. Я медленно повернулась. Букет сирени выпал из моих рук, рассыпавшись на дорожке. Наверное, время остановилось. В душу закралась паника, а собака уже стояла рядом со мной... и сухая земля под ее лапами быстро набухала от крови. Спускаясь по тропинке, она передними лапами напоролась на стекло...
Мне стало плохо. Двадцать минут ходу до дома. Легкая блузка и миниюбка – ничего, чем перетянуть раны. И детская доверчивость в карих глазах. Альма больше не визжала. Она сидела рядом, прямо на рассыпавшихся цветках сирени, и вопросительно смотрела на меня, ожидая новых приказов. Я прикусила до крови губу. Быстро одела ей намордник и почти бегом повела ее к стоявшему у крепости дому.
Весь мир кружился в ореоле паники. Пока губы просили чужую женщину о бинте или хотя бы тряпке, в душе медленно расползалась пропасть беспомощности. Только Альма была спокойна. В карих глазах светилась уверенность: «Ты ведь хозяйка, ты сильная, ты все можешь, ты справишься...»
Потом невольное дрожание рук, когда чужой человек помогал мне перевязать лапы случайной тряпкой, быстрый поход домой, темно-красные следы на асфальте, брызги крови на моих ногах... легкий туман слез, и мягкий толчок в ладонь влажного носа. Альма смотрела на меня ласково, подбадривающее. Тряпки на ее лапах набухли от крови, перед моими глазами все поплыло от слез, а она... она шла рядом спокойно, будто ничего не случилось...
Я не помню, как мы дошли до дома. Не помню, как мать перевязывала лапы собаке, а я бежала к соседке звонить ветеринару, не помню, как мы дожидались доктора, успокаивая Альму. А она успокаивала нас, тревожным взглядом встречая чужого человека. Я не выдержала, сбежала на кухню. Через открытые двери слышала я, как собака тихонько скулила во сне во время операции... Врач выругался, когда сняли наскоро сделанные повязки – ему на рубашку хлынула кровь. Ветеринар что-то прошептал о чуде... о том, что перерезаны вены. А я сидела на кухне, пила валерианку и плакала без слез, вздрагивая каждый раз, когда собака скулила через наркоз. Жалобно, просяще...
Как только ветеринар ушел, я подошла к Альме. Мне показалось, что ее шерсть посерела, стала безжизненной. Лапы были перевязаны, а морда вдруг заострилась, как у мертвеца. Чуть задралась верхняя губа, обнажая клыки, вывалился безвольный язык. Никогда раньше и до и после этого мне не было так страшно. Да и не страх то был, а тяжесть беспомощности, когда знаешь, что помочь должен... но как...
Почувствовав внезапную слабость, я села рядом. Дрожащими руками осторожно положила ее голову себе на колени. Альма дышала глубоко, как спящая, но то не был обычный сон – обычно она на каждый звук просыпалась, провожала меня любящим взглядом, а теперь лежала на диване как мертвая...
Помню, как она очнулась. Медленно, шаг за шагом выходила из-под наркоза. Сначала открыла глаза. Ее взгляд, подернутый дымкой, казался чужим, неживым, беспомощным. Мои ноги затекли, по щекам скользили слезы, я ждала. Держала ее голову на коленях и осторожно гладила то уши, то бархатистый нос. Постепенно карие глаза наполнились смыслом, теплом благодарности, а с морды сошла страшная маска смерти. Альма ожила.
Еще долгое время мы выносили Альму на руках. Собака с трудом передвигалась по улице, но дома норовила по привычке следовать за хозяевами, ходить по комнатам, по кухне. Приходилось удерживать ее на коврике силой. Альма обижалась, упрямо пыталась встать на четыре лапы, а я проклинала идиота, что оставил стекло на крутом склоне... прямо на тропинке.
Но мы проходим мимо... бежим к телевизору, чтобы вновь увидеть брызги ничейной крови. Погружаемся в нереальный мир книжки и плачем над выдуманными историями. Только я уже так не могу. Отворачиваюсь, когда с экрана телевизора хлещут на меня потоки крови. Вспоминаю кровавые отпечатки лап на асфальте. И стараюсь по мере своих сил сделать этот мир лучше. Потому что помню карие глаза давно ушедшей из моей жизни собаки. И ее уверенность: «Ты справишься, ты обязательно справишься». Только вот справляюсь я, увы, не всегда... А вы?