Королевские лилии (Татьяна Лестева) / Проза.ру

      После завтрака, когда солнце уже подсушило росу, я, взяв корзиночку, собирала клубнику. Было её довольно много, но мелкая она уродилась в этом году. Заморозков весной не было, грядки от её буйного цвета были просто белыми. Прошла первую грядку, разогнулась, постояв несколько минут, полюбовалась двумя королевским лилиями. Наконец-то! Одна блеснула снежной белизной, правда пока только единственным цветком, зато на второй – цвета фрез – в третьем ярусе сразу раскрылись четыре бутона, а под ними готовились явить всё свое великолепие ещё пять в два яруса: на одном – два цветка, на другом – три. «Эх, если бы они все зацвели одновременно!»- подумала я. По песку зашуршали шины подъехавшей и остановившейся машины. Её было не видно из-за дома. Я даже не обернулась - мы никого не ждали.
- Какие роскошные у Вас лилии, - услышала я за своей спиной вкрадчивый баритон.- Гостей принимаете?
      На дорожке стоял мужчина лет семидесяти пяти. Одет он был в светло-голубую рубашку с воротником апаш и синие форменные брюки, какие обычно носят лётчики. Мужчина опирался на трость с набалдашником в виде головы льва, а в левой руке у него был букет оранжево-персиковых орхидей. Седые волосы были довольно редкими, а вот ресницы… ресницы были, хотя и седыми, но такими же загибающимися вверх густыми, длинными, как и тридцать лет назад. Я его сразу узнала. Передо мной стоял сам ВэВэ- Владимир Володькин, командир корабля, с которым летал мой отец, и по которому сохли все «неземные» и наземные девушки и дамы авиаотряда. «Неземными красавицами» он называл стюардесс, и так с его лёгкой руки их и называют в отряде до сих пор.
- Неужели Володькин? Собственной персоной? Мама! У нас гости. ВэВэ приехал! Проходите на веранду. Мама там чистит вишни.
   - Володя! Ты? Вот уж не ожидала. - Они трижды поцеловались, мама вспыхнула, зардевшись.
   Он протянул ей орхидеи.
   - Спасибо, но зачем ты деньги тратишь? Посмотри, сколько у нас цветов.
   - Видел. Видел уже. Королевские лилии. Такие же я вам тогда на новоселье привёз. В Праге покупал. У нас их ещё не было.
   - Ты, Володя, всегда умел найти подход к женскому сердцу, да ещё и потрясти присутствующих, - улыбнулась мама. – У всех наших красавиц глазки загорелись.
         Я этот букет помнила, на следующий день даже сфотографировалась с ним. А в Володькина была тайно влюблена. Впрочем, в пятнадцать лет это простительно. Мама быстро убрала в холодильник вишни, вытерла клеенку, позвала меня.
- Лера, накрывай на стол, сейчас будем полдничать. Да, кстати, а где машина? Ты с кем приехал? Сам вёл?
- Нет, сын подбросил.
- А где же он? Зови к столу.
- Да не может он, здесь по делу. Потом, Валюша, он за мной заедет.
- Это старший? Простил? От Татьяны у тебя же девочка была.
   - Нет, это меньшой. Поскрёбыш. Впрочем, это длинная история. Потом расскажу.
      Я пошла собрать огурчиков, нарвала зелени, нашла тройку красных помидоров, они только начали поспевать. Мама достала заветную бутылку – водку, настоянную на перегородках грецких орехов, порезала ветчину, копчёную колбасу, поставила разогреваться борщ. И потекли воспоминания.
      Володькин был легендарной личностью. Первый парень авиаотряда. Он одним из первых командиров пересел с маленьких самолётов на ТУ-104, но прославился не этим.
Его бесконечные романы обсуждала, как поговаривали, вся страна. Куда бы он ни прилетел, в какой бы гостинице ни остановился, всегда его встречал «и стол, и дом», и очередная земная или неземная красавица. Попасть в разряд «красавиц ВэВэ» стремились многие, но не всем это удавалось. Выбор был огромным. Аэрофлот в то время раскинул свои тенеты по всей стране. И хотя ТУ-104 принимали только крупные аэропорты, но там же приземлялись и маленькие самолёты, а и на них были стюардессы. Время стюардов ещё не насупило – мужчины были либо на земле, либо в кабине пилотов.
         Володькин был женат на учёной даме – кандидате наук, что по тем временам было редкостью, которая родила ему сына и глазастую дочку, с такими же пушистыми ресницами, как у отца . Жили они в квартире жены на улице Марата, так как сам он родился в небольшой деревне под Курском, где в отчем доме остались мать и младшая сестра. Отец пропал без вести в первые месяцы войны. Жена ВэВэ была на три года старше его, внешне симпатичная, но неулыбчивая, строгая, - не терпела шумных застолий экипажа, обязательных после возвращения из полёта, если впереди маячили два - три дня отдыха. Я её не видела ни разу, - но такой она представлялась из разговоров членов экипажа и их жён, общавшихся между собой. А уж когда грянул скандал по всем правилам советского времени – с разборами в отряде, патртбюро и последующим разводом Володькина, - тут началось столько разговоров, что остаться в стороне от этого события было просто невозможно. Авиаотряд разделился на два лагеря: за ВЭВЭ и против него. Мужчины, естественно, были за него, за исключением тех, кто по своему положению не мог поощрять его аморальное поведение, хотя в глубине души и осуждал его жену, сочувствуя попавшему в «историю» Володькину. А что до меня, я держала ухо по ветру, стараясь не пропустить ни звука, чуть услышу эти заветные две буквы «в».
      А дело было так. Стюардессы не были закреплены за экипажем, они менялись. Но, как отметил мой отец, часто с ними стала летать некая Татьяна Петрова. Было ей года двадцать три, не красавица, но пышущая здоровьем «чувиха», как тогда говорили. Она отнюдь не соответствовала стандартам стюардесс, которые позже появились на зарубежных рейсах, - плотная, с широкими плечами, высокой грудью, и сравнительно узкими бёдрами. Вот она-то и пошла в атаку со всем нахрапом молодки, не отягчённой излишним интеллектом. Окончив школу, она пару лет проработала продавщицей в каком-то филиале «Пассажа», а потом сумела устроиться стюардессой. Володькин, который обычно избегал связей в своём отряде, не выдержал осады и в одном из полётов на восток упал в её объятья. А вот вырваться из них ему не удалось. Кто рассказал о новом увлечении, трудно сказать. Экипаж никогда никого из своих не предавал, даже под пытками жён ни один из них не сказал бы ни слова. То ли сама Татьяна в состоянии лёгкого подпития похвасталась своей победой над «первым любовником» отряда, то ли напарница поделилась с подружками, но по аэропорту поползли слухи и слушки, сначала намёки, потом любопытствующие неземные и наземные красавицы устроили просто слежку за каждым рейсом, куда летит ВэВЭ, с кем из стюардесс, где остановки, и насколько. Не обошлось без доброжелательницы.
      Жене Володькина в красках рассказали о «небесных полётах и залётах» её мужа, возможно, их весьма приукрасив. Правда, кино- фотодокументов не было. Что было между супругами? Об этом история умалчивает. Но благожелатели сообщили жене домашний телефон Татьяны. Она позвонила ей и спокойно, сухо и вежливо сообщила Татьяне, что муж подтвердил ей слухи об их связи и что она хотела бы знать, как Татьяна представляет себе свою дальнейшую жизнь. Татьяна растерялась в первую минуту от вопросов, но сразу выпалила. «Слушай, подруга, а пошла бы ты со своими расспросами на…. Жила с ним, живу и буду жить. А ты, старуха, катись колобком. И подальше». Вот тогда-то оскорблённая учёная дама и прибегла к помощи парткома, написав заявление о том, что в отряде нарушены принципы коммунистической морали, что отсутствует воспитательная работа с персоналом, что к полётам допускаются женщины лёгкого поведения, что они разбивают ячейку социалистического общества, что …
            Когда Володькин вернулся из полёта в Петропавловск, то его ждала целая сеть сюрпризов - письмо жены в отряд, дверь квартиры с новыми замками, ключей от которых у него не было, и чемодан с его одеждой, который ученая дама выставила в ту же секунду на лестницу. Заявление на развод, конечно, уже лежало в районном суде. Володькин был ошеломлён, - такого наступления по всему фронту неделю назад перед полётом ничто не предвещало.

      - Так что же это за длинная история? – Спросила мама. – У тебя ещё один сын родился? Когда? От кого? Где Татьяна? Как Юля?
      - Валюша, как давно мы с тобой не виделись. Можно сказать, две жизни прошло. Расскажу, расскажу. Я не тороплюсь, если ты не торопишься.
      - А мне куда торопиться? На тот свет всегда успею. Толя пока не зовёт.
      - Давай помянём Толю… Лучшего бортинженера у меня не было. Да, впрочем, весь экипаж был… С кем потом ни летал, а ребят вспоминал часто. Настоящие мужики. Вечная память!
      Мы выпили, не чокаясь. Он залпом, мама небольшими глотками, - не любила она водку и могла выпить рюмку только в исключительных случаях. Толя, мой отец, закончив летать, работал инструктором. И однажды, сопровождая новый экипаж в качестве проверяющего, он не вернулся из полёта в Ташкент. На земле почувствовал себя плохо – в медсанчасти вызвали реанимацию, но не успели. Обширный инфаркт. Боже, какой это был ужас встречать из полёта гроб с телом отца! Мама вытерла глаза рукавом халата. Немножко помолчали.
      - Татьяна? Юля? – Первым заговорил Володькин. – Да нормально, наверное. Они живут в Бельгии. Юля кончила финансовый техникум, работала в банке. Нашёлся бельгиец, - клиент их банка. Поженились, родила она ему двойню – парня с девкой. Татьяна летала помогать, вот и долеталась. Нашла себе бой-френда на девять лет моложе себя. Так что бабушка теперь «европейка». Это мы азиЯты! Юля иногда прилетает, ребятишек привозит. Да они по-русски плохо говорят, но всё понимают. Меня любят пока. Такая вот жизнь. А твои-то с тобой?
      - Ну, сейчас этим никого не удивишь. Все рвутся за зелёными, кто как может. Нет, мои со мной. Сын ударился в науку, но и свой небольшой бизнес имеет, открыл фирму. Пока всё нормально – два раза в год летают всей семьёй отдыхать то в Европу, то в Азию. Сейчас в Австралии. Через неделю вернутся. Лера замужем, муж – диспетчер в Аэрофлоте. Она преподаёт в музыкальной школе. Внучка – Леночка. Думаю, будет второй Калласс. Или, на худой конец, Нетребко. Талантливая девочка! Она сейчас с ребятишками из музыкальной школы в Финляндии по обмену.
   - За жизнь! За нашу смену, детей, внуков, - произнёс Володькин, наливая нам настойку.
   - Да, - поддержала его мама.- Чтобы жили они лучше нас.
   - Да и мы жили – не тужили, - усмехнулся Володькин. – Чего только не было. Есть, что вспомнить. Только куда все делось? Я инвалид! Мог ли представить себе такое? Без палочки и шагу не ступить – и артроз, и облитерирующий эндартериит. Может быть, ещё придётся ногу ампутировать.
   - Неужели до этого дошло? Да, старость…. А отчего? Что наши эскулапы вещают?
   - Хирург говорил - расплата за бурную юность – пил, курил, спортом не занимался и т.д. А что скажешь? И пил, и курил, да и с «неземными красавицами» порой любились. Что тебе говорить? Ты сама всё знаешь.
   - А сейчас-то с кем живёшь? Сын от кого?
   - Сейчас? Ты помнишь в Мурманске аварию? ИЛ на брюхо приземлился, грузовой, с капустой. Стюардесса Галина. Она тогда ногу сломала. А незадолго до этого мы с ней встречались иногда: то нелётная погода, то время отдыха экипажа, то рейс в Мурманск… Как оказалось, не без последствий. Но я –то ничего не знал.. Родила себе моего сына – и молчок. Так бы и умер, ничего бы не узнал, если бы не случай.
   Он снова наполнил рюмки, себе полную, мне и запротестовавшей маме – по половинке.
   - Ну, за сына–то выпейте, не откажите. Последнюю. Потом всё расскажу. Без утайки. Как на духу.
   Выпили. Я засыпала кофе в турку. Убрала посуду, поставила чашки, сахар и дежурное печенье – в шоколаде, пара пачек которого всегда хранилась у нас для маминых гостей. Соседки забегали порой на чаёк. ВэВэ поставил перед собой чашку с кофе и заговорил.
   - Татьяна меня бросила, когда я уже не летал. Медики забраковали: и моча не та, и сердце не так стучит. Валюша, ты это и сама знаешь. Толю-то тоже забраковали. Да и по возрасту пора уже было давно сесть на скамеечку запасных. Работы не было. Вот тут я и пошёл в загул. И в вытрезвителях побывал, и на сутках посидел. Есть, что вспомнить! Могу сравнить наше родное, советское со сволочным, демократическим якобы.
   Я пила кофе, внимательно слушая поток воспоминаний. Кого- кого, но первого любовника отряда представить в роли «пятнадцатисуточника» я просто не могла. А он говорил, погружаясь в воспоминания.
   - При советах я раза три побывал в вытрезвителях. Под душем постоять не довелось, Ты же знаешь, я когда выпью, смирный, добрый. Не ругаюсь ни с кем. Милиционеры видят, - человек не в себе. Подберут, в воронок подсадят. Привезут – и в кроватку. Простыни чистые белые. Поспишь, а утром… «Ну, что, командир, платить будем?» Документы – то всегда со мной. «Будем, будем». Правда, лезешь в кошелёк, а там уже всё чисто, - вроде бы заплатил уже. Главное договориться, чтобы в отряд не сообщили. Возьмёшь квитанцию, заплатишь. Тогда-то я платил. Это позже… Ну, заедешь ещё разок в их смену, квитанцию покажешь, да ещё бутылку коньячка оставишь как бы невзначай. Ни разу не подвели. В отряд – ни гу-гу. Никто не знал. Это потом всё изменилось. В середине девяностых. То ли вытрезвители совсем закрыли, то ли не хватало их. Да и милиция охамела. Подберут на улице, сунут за решётку и сиди, если повезёт, на скамейке, а если опоздал, то и на полу. Все вместе и наш брат, и дамочки… Подремлешь, а часа в три - четыре ведут к дежурному. Тот: «Штраф платить будешь?» Ну, уж им я никогда не платил.
      - Что это ты так? – спросила мама.
      - Да к этому времени мне сказали, что оказывается им платит бюджет за каждого,
«вытрезвляемого». А эти квитанции – это вроде бы как для отчётности: стольких-то подобрали и привезли. А если заплатишь, так это им, как сейчас говорят, «бонус», вроде премии. С какой это стати? Двойное налогообложение!
      - Какой ты грамотный стал! Прямо-таки экономист, - улыбнулась мама.- Ну и что, в суд-то не вызывали?
      - Какой суд, Валюша! Ни разу! Я эти квитанции тут же выбрасывал. Ну, а им как скажешь, что платить не будешь, протокол составят и, гады, тебя сразу на улицу выгоняют. Не смотрят, можешь ты идти или снова упадёшь. Иди, куда хочешь. А не можешь идти, - так ползи.
      Он замолчал на минутку, улыбнулся и продолжил.
      - Я однажды так и полз.
      - Как полз? – тут уже не выдержала я. – По-пластунски? Или вы шутите?
      - Какие шутки? Приехал я на недельку ребят навестить, на юбилей к Сергею, радист наш. Сначала в ресторане, на следующий день – дома. Потом ещё добавил где-то с кем-то. А зима. Вышел, метель, даже пурга. Крупа острая колючая, ветер с силой бросает в лицо. Будто не в Ленинграде, а в Чите или Иркутске. Снега намело, - сугробы. Перед этим циклон налетел. А на площади Ломоносова - такой скверик, круглый. Вот там я поскользнулся и упал. Заснул. Очнулся – меня менты в воронок втаскивают. Середина девяностых. Затащили в «аквариум», - сесть там негде. Две бабы на лавке растянулись. Ну, я одну пододвинул, присел. Подремал. Часа в три ночи вызывают. Как обычно, протокол, платить будешь? А у меня, не поверишь, в кармане мелочь какая-то. Даже не помню, где пил, с кем, где деньги. «Не буду, - говорю.- Нет денег». Они меня матом и вытолкали на улицу. А метель ещё сильнее. Скользко, ветер ураганный. Страшно стало, думаю - упаду и замерзну на х….
      Он выругался, спохватился.
   - Извините, случайно вырвалось. А соображаю, что через мост мне надо. От холода, протрезвел слегка. Фонтанку-то кое-как перешёл, за перила держался. А как стал с моста спускаться, поскользнулся и пооо –ее- хал. Лежу на мостовой – не встать. Хорошо ещё ни одной машины. Ну что делать? А голова работает: «Замерзнешь, блин, замёрзнешь. Ни за грош пропадёшь». Сколько ни пытаюсь, - не встать. Пополз на четвереньках. Ползу, ползу, отдохну немножко и снова… Так и дополз до парадной.
      Мама сочувственно покачала головой, а я …, еле сдерживаясь от смеха, говорю ему:
   - Да, ВэВэ, вот это картина! Жаль, кинооператора не было!
   - До ручки дотянулся, встал. Дверь была приоткрыта, на лестнице снег, почти сугроб. Поскользнулся и грохнулся, уже в парадной. И снова пополз. Отдохну на площадке, и так до пятого этажа. А заснул бы тогда, так бы и замёрз, не дай бог. Брюки-то, конечно, выбросить пришлось.
   - Ну, как же ты так, Володя?- Мама укоризненно покачала головой. – Как ты мог?!
   - Да так и мог, тянуло к бутылке. Я и на сутках пару раз был: один раз пять суток дали. Дурак, права решил покачать в милиции. В Ленинграде ещё. Татьяна в Крыму с дочкой отдыхали. А я из санатория вернулся, ну, и отметил возвращение. Утром в вытрезвителе выдают одежду, а в кармане – ветер гуляет. Я им – верните деньги. А они мне и вернули – вкатили пять суток и во внутреннюю тюрьму, в Большой дом.
   - В Большой дом? - удивилась я. – На пять суток?
   - Да, на Литейный. Туда со всего города свозили «суточников». Утром построят, распределяют по работам, кого куда. Я там два дня улицу подметал. В тюрьме-то два раза в день кормили. В меню только два блюда: «хряпа» и «могила». Утром хряпу, вечером – могилу. А завтра – наоборот.
   - Ну и что это за «могила»? Хряпу я знаю, - вмешалась я в разговор, – это верхние листья капусты. Когда я училась, была в гостях у своей подруги. Они в пригороде жили, огородик у них был небольшой. Вот они меня и угостили «квашеной капустой». Привезла я банку, мама попробовала и плюнула: «Надо же, - говорит, - хряпу квасят. У нас, на орловщине, ей только свиней кормят». С тех пор вот и запомнила эту хряпу.
   - Нет, хряпа – это не квашеная капуста, а суп. Без мяса. Капустные листья, картошки немножко, лук и вода. И с голода не умрёшь, и сыт не будешь.
   - Но хлеб-то хоть давали?
   - Хлеб давали, конечно, по норме, по большому куску выдавали. А могила – это суп из рыбных голов и хребтов, да кое-где картошка плавает. В первый день вообще есть ничего не мог.
   - Конечно, - сказала мама. – Это тебе не аэрофлотовский буфет, особенно в начале становления гражданской авиации. Помню, помню. Перед рейсом всем экипажем - в буфет, приняли по сто граммов коньяка, закусили бутербродами с сёмгой и - в кабину.
   - Потом пришла заявка из собачьего питомника. Милицейского, под Всеволожском. Три дня меня туда возили. Дадут ведро с сырым мясом, вот я им и бросаю в клетки по куску. А самому жрать хотелось дико. Там совсем днём не кормили, нальют стакан чая с хлебом - и всё.
   - Но ничего, жив остался? – в голосе мамы послышались нотки раздражения.
   - Не умер, остался. Но собакам завидовал – этих сук кормят мясом, а человека - хряпой. А вот в ельцинские времена, правда, в Москве это было, всё изменилось. Хорошо стали кормить. Но работать заставляли, а эти новые бизнесмены и куска хлеба никогда не дадут.
   - Ты и в Москве в тюрьме побывал? – Удивилась мама. – За что же это?
   - Валь, не поверишь, сам не знаю. Ничего не помнил. Написали якобы за участие в драке. С кем, за что? Ей-богу, не помню. В аэропорту в кафе сидел, выпивал понемножку. Началась какая-то драка, человек десять дрались. Как я там оказался? Дрался? Нет? Вызвали милицию. У них разговор короткий: всех в чёрный ворон. А на следующий день - к судье. Привезли нас целую пачку. Судья такой маленький, лысый зяма . Перед ним кипа бумаг . Он только посмотрит, и сразу – пять суток. Меня спросил, за что? Я ему и говорю, что не знаю. Это милицейский произвол. Буду подавать жалобу на это отделение. Он даже подскочил на месте: «Жалобу!!! На милицию?! Десять суток!» Всем, кто дрался - по пять, а мне двойной срок вкатил, гад. Такая вот демократия!
      Он замолчал, покачав головой, взглянул на часы.
   - Да, плетью обуха не перешибёшь. Правда, тюрьма после перестройки совсем другая стала. Чистенько. Кормят хорошо. Кусок мяса или рыбы обязательно. Утром кашу с мясом или макароны. Правда и работать заставляли. В советское время на Литейном народу было – видимо- невидимо. Все нары заняты, голые, матрасов нет. Спишь одетый. А тут - половина кроватей пустые. А заявок от предпринимателей – масса. Дармовая рабсила. Меня отправили к гробовщику.
   - Куда?!
   - В мастерскую. Готовые гробы таскать. Главное, не уронить. А у меня уже ноги так болели, что, дай бог, себя бы дотащить. Или сразу в гроб. Пару раз покачнулся, уронил. После этого меня туда уже не отправляли. Стал я судомойкой в офицерской столовой для ментов. Это уже была разлюли – малина. Меня даже без сопровождения туда отпускали. Приду – первым делом накормят, полный обед. Перед уходом – опять. Если днём захочешь перекусить – пожалуйста. Что хочешь – первое, второе, чай, кофе с молоком. Вернёшься в тюрьму, там ещё и ужин принесут. Посуду-то мыть меня ещё Татьяна приучила. Не любила она это дело. Поставит грязную в мойку, и адьё… Придёшь, а ни одной чистой тарелки в доме. Не знаю, приучил её бельгиец к порядку…
   - Сейчас-то, что приучать, – прервала я его,- купил посудомоечную машину – автомат, нажал кнопку - и нет проблем.
   - Да, сейчас с техникой неплохо. Сколько там набежало? – Он взглянул на часы. – Скоро сын подъедет.
   - Наконец-то о сыне, - направила мама разговор в нужное русло. – А то всё о вытрезвителях. Откуда сын? Скрываешь что ли?
   - Да нет, что тут скрывать. Неожиданная радость. Странная штука эта судьба. Никогда не знаешь, как обернётся, что там за поворотом. Сижу я в своём Домодедово, в кафе, пью понемножку, закусываю. Дверь открывается, и я вижу Галину. Я-то после той аварии в Мурманске её не встречал. А до этого, бывало, пересекались рейсы. Приятно вспомнить. Я её сразу узнал, а она как посмотрела… И в слёзы: «Неужели это ты? До чего же ты дошёл!» Выпили мы с ней за встречу, поговорили за жизнь. Она в Москву прилетела на какую-то встречу с однокашниками. Остановилась она у меня, вошла, посмотрела так вокруг с отвращением. Но ничего не сказала. Целый день убирала мусор, мыла. О себе рассказала, что живёт с сыном, замуж не выходила. А я…, будто помолодел. И показалось мне, что всё, что было до неё, было не со мной, а любил её одну. Бывает же так!
   «Сентиментальность на старичка нахлынула,- подумала я. - Старый ловелас раскаялся, сопли распустил».
   - Вот она и вернула меня к жизни. Потом призналась, что любила меня всю жизнь, единственного. Перед аварией мы должны были с ней свидеться в Мурманске. Да не довелось – у неё был перелом ноги. После она летать перестала, окончила пединститут и работала учительницей. Позвонила сыну, сказала, что остаётся у меня. Я ни о чём не спрашиваю, она тоже ни звуком не обмолвилась, кто отец. Через месяц полетели мы с ней в Мурманск, вещи её кой-какие забрать. В аэропорту её сын нас встречает. Я как увидел, - стою глазам не верю. Вылитый я, один к одному. Даже ямочка на правой щеке как у меня, и ресницы. Смотрю на неё: «Мой?» Она головой кивнула, а я, старый дурень, стою и чувствую, как слёзы по щекам покатились. Вот такая-то история, Валюша. Никогда не знаешь, где найдёшь, где потеряешь. Так и живём теперь: сын - в Питере, квартиру купил, недвижимостью занимается. А мы с Галиной – у меня в Домодедово.
   Какое-то неведомое дотоле злое чувство поднялось у меня в душе. «Ты бы поискал по союзу, - подумала я, - может быть, ещё найдешь тройку – пятёрку «своих», володькиных ребятишек, Казанова двадцатого века».
   - Такое у меня чувство, будто тонул я в трясине. А она подошла, руку протянула и за волосы меня оттуда вытащила. Пить бросил, теперь только дома и только по праздникам. Домашним стал, как кот. А когда Игорь приезжает навестить стариков, так понимаешь, так тепло в душе, радостно… Ни к одному из своих детей до этого не испытывал. Правда, на мою фамилию не перешёл. Так и остался на материнской - Королёв Игорь Владимирович. Да я, впрочем, и не настаивал.
   «Ещё бы ты и настаивал!! – я еле сдержалась, чтобы это не выпалить ему прямо в глаза. – Молодец, Игорь. Мать одна его растила, учила, замуж не выходила… Мне почему-то подумалось, что не столько из-за Володькина, сколько из-за сына. А тут – идиллия: папенька объявился и сын побежал мать предавать…
Не настаивал он, видите ли… Вот уж истинно мужская логика!». Но я промолчала. А мама растроганно посмотрела на Володькина, мне даже показалось, что у неё слезы навернулись… Но, может быть, только показалось.
   - Рада за тебя, Володя. Хоть на старости лет остепенился. Молодец. Твою-то Татьяну, дело прошлое, я терпеть не могла. Хабалка, одним словом. До сих пор помню, как у нас на новоселье она напилась, да дебош устроила. Не понимала я тогда тебя, как ты мог уйти из семьи к этой … Впрочем, чего только не бывает в жизни. А вот твои королевские лилии тогда долго стояли, все бутоны один за другим распускались. Мы с Лерой на следующий день сфотографировались с ними. Отдала увеличить фотографию. С тех пор она так и висит на стене. Посмотрю, вспомню былое. И теплеет на душе. А теперь вот и у меня они расцвели. Лера, - позвала она меня. – Срежь лилии. Пошлём их Галине на счастье. А ты от меня ей так и скажи: Королеве – королевские. Я, ей-богу, рада за тебя. Да и за неё тоже. Дождалась своего счастья.
      Я не стала спорить, хотя, если честно, мне было жаль этих лилий, как живых. «Ну, а что до счастья Галины, - подумала я, - то ещё счастье! Правильно моя бабушка говорила, что все бабы – дуры. Или… Единственная любовь?»
      У ВэВэ зазвонил мобильник.
   - Игорёша на подъезде, он торопится. Пора прощаться. Что-то разговорился я сегодня. Будто всю жизнь заново прожил. Уж не обессудь, Валюша.
      Он медленно с трудом встал, поднял львиную палку и опираясь на неё, тяжело пошёл по дорожке к выходу. Мама с букетом лилий и я последовали за ним. «Форд – фокус», уже развернувшийся в конце линии, подъезжал к нашему дому, остановился. Из машины вышел Володькин, тот самый, в какого я была влюблена пятнадцать лет назад, один к одному, как близнец. Он аккуратно положил букет у заднего стекла, помог отцу сесть на переднее сиденье. Машина тронулась. Королевские лилии поехали к королеве. А любовь? Любовь, любовь…