Зима

               
                В Лицее не было неблагодаарных
                ЗИМОЙ АРХАНГЕЛЬКОЙ .
                .
               
               
 Кореш Николая Бодя любит дневальным по роте стоять: на  занятия хо-дить не надо. А  ещё –  объявился у Боди собеседник интересный, новый комендантский истопник Павлин. Дядя Павлин. Бодя южанин, для него зима архангельская – главное испытание в чужом холодном городе, а на-дёжная забота дяди Павлина о тепл –  как бы проявление поморского гос-теприимства.

    После обеда в роте ни души, ребятам ещё три часа в аудиториях сидеть, класс. В тихом коридоре возникает дядя Павлин: ни дверь не скрипнет, ни шагов не услышишь, – как привидение, всегда кажется Боде, и дневальный даже   несколько робеет.«Хорошо ещё, что не ночь», – думает Бодя. «Здо-рово, служивый». «Здравствуйте, дядя Павлин!»Истопник несёт через пле-чо мешок со щепою, ставит ношу на железный лист под топкой дальней печки. Подправил мешок, идёт за дровами. Долго, по одной охапке под печку – разносит дрова. 

В длинном коридоре по четыре топки с каждой стороны. Одна печь – чёрный цилиндр за стеною – на два кубрика, как в мореходке называют жилые комнаты экипажа, курсантов, если попроще…

     Вот уже дрова разнесены, и дядя Павлин заряжает топки чурками, в щели щепу заталкивает: она  вспыхивает, как бумага, потому что нащипана из соснового сухостоя, из «хонги», как со слов дяди Павлина на Пинеге-реке говорят...Итак, спичка и – пошло дело.
Тумбочка дневального у топки поставлена.За приоткрытой  дверцей бле-стит   огонь, снег  шипит на полешках. Тяга отличная, пламя быстро наби-рает силу. Дядя Павлин обходит заведование, завинчивает дверцы и приот-крывает поддувала; минута – и по коридору пульсирующий гул разносит-ся: дрова разгорелись вовсю. Дядя Павлин снова обходит коридор, плотно завинчивает нижние дверцы. Все звуки глохнут, и Бодя всякий раз боится, что огонь замрёт, задохнётся в дымной чёрной пасти. Дядя Павлин подса-живается к стулу у тумбочки.
– Командир в канцелярии?
– Нет, слава Богу, нету, дядя Павлин!
– А чего так-то, о командире?
– А, буквоед, вечно к чему-нибудь прицепится…
– Вот ведь! А полковник Романов ругает комроты твоего вашим «отцом родным»!
–Хороший отец: в воскресение завалился к физзарядке и на Двину по-гнал. По-пластунски к «отдельному грибку» по метровому снегу ползали; подумаешь, проспали…Не кап-три, а майор серый.

И, расстроенный грустными воспоминаниями, извлекает Бодя из парад-ного клёша своего пачку папирос. По обыкновению это «Север», ближе к стипендии – поскромнее курсантское курево,«Прибой» или даже «Ракета», гвоздики иначе. Дядя Павлин – деревенщина пинежская, пинюг, стало быть, курит он махру кременчужскую, и папироска для него – десерт после возни с печками.

Курит  дядя Павлин только сидя, папироска никогда на губе у него не висит, но всегда в горсти запрятана, и Бодя сразу заметил, что горсть у дя-ди Павлина с тюбетейку. После каждой затяжки пепел в ладонь стряхива-ется, случайно на пол упадёт – дядя Павлин лизнёт палец и соберёт поро-шиночку, посмотрит пол внимательно – вытрет палец о валенок.
Беседы с дядей Павлином сводятся к односложным ответам на  Бодины расспросы, разговорить северянина – дело мудрёное. Бодя родился и до мореходки жил в Одессе. Речь дяди Павлина непривычна для Боди: скоро-говорка с певучими окончаниями предложений, заметное оканье, всякие цяканья-шшаканья – странноваты для  одессита. Лишь через много лет Бо-дя узнает, что всё это в Подвиньи – многовековая память о баснословных временах проникновения на Север Великого Новгорода, а пока бывший одессит вынужден напрягаться, чтоб не переспрашивать поминутно, по-добно глухой тетере. Да и вообще Архангельск для Боди, что  Пушкину Кишинёв: в «столицю Поморья» занесла Бодю какая-то реорганизация мо-реходок вскоре после войны. Многое в экзотическом городе «не так», а го-вор здешний режет ухо постоянно. Бодя  с удовольствием в летнем  отпус-ке щеголял  у Чёрного моря  словечками с моря Белого. 

 –Дядя Павлин, – треплет Бодя собеседника. – Ну что это за  проспект Павлина Виноградова? Трехэтажного дома не увидишь, а проспект, куда там тебе. Я думал, вас дразнят, а тут –  проспект «Павлиновка»!

 – Да уж не знаю. По святцам-тем, парень, пошарь, если уж так , – и дядя Павлин подбирает пепел, лизнув свой палец. Бодя не знает, что это за свят-цы,  но спросить стесняется, беседа затихает.
Левая рука у дяди Павлина заметно в локте присогнута постоянно. Так и носит он её: чуть отводит локоть назад и – будто так и надо. Бодя глаза-стый, но деликатный, и всё-таки спросил как-то.

    – Ну-дак, – объяснил дядя Павлин, – под Лиинахамари  угораздило. В разведке только от пули заговаривают, а тут осколок. В Петсамо всё отхва-тить норовили. Да выше локтя! – показывает дядя Павлин. – А вот ведь ни-чего, дрова таскать в самый раз.
 Бодя щупает дверцу: жив ли огонь? Из топки слышен глухой звук, как если бы шевельнулось что.
– Полешки ворочаются, – перехватывает дядя Павлин Бодин взгляд.– Помирать кому хочется. Пойду уж, не люблю слышать так вот.

    – До свидания, дядя Павлин! – и Бодя приседает у топки. Из-за раска-лённой дверцы действительно что-то слышно…    
 
 К исходу декабря «в устьях Северной Двины настояшшая зима развели-чится», и дядя Павлин иногда появляется в роте, «подвеселив  душу вином маленько». Язык у него тогда много бойчее: « Ты говоришь – Павлин , а сам-то Бодя …» – заметил  как-то истопник .

     – Да с пацанов, дядя Павлин, с мальчишек ещё. Малым дразнили: как тебя зовут, Володя? – Бодя…Так и в школе, потом и в Одесскую мореход-ку заползло, а теперь вот и в Архангельск…– грустно объясняет Бодя.

     –  Да уж, как банный лист, не отвертеться, – соглашается дядя Павлин.
 Бодя уводит разговор к своему недавнему недоумению: дрова, мол и в Африке дрова, так причём тут «помирать не хочется».

– А не скажи, парень!– возражает дядя Павлин. – Дрова-те не летом за-готовлены, мы всю зиму роним берёзу за Мхами  и саньми к вашей цирку-лярке тащим. А заледенелый хлыст он ведь и не знает, что зарублен. Ос-тавь его, хлыст-тот в лесу – зазеленеет к июню…Кто знает, как у них, у де-ревьев наших. Ну-ка, – дядя Павлин берёт папиросу, зажигает спичку в горсти. – Я, парень, в разведке волкодавом ходил. А до войны от куриной крови сомлею, бывало. А вот ведь приспособился: волкодавом…

– Дядя Павлин, а как это? – не терпится Боде.

– А как. А так, что больно прыток был, сноровист. Да и здоров, по мо-лодости-дак…Лежишь, во тьму мутную уставишься. Часовой – подошёл-отошёл. Снова идёт, встал. Воззрился и – уходит…Тут и затрясёт всего: а ну, как заметил что, повернётся сейчас вот и –  очередь из шмайссера…Но нет, возвращается, живём, стало быть. Вот уже в меру подошёл, а всё не решишься. Вася Янченко, командир взвода  – из одесситов тоже – подпол-зёт, по спине гладит: тихо, тихо, Павлин…И – кулаком в бок: пошёл, Ан-типин, пошёл, Павлин Исакович! На человека – с багнетом…– Дядя Пав-лин пристраивает окурок в поддувало, осматривает пол и железо под топ-кой, завинчивает крышку, закуривает снова.– А теперь какое там, остарел, по всему.

– Дядя Павлин ! А Костя наш говорит, что вы где-то на  Пинеге  лосей гоняли, шатуна выследили или как там!

– Да уж, после войны лет пять, считай, охотой жил, всяко бывало, в лесу-то. А тетерей-тех полон амбар к морозам навесишь. Мать всю зиму щиплет. Да  вот как-то подрезало вдруг. А теперь, в Городе тут, и вовсе ос-тарел...Мы с Йесипом , с Горбаком-тем… 

– Что за Йесип ещё, дядя Павлин! – Бодя, как и всякий одессит, нетер-пелив до неприличия.

– Дак из сябров раскулаченных. На плотах приплавили их полой Пи-негой, из-под Холмогор самих – к нашей Хорнеме. А дальше – волокуша-ми вверх по Пурне-реке. Мне в тот год в школу было идти, мы с отцом се-но по Пурне-той ставили. Расселили там белоруссов под ёлками, под сен-духом, у нас говорят. В сорока километрах от человеческого жилья. К зиме поставили они Ваньково своё и зажили, кто уцелел. Помню, всё у них не так, а говорят – не надивишься, наш Иосиф у них Йесип .
– И что он, Йесип тот, дядя Павлин?
– А что. Моего года, всю войну в Карелии. Целёхонек…Как-то гонял я с собачкой куницу, смотрю уж темнает, а мы под Ваньково. Приворачиваю к погосту моему. Тут Козырь впереди взревел, по зверю, слышно. Правый  ствол в лесу всегда с пулей, меняю второй патрон, иду тихо, в  чёрные ёлки всматриваюсь. Козырь ярится, а слышу голос: «Павлин, не стреляй!» Вы-ламываюсь из крепи – Йесип с ружьём, топор на петелке, чайник под вещ-мешком болтается…А на тропе, чуть подальше лось стоит. Спина дугою, ноги растопырены, голова до снегу опущена. Не шелохнётся. Пятно чёрное под брюхом. Что, думаю, пули нет? А не то, видишь ли. Ну-ка…– Дядя Павлин увлёкся рассказом о житье своём таёжном, но закурить не забыва-ет…


   – Горбак на свой манер лося берёт: брюхо прострелит жаканом и отле-жаться даст, чтобы кровью изошёл. Ослабел чтоб. А потом уж бекасинни-ком поднимает, к Ванькову выстрелами подганивает. «Этого, говорит, сильно задел, не идёт боле, едва и поднял. Теперь, говорит, мясо таскать намучаешься.»А лось-тот стоит, смотрит. Будто слушает. Козырь мой, див-люсь, угомонился. Как бы и пёс почуял: что-то не так в охоте такой. «Ну-ка,–говорю охотничку, – отойди… В сторону!»... Выстрелил лосю в голову и в Хорнему свою побрёл …А утром зашёл я в амбар – тетеря висит, капли крови по перу переливчатому. Тут и конец моему лесованию. Забросил и  «тулку» и снаряд весь охотничий. Вот ведь жаль: всё медь да кожа, нико-лаевского выходу всё…Что пороховница, что мерки, что пыжерубка…А без куницы, без мяса с кривулей моей на Пинеге проживёшь ли. Ни на сплав мне, ни на лесосеку, – в Город ухромал. Думал тут земляка сыскать какого-нито. И вышла-таки удача: рота ваших идёт по набережной как-то, бляхи-пуговицы на солнце горят. Поют, как нас повёл в наступление Ста-лин, как до Берлина дошёл наш солдат. Я, вот видишь ли, до Норвеги толь-ко дошёл…Вдруг : «Отставить песню, – слышу. – Направляющий, приста-вить ногу. Быков, выйти из строя…ведите роту!» Капитан третьего ранга Тариков, Костя по-вашему, догоняет меня: «Павлин!.. Пойдём, Павлин»…


  –Признал...Да и дивья ли? Госпиталь петсамский не скоро забу-дешь…А ваш Костя, ротный твой  капитан-лейтенантом с подлодками вое-вал. На катерах. Списан на берег подчистую. Так и не оклемался после ку-пели в  Ледовитом нашем море…Было…Спокойной вахты , служивый !
  – Спасибо, дядя Павлин…До свидания!