И он видел благообразные лица людей в строгих черных костюмах, и вслушивался в привычно-знакомый смысл привычно-бессмысленных слов: демократия, инновации, институты, инфраструктура, борьба с коррупцией. И лица медленно, - в том все и дело что не сразу, а слишком медленно, будто заедала пленка в древнем фильмопроекторе, - начинали расплываться, таять, превращаться. И уже мелькали жирные свиные рыла, сверкали клыки, скалящиеся пасти кромсали друг друга и, кроваво улыбаясь, неспешно приближались к нему.
В этот миг полусон сменялся полуявью; он облегченно вздыхал, чувствуя, что спасен от объятий своих фаворитов, соратников и конфидентов. Но еще не мог проснуться, не мог отринуть полумрак холодной комнаты; силился встать, но ноги не слушали; измученное тело тянуло обратно в холодный липкий сон.
И был миг радости, студенческого братства; он видел давно забытые лица тех, многих из кого уж, верно, и нет - но некоторые, впрочем, есть и даже совсем близко, хоть этих последних он почти никогда не видел во сне. И радость сменяется тревогой – куда это они идут? неужто на очередной веселый, хотя и нешуточный, пикет? Он так любит эти лица, это братья его, истые братья, но не может ничего поделать с собой, он уже знает что всегда будет по другую сторону баррикад.
В глубину сна, обнажающего стон совести, вновь врывается краткое спасение пробужденья. Он страшился говорить врачам о своих кошмарах, терзающих его каждое утро, примерно с четырех до пяти, он пил какие-то таблетки, но тщетно. Он снова хотел уже встать, но не мог, и его настигал новый кошмар, на сей раз кошмар сладостный.
Он видел ее огромные голубые глаза, такой глубокий и умный взгляд, ткань волос, забытье тонких рук. Слышал слова, которые не имели никакого значенья. На яву – и он знал это во сне – у них не было ничего, “ничего” в нынешнем циничном понимании отношений мужчины и женщины, и было все. А в последний час каждоутреннего пробужденья у них было даже то, чего быть не могло в те годы даже в мечтах. Где же она теперь, пробуждаясь, терзался он? счастлива ли? Найти ее он мог одним движением руки, но страшился чего-то.
А вот и самый давний сколок повторяющегося сна. Ленинград 60-ых, и он с родителями идет на первомайскую демонстрацию, и ласково светит солнце, и птички радуются жизни, и ветер играет полотнами. И вдруг гром, и страх, и даже отчаянье, и лица на транспарантах расплываются, превращаются в давешние свиные рыла, искаженные злобой друг к другу.
Наконец он просыпается окончательно. А может это оттого, что я уже совсем не читаю книг, мелькает новая мысль. Душа сопротивляется этому, и “сон разума рождает чудовищ”, кто же это сказал? Как бы хорошо отдохнуть, насладиться Брэдбери, Стругацкими, Кортасаром, да Агатой Кристи в конце концов; ее романы ведь тоже фантастика, они про какую-то совсем другую Вселенную.
* * *
В семь утра он уже несся навстречу конференциям, саммитам, заседаниям. Потомки, привычно думалось, только потомки смогут оценить тяжесть того креста, который он взвалил на себя, шагая к неизбывной Голгофе, отказавшись почти от всех радостей человека из плоти и крови. Сейчас не поймут ни многочисленные льстивые соратники, ни редкие уже оппозиционеры, до обидного глупо обвиняющие его то в цинизме, то в скрытой коррупции – увы, в глубине души последние были гораздо симпатичнее первых, но против закона джунглей поделать ничего не мог: хищники во все века поедали травоядных.
- Дума вновь рассматривает законопроект об отмене перехода на летнее время, - обернулся к нему референт, протянул папку, - здесь аналитика экономистов, энергетиков, физиологов.
- Лучше оставить как есть, - твердо сказал Президент России, не заглянув в бумаги. Терпеть последний час сна было куда тяжелее во тьме или полумраке, чем радуясь первым лучам, проникающим сквозь жалюзи.