Меня спросили: отчего я думаю, что бедняк в наши дни — мещанин больший, нежели сам мещанин? Больший ли, меньший ли; оставив в стороне степени сравнения, замечу, что речь идет о тех, кто уже живет в пошлости, и о тех, кто вечно к ней стремится, но почти никогда ее не достигает. Это-то сизифово стремление низших слоев и побуждает меня столь нелестно о них отзываться. Если и была некогда подлинная диалектика общественного развития, то пролетариат отменил ее, самоликвидировавшись в середине прошлого столетия.
С тех пор мы видим не созидательный рабочий класс, а буржуазно мыслящую бедноту, которая разделяет ценности богатых, ставит целью иметь блага богатых и, в конечном счете, хочет стать богатой. По-гегелевски говоря, тезис поглотил антитезис, и вместо синтеза вышла одна большая одномерная мыслительная плоскость (подробнее см. у Г.Маркузе). Она-то и стала плодотворной почвой для постмодерна (неожиданное для буржуазной морали последствие) — нет антагонизма, нет и чётких ценностей. Этот аргумент, к слову, можно использовать в богословских диспутах о теодицее — лишь наличие зла позволяет видеть и ценить добро.
Так или иначе, стоит вопрос: на чьи плечи возложить преодоление одномерности — мещанина или бедняка? Беднота, веками жившая в христианской добротели нестяжательства, имея лишь насущный хлеб и разве что чуточку больше, ополоумела. Давнюю сказку о сказочной земле с молочными реками умело конвертировали маркетологи в желание покупать и еще раз покупать. Максима "бедность не порок", похоже, сломлена под корень. Мещане тем временем не долго праздновали глобальную свою победу; самые сообразительные понимают: когда всё твое, ничто не твое. Потому, возможно, именно в буржуазной среде сейчас вызревает второе, парадоксальным образом, анти(тотально)буржуазное измерение, которое восстановит долженствующую быть диалектику.