Она осталась.
Но очень скоро я понял, этого было недостаточно. С ее появлением что-то неуловимо и безвозвратно изменилось, и я не знал, хватит ли мне сил принять и выдержать.
И дело было даже не в том, что, когда я в первый раз коснулся ее губ после того, как она вернулась, они были влажными, податливыми, но холодными, словно октябрьская изморось на окне поутру, и это было намного страшнее, чем я представлял в своих мыслях. И вовсе уж не в той маленькой мелочи, что красными шрамами на шее осталась ей в наследство из прошлой жизни, когда некто, прозванный в прессе Финским маньяком, удушил ее в темных водах залива.
С первым я справился. Второе она как истинная женщина решила сама, начав носить на шее кружевную черную бархотку, что скрывала рубцы от удушья и выгодно оттеняла мраморную бледность ее кожи.
Корень сомнений и сильного разочарования крылся в ином. В том, как и при каких обстоятельствах мы расстались в теперь уже ее прошлой жизни. При этом я прекрасно отдавал себе отчет, что порой и в обычном - мирском, земном существовании людям при втором, выпавшем на их долю шансе возобновления утерянных когда-то отношений не удается склеить все разбитое в их судьбах заново. В нашем же случае все было гораздо сложнее и тягостнее уже изначально.
Но я старался.
Изо всех сил.
Прямо с той самой секунды, когда открыл дверь в ванную и увидел ее, вернувшуюся ко мне Ирину. Прямо с ее первых, обидных и обескураживающих слов, брошенных, как охапка мертвой листвы, мне в лицо: «Ну, и что ты от меня хотел? Зачем вызвал?..»…
И в самом деле, зачем?
Я думал об этом несколько ночей, что последовали за возвращением Ирины, и не находил однозначного ответа. Вроде все составные части были на месте – любовь, горечь потери, желание быть рядом, несмотря ни на что, а главное – возможность не однозначно, но, тем не менее, повернуть все вспять с помощью письма, но мозаика пристойного - хотя бы для меня самого - вывода для чего я все это затеял, не выкладывалась никак.
Чего-то не хватало – не большой, но очень важной составляющей.
Ключевой.
Мучаясь бессонницей, краем сознания следя за мерным, чуть хрипловатым дыханием рядом со мной спящей, как обычный человек, Ирины, чувствуя приятную тяжесть Марти, клубком свернувшегося в моих ногах, я раз за разом возвращался воспоминаниями к сцене нашей встречи в ванной комнате. И понимал, что солгал ей, когда ответил. Струсил из-за того, что она, так же легко, как вернулась, могла и уйти. Потому что ложь – неоднозначна, как и все в этом мире, и иногда во благо она просто необходима…
- Потому что я…- голос дрогнул, надломившись, как сухой осенний лист, но я стиснул в себе остатки здравого рассудка в кулак с каждой секундой слабеющей воли и закончил:
- … люблю тебя.
Свет в ванной как-то странно дрогнул, словно от перепада напряжения в сети. И стал еще ярче, вырывая застывшую статуей фигуру сидящей на краю ванной Ирины из неопределенной серости обстановки комнаты. Он словно подсветил ее изнутри, добавив коже просто-таки болезненный для глаза ярчайший оттенок белого.
Она, высвободив меня из плена пристального взгляда, отвела глаза в сторону.
Вздохнула.
Тяжко, полной грудью.
И шепнула:
- Как странно слышать эти слова теперь, Костя…
Я открыл было рот, чтобы…
…не знаю - сказать, что-то весомое, значащее, выразить всю гамму противоречивых чувств к ней, что в данную секунду рвали меня на части, как ураганный ветер, теребящий туго натянутый парус мечущейся на гребнях штормовых волн лодки.
Но так и не смог издать ни звука.
Я был нем, отчаянно и горько, как рыба, выброшенная на берег с распахнутым настежь ртом.
-Ничего не говори, - шепнула она, казалось, отдавая теперь все свое внимание рассматриванию переливающихся черных капелек воды в своей ладони. – Все, что ты можешь сказать впредь - очень важно. Запомни это. Так как второго раза у тебя больше не будет. Ты понимаешь это, Костя?
И она снова посмотрела на меня. Внутрь меня.
Затолкав все свои сомнения в самый дальний, захламленный и темный, угол своего сознания, так глубоко, чтобы даже намека от них не осталось во мне, я кивнул.
Она слабо, как-то дергано, словно мышцы ее лица за то время, что она отсутствовала, напрочь разучились это делать, улыбнулась.
Блекло и горько.
Но – улыбнулась.
- Ты хоть можешь представить себе, как там было холодно, Костя?
Я съежился, как от удара пощечины.
- Можешь, - кивнула она, увидев мою неосознанную реакцию. – Сделай так, чтобы бы это не повторилось. Пожалуйста, Костя.
Она опустила глаза.
- Умоляю тебя, - выдохнула она, и на какое-то мгновение в ванной запахло замерзающей влажной землей.
И я увидел, как из-под ее опущенной челки реверсным следом покатилась по щеке одинокая слеза.
Тогда я шагнул вперед.
И поставил этим шагом как на карту. Теперь, в отличие от прошлой нашей жизни, я был в ответе за все, что произойдет с нами дальше…
Марти в ногах поднялся, потянулся, потрескивая косточками и, сменив бок, снова свернулся калачиком.
Вздохнул с едва уловимым для слуха присвистом и затих.
Я, боясь пошевелиться, словно это могло разбудить и его, и сопящую во сне Ирину, и одним моим видом выдать все мои безрадостные ночные размышления, лежал на спине и продолжал думать…
Странная штука – ответственность.
Она легко взваливается на плечи в секунды сладостного упоения губами и телом желанной женщины, пускай от них и морозно, как от дыхания осени, струящегося в открытую для проветривания форточку.
И так тяжка, когда спадает сладкая дурнота долгожданной встречи и жизнь наполняется бытом.
Многие не выдерживают этой ломки в обычной жизни.
Я же должен был пройти через это в моей, такой необычайно странной, какой она стала теперь …
Нет, я не роптал, что меня что-то не устраивало.
Многим ли в этом мире, потерявшим своих близких и родных по нелепому стечению трагических обстоятельств, вернули их обратно по зову истерзанного сердца и с помощью письма?
Вряд ли.
Поэтому я был благодарен и не искал себе оправданий.
Но я боялся.
Я не смог осилить груз постоянных отношений в нашу прошлую жизнь с нею. Никогда не говорил, что люблю ее тогда. И даже не крикнул просто «Стой!», когда она уходила в ночь в момент нашего последнего расставания. Как только она захлопнула за собой входную дверь, я лишь в слепой ярости разбил стеклянный журнальный столик, кромсая пальцы, зачерпнул его осколки и бросил их ей вслед.
И с шипением выплюнул из себя.
Такое, отчего потом, после ее смерти от рук какого-то больного извращенца тем же вечером, в поту просыпался из ночи в ночь и волком выл в равнодушную пропасть ночной тьмы…
- Что б ты сдохла, сука!..
И желание сбылось.
Но даже теперь, когда мне дали шанс все исправить, я лгал.
Ей – в ванной.
Себе постоянно.
Я был слаб.
Я не мог признать, что проиграл уже тогда, в тот день, когда мое, в сердцах брошенное проклятие возымело свое жуткое, необратимое действие.
Я был виноват от и до. И это было страшно. Это убивало, прежде всего, меня самого. И если бы не появившейся тогда в моей жизни Марти, кто знает, не последовал бы я вслед за ней, но только уже по собственной воле?
По-моему, ответ очевиден…
Но теперь я обязан был все как-то исправить.
Я должен был ее любить, несмотря на то, что умерло между нами в тот роковой вечер в уже ушедшем от нас навсегда.
Я держал ответ всего за одну жизнь, а мне было уже нестерпимо тяжело.
Что же говорить, о главном распорядителе?
Быть может, потому он и вернул мне Ирину, чтобы хоть как-то разгрузить свои нелегкие дела?
Или все просто, как слеза ребенка, и эта удовлетворенная им просьба по ее возвращению всего лишь наказание мне?..
Да, наверное, так оно и было…