Свет слева. На её спину. Руки, повисшие двумя белыми канатами на дубовой спинке стула. Попа, упирающаяся в зелёные шерстяные носки. Неловко сплетённая коса, извивающаяся змеёй по позвоночнику. Россыпь родинок на белой коже. Свет чистый. Белый. Без примесей стеклянного глянца. Тело, так сладко доступное холодному полированному дубу. И такое недоступное моему сознанью. Луна, преломляя свет о чёрную сетку летнего воздуха, заливает комнату молочным киселём. Я сижу на полу у окна. Спина упирается в ребристое железо радиатора, и кажется – что это протезы крыльев прилагаются к моей спине. Ещё немного, и невидимый врач скажет: «Готово, заходите через неделю – будут сделаны». Но ничто ничего не говорит. Молчание застывает в киселе алюминиевыми стенками невидимых кастрюль и поварешек. Она ложка. Ложка, которая пробралась сквозь мои глаза и уши, перемешала серую кашу моего мозга, устремилась вниз по позвоночнику, и, добравшись до сердца - превратилась в вилку. А может, она начала свой путь снизу. Но это теперь не важно. Важно что? Что, я её люблю – хватит ли силы назвать это чувство любовью? Существо, которое лучше убить, нежели любить, которое теперь прямо в глаза говорит – я люблю человека. Точно ты зверь. Или ангел с протезированными крыльями. Она любит. А я покупаю её тело. Немало я плачу за это соитие. Я люблю сентиментальную проститутку в зелёных носках. Улыбка рвёт застывшую кайму губ.
Она поворачивает голову. Она заглядывает в глаза не мне, а луне за моей спиной. Нога медленно опускается на пол, как на морское зеркало, и я вижу круги, исходящие от центра соприкосновения. Это потревожили кисельную пенку. Или пыль? Не замечая меня, подходит к окну. Протягивает руки к подоконнику, и наталкивается на мой лоб. Пальцы рвут вальяжность воздуха, они хватают её бёдра и тащат ко мне. Нос упирается в её лобок, холодная, ледяная кожа. Под тонкой кожей - точно кто-то рассыпал мокрый песок. По песчинке. Поштучно. Я ищу тепло и запах. И нахожу. Как крохи в старых киевских парках находят грязные голуби, так и я нахожу то, что она не в силах у меня забрать. Я пробираюсь туда руками, губами, языком. Я хочу её порвать, и что бы она наконец перестала быть белой, холодной и сухой. Её глаза темны. Это кино слишком долго продолжает быть чёрно-белым. Колоризация заливает Агашины ноги зеленью анилиновых красок, но это не даёт её щекам румянца, а мне – ощущения обладания. Я хочу алого. Горячего. Она стонет подо мной, на мне, она рычит под клетчатыми чёрно-белыми флагами, но её поцелуя я не дождусь и не выпрошу разбитым взглядом. Я окунаю в неё руку. Я слышу как бьёться её сердце и течёт кровь. Я сжимаю кулак. Она смотрит дурманными глазами на меня с её губ, вперемешку с улыбкой, нежностью, надеждой слетает ад для меня: «Аня?».
- Поцелуй меня.
- Герман… - голова её западает назад и клетчатые флаги вздымаются вверх, перемешанные с ворвавшейся иллюминацией из фар уличных машин.
Я сижу перед ней. Она стоит как форель, пойманная на крючок старым умелым рыбаком. По её ногам течёт белая влага. Моей руке горячо. В горле так сухо, что я не могу сглотнуть. Я опускаю потрескавшиеся губы в тонкие струйки. Медленно вынимаю руку. Она падает на колени передо мной. Миг – и она сползает куда-то в сторону, растёкшись по полу молочной сывороткой в густом тумане своего одиночества.
Я шёл домой пешком. Мир вокруг вонял кровью и жёлчью. Моё сердце попало под бетономешалку красного цвета в чёрный горошек, мои почки болтались в разных концах Сагайдачного, моими кишками были забиты водосточные желоба, моя печень заполнила алкогольные стойки баров. Мою любовь бросили на дубовую доску и били кулинарным молотком для получения тонкого желеобразного блина. Мне осталась моя пустота. Запасливо воткнутая в межрёберное пространство вилка, торчала зубьями чуть ниже левого соска.