Стою на широкой тряской ленте транспортёра и зачарованно гляжу на приближающуюся исполинскую стальную стену. Мои руки свободны, и ноги тоже, и голова ясна как никогда, и внутричерепной скандалист находится в здравом уме и трезвой памяти – и даже ему, прожжённому нигилисту, нелеп и смешон наш с ним вид на этом грохочущем самодвижущемся конвейере – но он нигилист, а не сволочь, и оттого молчит и не смеётся. Молчит, потому как знает, что я не сойду с транспортёра. Не смеётся, потому как – нет, не знает – догадывается, ЧТО за той стеной.
Стена приближается. Представить за такой махиной бункер или бомбоубежище было бы совершенно естественным – и столь же ошибочным.
За стеной ничего нет. Пустота.
Стоит мне войти туда – и моё тело умрёт, рассыпется на аксоны, дендриты и прочую дрянь, сознание переродится, а вот что станется с нигилистом – неизвестно. Может быть, он тоже переродится и из вечно голодного озлобленного хорька превратится в благородного мангуста; может быть, станет электромагнитной волной и будет нашёптывать газовым гигантам основы теории Юнга и цитаты из Кастанеды; а, может, так и останется внутри меня – другого – эдакой маленькой интеллектуальной занозой.
Звенья транспортёра с лязгом обёртывают маховик. Стена начинает медленно и бесшумно скользить вверх. Пол проваливается, осколки кромсают мой ненадёжный тротуар, и меня увлекает в провал. Уши жалит истошный мат нигилиста…
… Стою в крошечной землянке. Посредине – поддерживающее низкий полукруглый свод дерево Читтапатали. Приземистый столик, лампа-переноска. На столе дымится зелёная пиалушка и валяется дохлый аргус. Пахнет жжёной корой.
Саднит бровь. Провожу рукой – бровь порядочно рассечена и залеплена мокрым пластырем. Брезгливо срываю… вот ведь пакость. Беру пиалушку, делаю глоток горячего матэ.
Лампа тускнеет, воздух выстывает, отчётливо тянет гнилью. За стенами и потолком землянки угадывается неимоверная земляная толща, явственно слышится рокот подземной реки. На стенах выступают капли расплавленного, моментально твердеющего малахита – и вот уже вокруг меня непроницаемый кокон. Заперт.
Отпиваю из пиалушки.
Стены осыпаются смердящей изумрудной крошкой. Лампа, мигнув, заливает землянку слепящим сиянием. Река, размыв-таки себе русло, затихает. Чашечка в моей руке на глазах пересыхает и трескается. Желудок скручивает голодный спазм. На стол выкарабкивается огромный богомол, в один присест обгладывает мёртвую птицу и исчезает.
Пиала вновь полная. Пью.
Землянка превращается в узкий – не повернуться – бесконечный туннель, по полу которого там и сям разбросаны мешочки с золотом и расставлены корзиночки с яствами. Пиалушка вытягивает шею и становится изящным серебряным кубком, полным благоухающего вина. Скелетик птахи складывается в тонкую указующую стрелку.
Пью.
Туннель распахивается в необъятный зеркальный зал, сквозь стены которого видны другие залы. Столик – и в остальных залах тоже! – оживает и оборачивается прекрасным вороным иноходцем. Костяная стрелка – и в остальных залах тоже! – раскатывается в тонкий рулончик диплома об окончании всего. Кубок, правда, опять трансформируется в пиалушку.
Пью.
Стены исчезают – вернее, раздвигаются ещё дальше, за границы мира. Столик обрастает ворсом, набухает подушечками и выжидательно замирает уютным диванчиком – размером с пару сотен солнечных систем. Космический вакуум изливается нектаром и амврозией, дорожка звёздной пыли украшает кварцевое стекло лампы-переноски.
Пью…
… Стою на широкой тряской ленте транспортёра и зачарованно гляжу на приближающуюся исполинскую стальную стену. Мои руки свободны, и ноги тоже, и голова ясна как никогда.
Во рту горький привкус матэ.