Федя

Сергей Станиловский
               
                ФЕДЯ
          
                А куда им идти? Сиротство - это не отсутствие
                родственников. Это отсутствие людей, которым
                человек нужен.

                (Из журнальной статьи)
                I

Раньше я никогда не задумывался, что на свете есть брошенные дети. Что у нас, в нашей богатой стране (богатой, как оказалось, в том числе, и на сирот) их 700 тысяч. Одному человеку, умом, разумеется, трудно охватить такую громаду: великую вереницу маленьких людей (не игрушек) со своими лицами, характерами, индивидуальностями, личными склонностями, у которых нет дома, и которым не к кому идти со своими бедами, жалобами, не в ком искать участия. Конечно, все не так однозначно, у них есть  воспитатели, которые (в большинстве своем) их по-своему любят и жалеют, но их мало – 1 человек на 15-20 детей, - это в Москве, не знаю, как в других городах. Воспитателя, естественно, на всех не хватает. Он вынужден строгостью маскировать свою, по большому счету, неспособность дать детям то, что им нужно в первую очередь, – родительскую заботу и внимание. У воспитателя своя семья и сердечное тепло (если таковое у него вообще имеется) он несет, прежде всего, в свой дом.
Наверное, человеку и не дано осознать трагедию сиротства в полном масштабе, представив ее в размерах всей страны. Нашему сознанию проще проникать в частности, связанные с конкретным ребенком, сострадая  именно ему, участвуя в его маленьких бедах и трудностях, снимая впоследствии тоску и беспокойство души усыновлением или опекой (неважно, как это называется). Вырвать маленького человека из казенной обстановки, вяжущей его по рукам и ногам, разбить ее невидимые оковы, не пустить по проторенной в будущем дороге бездомных скитаний в роли недочеловека, - вот, по-моему, главное стремление, которое движет теми, кто решается на усыновление.
Помню, когда мне было лет 20, мы с друзьями проводили дискотеку в детском доме, и меня поразила ужасающая бедность и убогость одежды его обитателей,  как и всей обстановки в целом. Все на них было в последней стадии ветхости, ношенное, видимо, многими поколениями до них. До этого я считал описание сиротского приюта, данного Чарльзом Диккенсом в «Оливере Твисте», плодом воображения писателя, в целях полноты художественного замысла, сгустившего краски. Или, если уж что-то подобное и было когда-то, то в далеком прошлом, не имеющем ко дню сегодняшнему никакого отношения. И вот описания Диккенса встали передо мной воочию, только еще более обезображенные своей привычной повседневностью.
В процессе проведения дискотеки выяснилось, что музыкальные вкусы нашей аудитории были, как и их одежда, самыми невзыскательными. Стоило поставить песню без электрического ударника, как зал останавливался, и снова начинал танцевать лишь после того, как слышал знакомый ритм. Эстетическое чувство моего друга, ведшего дискотеку, было возмущено:
- Может нам, вообще, не ставить музыку? – бросил он в зал. – Достаточно ограничиться одной драмс-машиной?
Он не знал, в каких пещерных условиях выросла эта молодежь.
У воспитанника детского дома нет ничего, кроме того, что на нем. Но и это не его, а казенное, что он, когда вырастет, будет обязан передать следующим поколениям воспитанников (когда я забирал своего будущего воспитанника Федю, меня обязали вернуть все до нитки, вплоть до трусов, кроме кепки, которую ему подарила воспитательница).  Когда мне разрешили посещать Федю (об истории нашего знакомства чуть ниже), я не мог подарить ему ничего из того, чем он мог бы пользоваться в мое отсутствие. Ни игрушек – они ставились либо на шкаф, в недоступное место, либо складывались в общий ящик (и тогда переставали быть его собственностью);  ни книг, которых он сам читать не мог, а воспитателям, занятым множеством других дел, был недосуг. Феде негде было хранить личные вещи, поскольку в детских домах они попросту не предусмотрены.
Дети в доме ребенка растут в примерной бедности, но она – ничто, в сравнении с той духовной нищетой, в которой они пребывают, не имея ни минуты неформального общения с кем-то, кроме воспитателя.
Все, без исключения, дети из Фединой группы называли меня папой и боролись за право пройти со мной за руку те 50 метров, которые отделяли их детскую площадку от подъезда, или чтобы я, единственный из окружающих взрослых, находившийся здесь не по долгу службы, застегнул  им ботинки или завязал шапочку. Кто из нас, ведущих вполне сытую, благополучную жизнь, но при этом, часто мнящих себя глубоко несчастными, может понять эти удивительные радости маленьких детей, которые недоступны нашему пониманию, просто в силу нашего принципиально отличного от них образа жизни? Лицо девочки, с которой мы шли за руку, озаряла тихая, застенчивая улыбка. Ей не нужно было ничего, кроме, как пройти со мной за руку. В толстокожести своей, мы даже не понимаем, насколько больно делаем тем, что остаемся не в ответе за «тех, кого приручили».
Я всегда приносил с собой фрукты, бананы и яблоки, - на всех. Дети смотрели на них голодными глазами.
-Не надо, не надо, - говорила обычно воспитательница (если это было в утренние часы). – Скоро у них обед, не будем перебивать аппетит!
Или, если я приходил вечером:
-Да они сейчас не хотят есть, они только что кефир пили!
Я при этом всегда думал: «Ну, при чем тут кефир, если людям хочется бананов? Кефир сам по себе, бананы сами по себе. Если я хочу пить, сколько ни грызи сухари, пить от этого меньше не захочется!»
Тем не менее, когда детям, наконец, разрешали взять бананы, они набрасывались на них, как голодные зверята. Один мальчик (не помню, как его звали), который особенно любил бананы, успевал, если воспитательница отворачивалась, съедать по два, причем заглатывал их, практически не жуя. Запретный плод сладок.
Федя тоже с удовольствием уплетал бананы за обе щеки, но, попав к нам в дом, заметно к ним охладел. Т.е. он, конечно, мог съесть половинку банана, но уже без того ажиотажа, который владел всеми в детском доме. Видимо, бананы, которые можно взять в любое время и сколько хочешь, уже не так вкусны, как те, что позволяют взять раз в день.
В первое мое посещение накрапывал дождь, и вся группа гуляла на веранде, игрушки лежали в углу – то ли их почему-то нельзя было брать, то ли они всем надоели, а может, детям просто никто не показывал, как в них играть, ведь для игры тоже нужны навык и фантазия. Во всяком случае, их никто не трогал. Никто из детей во время дождя не мог сойти на мокрую траву, не нарвавшись на окрик воспитательницы.  В руках все держали один и тот же рекламный буклет ресторана Mc’Donald’s. В их глазах стояла такая недетская тоска (а средний возраст группы был 2-3 года), что мне с непривычки стало не по себе, и уже потом,  вернувшись домой, я долго не мог прийти в себя. Потом, после пятого-шестого посещения, я немного привык к этому их выражению, а, скорее,  они просто уяснили, что я хожу не к ним, и перестали смотреть на меня столь испытывающее.
При мне воспитатели держалась с детьми вежливо. Не уверен, что так же было, в отсутствие посторонних. На эти подозрения меня натолкнули некоторые выражения, которые Федя принес к нам домой из детского дома. Во всяком случае, мои дети их не понимали. К счастью, Федя их быстро забыл.
Воспитанники детского дома всегда все делают вместе и единовременно: вместе ложатся спать и вместе просыпаются, вместе смотрят телевизор и вместе – до и после прогулки – сидят на горшках. Несколько раз я заставал их одевание на прогулку. Стоило мне кому-нибудь одному поправить курточку или подтянуть штанину, как сразу все одновременно тянулись ко мне, показывая необходимость тоже что-нибудь поправить или подтянуть. Это вызвало ненужный ажиотаж и сумятицу, за что я несколько раз изгонялся из раздевалки воспитателями, как лицо, срывающее дисциплину.
Однажды я видел, как воспитатель при мне раздевала двух малышей, возрастом около полутора лет. Первый был, видимо, даун, и ему было все равно, как его раздевают, а второй – нет. Ему хотелось, чтоб о нем заботились, т.е. помогли раздеться. А воспитателю, видимо, было важно показать и ему, и мне, так сказать, в назидание, что его с юных лет приучают к самостоятельности, чтоб в дальнейшем меньше тратить на него силы, т.к. таких, как он, у нее еще 15 человек. В результате, этот конфликт интересов свелся к тому, что малыш протягивал ножку, чтоб ему помогли снять штаны, а воспитательница, напротив, его ногу опускала и говорила, что, не надо этого делать, потому что он сам, оказывается, все прекрасно умеет делать. Снять с ребенка штаны ей, конечно, не составило бы никакого труда, больше времени ушло на объяснения, но тут был важен принцип: она показывала малышу, что она ему не бабушка, которая будет ему вечно сопли вытирать, а представитель государства,  которое хочет, чтобы он, попав под его, а не под чье-то, попечительство, минуя детство, сразу становился самостоятельным гражданином. Противостояние их закончилось тем, что малыш, долго стоявший с полуспущенными штанами, упал. Я поднял его и к явному неудовольствию воспитательницы, все-таки снял с него штаны. Конечно, я вторгался тем самым в сферу воспитания, и моя единственная помощь ничего не меняла, но я не знал, что еще можно было сделать в такой обстановке, так же, как и в другой день, успокаивая девочку из чужой группы, которая плакала, и на которую демонстративно не обращали внимания. Когда я взял ее на руки, она так удивилась, что даже перестала плакать.
Конечно, мне не хотелось бы выглядеть этаким добряком на фоне черствых воспитателей, легко мне было быть добрым – приехал, вытер нос чужому ребенку и уехал. Но нельзя и душевную черствость списывать на маленькую зарплату и плохие условия жизни. В персонал детдомов из-за низких окладов часто идут люди, не смогшие нигде найти другого места в жизни, озлобленные, униженные, которые начинают вымещать свои нереализованные комплексы на беззащитных сиротах. В таких случаях их жизнь становится похожей, если не на ад, то на что-то, очень на него похожее.
Ничего личного у воспитанника детского дома не может быть по определению (личное – враг общественного?). Весь уклад его жизни делает противоестественным индивидуальные волеизъявления. У воспитанников нет проблемы досуга и нет ответственности ни за что, т.к. он живет целиком в казенной обстановке, где в ней ему не принадлежит ничего. За сломанную игрушку, выбитое стекло, испорченный водопроводный кран его не будут ругать, точнее, накажут, но жизнь его от этого никак не изменится, т.к. он несет, так сказать, перманентное наказание за грех своего рождения. Наказание обыкновенного ребенка, живущего в нормальных условиях, состоит в лишении его каких-то повседневных радостей бытия, а их-то как раз воспитанник и лишен изначально одним своим пребыванием в детском доме. Во всяком случае, мне так показалось со стороны, - поэтому-то, по-настоящему его наказать нельзя. Никаких особо сильных мер воздействия к нему не могут применить, потому что он - ничей. Ничей ребенок никому неподотчетен, он ни за что не отвечает, т.к. не имеет никаких прав. Счастье ли это для него? Как посмотреть! Казенное воспитание формирует безответственность  и апатию к происходящему, поскольку он никак не может воздействовать на окружающую его действительность. С такими установками, выпущенный в самостоятельную жизнь, он быстро делает те 2 шага, что отделяют его от асоциального пути. Говоря о наказании, конечно, нельзя забывать, что на местах есть отдельные изверги, издевающиеся над воспитанниками и без всякой вины, но это извечная российская проблема Салтычихи. Здесь я говорю об особенностях казенного воспитания, как такового. В конце концов, от конкретного человека зависит, как употребить данную ему власть. Она может быть употреблена и во благо. Пример тому – Макаренко и опыт послевоенных детдомов, сумевших адаптировать детей к социальной жизни. Видимо тогда воспитателями были совсем другие люди. Сейчас, к сожалению, они ушли, да и сколько можно совершать подвиги?

* * *

Самое удивительное в том, что система детдомов сохранилась сегодня в том неизменном виде, в каком она создавалась еще на заре коммунизма самим Ф.Э. Дзержинским. Он, так сказать, одной рукой нанес рану России, возглавив ВЧК, а другой эту рану залечил, пристроив сирот, оставшихся от ее зверств, в приюты казенной власти. Это настолько реликтовое и уродливо-экзотическое явление нашей жизни, что поражаешься, почему сам факт его существования никого не удивляет? Впрочем, не удивляет же никого (кроме иностранцев) Мавзолей на Красной площади.
Получается стойкий парадокс (Россия – страна парадоксов): существующая система гос. воспитания никого на самом деле не воспитывает. Дает казенное обмундирование и пищу – да, дает казарменный кров над головой – да, но воспитанием - нет, не занимается. Т.е. система гос. воспитания есть, а воспитанных ею нет. Система возникала, как временное, чрезвычайное явление, призванное, по мысли создателей, отмереть после переходного периода – лет через 10, когда всю мировую буржуазию перебьют, и наступит коммунизм, в котором не будет ни сирот, ни нищих, ни калек (в крайнем случае, их всегда можно будет расстрелять).  Коммунизм не построили, а вот недееспособную систему, находящуюся вообще вне всяких человеческих понятий (как модель будущего идеального общества, когда дети воспитываются отдельно от родителей - сейчас это называется социальным сиротством), создали. Построили нечто невиданное, чему еще не было аналогов в мировой истории. Вернее, конечно, сиротские дома были и раньше, но не при живых родителях. Именно наличие живых родителей принципиально отличали детские дома нового советского типа от старых, дореволюционных сиротских учреждений, заводимых, как правило, при монастырях.
Выстроенная Дзержинским система требовала от воспитателя именно подвига самоотречения, что было оправдано после чудовищных гражданской и отечественной войн. Но сейчас она стала стойким симптомом нездоровья нации, ибо то, что оправдывалось в послевоенные годы, совершенно неприемлемо в мирное время. Проблема социального сиротства не финансовая, а духовная. Она свидетельство глубокого душевного недуга нашего общества, терзающего Россию.
Не любит нынче мать Россия своих детей, ох, не любит! Брошенным детям готовит жизнь лютую и беспросветную. Главный ужас  системы гос. опеки в том, что она воспроизводит сама себя из поколения в поколение, т.е. обладает, оказывается, в современных условиях репродуктивной способностью. В этом и состоит секрет ее долголетия. Девочки, вышедшие из детдома, забеременев, не готовы нести бремя ответственности и груз хлопот о ребенке, и бросают своих детей точь в точь, как в свое время бросили их. В этом они лидеры среди других мам, рожающих первенцев. И нет конца вращению в этом замкнутом круге, который крутится все быстрей, все более отдаляя с каждым днем сирот от нормальной жизни. Другими словами, разрыв между условиями жизни в детдомах и на воле с каждым годом все увеличивается. Все труднее адаптироваться их выпускникам в современном мире, практически невозможно. Да и не удивительно это, жизнь бежит вперед, меняется, адекватно веяньям времени, а социалистический реликт детдомов все стоит на месте. Он замер на отметке времени начала строительства коммунизма, когда полстраны жило практически в тех же условиях, что жили сироты. Что вышло из самого строительства, всем известно, а уродская, неповоротливая каракатица, построенная революционными романтиками, именующая себя сегодня государственной заботой о детях - сиротах, гляди ты! существует, независимо от времени, продолжая пожирать наших детей, которые вместе с миллионами абортированных идут в пасть чудовищу, которому нет названия.  Вернее, есть, да не хочется поминать его к ночи. Выходит, живо в нас коммунистическое сознание, раз так комфортно чувствует себя в нашем менталитете, в нашем образе мыслей самое чудовищное изуверство сегодняшнего дня.
Детский дом – неизбежный атрибут бездуховности общества. В принципе, схема проста. Дьявол действует всегда по одному и тому же сценарию. Бездуховный человек живет в первую очередь удовольствиями. Удовольствия рано или поздно приводят его к пьянству или наркомании. При всем своем духовном ничтожестве, ему хочется чувствовать себя выделяющимся на общем фоне, крутым. А сознание крутизны дает, в свою очередь, доза. Другой непременной составляющей сладкой жизни является секс. А тут уже от этого коктейля (наркотики +sex) – один шаг до рождения дегенерата. Даже если ребенок родится вопреки законам природы здоровым, это ничего не меняет, он не вписывается в круг проблем, связанных с поиском дозы, поэтому ему прямая дорога в детский дом, пополнять ряды социальных сирот. Так что пока процветают ночные клубы, будут множиться и детдома. Я не призываю закрывать дискотеки или что-либо подобное этому (тем более, что это бессмысленно). Когда начинается гангрена, гниющий член удаляют. Его бесполезно лечить примочками. Точно так же духовную гангрену нашего общества – всю систему ценностей, связанных с dolce vita, - может излечить только пришедшее ему на смену принципиально другое по своей сути, религиозное сознание. Я не говорю, что оно появится откуда-то само по себе, но либо оно придет на смену царящим в нашем обществе установкам, либо мы все рано или поздно погибнем.

* * *

Жизнь воспитанника до ужаса однообразна. Она вся проходит на территории дома ребенка (по архитектуре – типового детского сада), огороженного по периметру железным забором, замыкаемым с двух сторон запертыми воротами. Воспитанники никогда никуда не выезжают, т.к. у руководства нет средств на выезд. Частная спонсорская помощь, может, и существует, но она расходуется на что-то другое. В государственном финансировании, насколько я понял, нет статей, включающих в себя выезды, экскурсии и т.п. Я думал, что, может, летом они переезжают на дачу, но, оказалось, у них нет дачи, и круглый год воспитанники сидят на своей территории. Так и проходят все четыре времени года по заведенному порядку: утром - подъем, потом - завтрак, прогулка, занятия, обед, тихий час, прогулка (в плохую погоду сидение в группе), перед ужином получасовой просмотр мультфильмов, ужин, отбой. И  так 365 дней в году без каких-либо изменений, без возможности порезвиться, пошалить, т.к. стоит ребенку выйти за установленные рамки  поведения, его тут же ожидает грозный окрик воспитателя, а систематических нарушителей дисциплины – и успокаивающий укол. Про эти подробности мало, где прочитаешь, поэтому-то проблема семисот тысяч человек, по сути, лишенных свободы за несовершенные преступления, мало, кого волнует.
Как я говорил, у воспитанника детского дома не может быть личных вещей, т.к. их нет ни у кого. Если Федя, например, начинал играть в группе с подаренными ему машинками, на них тут же набрасывались другие мальчики, у которых своих игрушек не было (ведь главная прелесть игрушки именно в новизне). Получалось, что если дать Феде игрушку, она тут же автоматически переходила в разряд общих, поскольку все вокруг общее. И в этом особенность быта детского дома, окружающего воспитанника вплоть до совершеннолетия, этакая принудительная госкоммуна.
Не спорю, во времена, когда система детдомов создавалась, чтобы ликвидировать беспризорщину, детские коммуны было высшим достижением тогдашней воспитательной мысли, ибо советская власть ковала из детей будущих строителей коммунизма. Но за 80 лет существования системы коммунизм успели отменить, его негласно признали неудачным социальным экспериментом, стоившим России многие миллионы жизней1, и детские дома переквалифицировались в кузницу кадров будущего криминалитета.    Естественно, что детям, по выходе из детдома трудно наладить личный быт, т.к. с младенчества их приучают не иметь ничего. У

____________________________________________
1 Эксперимент унес с 1917 по 1959 год - 55 млн. жизней. С учетом же не родившихся от социальных потрясений детей – 66,7 млн., -  такие цифры приводит А. Солженицын в ч. III своего «Архипелага…», ссылаясь на эмигрировавшего профессора статистики И.А. Курганова.

них просто нет  опыта владения личными вещами. Наверное, бывшим воспитанникам не нужны на дверях замки, потому что в их глазах все вещи общие.
По мысли создателей системы, когда на одного воспитателя «навешивалось» 15-20 детей, а родительской поддержки он был лишен, чтобы дать нормальное воспитание всем подопечным, найти к ним индивидуальный подход, от него требовался подвиг самоотречения, воспитатель должен был «гореть» своей работой. Но где  взять силы на 20 человек чужих детей, современному воспитателю, когда другим не хватает на одного собственного? Ведь 80% воспитанников – социальные сироты. Кому охота горбатиться на других, отдавая им все нервы и силы? Герои прекрасны, но нельзя же на геройстве строить повседневную жизнь! А если система требует постоянного геройства и без него она просто не работает, значит,  это ни на что не годная система, и говорить сегодня о сколько-нибудь серьезных позитивных ее плодах просто смешно. О подвиге в сегодняшних детдомах речь и не идет. Просто система не дает воспитанникам сдохнуть с голоду, дает кров, но она бездушна, а к человеку нельзя подходить с одной материальной стороны. А, может, можно дать сиротам пищу и кров, не принося в жертву их умственное развитие?..


II

Но я забежал вперед. Все это я узнал и передумал позже, после того, как  познакомился с Федей, и мне, как кандидату в опекуны, разрешили его посещения в доме ребенка.
Та дискотека, проведенная нами в детдоме, быстро изгладилась из моей памяти. Таково, должно быть, свойство молодости – быстро забывать чужие беды, как ужасное, но, все же, скоротечное видение. Не так было 20 лет спустя. К тому времени я уже был женат, и моя дочь Маша попала в больницу. В ее отделении, где боксы, рассчитанные на одного, были укомплектованы тремя кроватями (еще одно наследие проклятого советского прошлого, когда уплотняли все: квартиры, больницы и роддома), лежали дети разных возрастов, в том числе, и из детских домов. Особенно меня поразил маленький мальчик на тоненьких ножках с белой, подобно одуванчику, пушистой головкой, который ходил по отделению и все искал среди взрослых своих родителей, которых у него не было. Как-то он забрел и в нашу палату, где сидели мы с Машей. Сначала он робко просунул в дверь голову и вопросительно посмотрел на нас.
- Заходи, заходи! – пригласил я его. – Малыш зашел и тут же задал вопрос, который интересовал его, судя по всему, в первую очередь: 
- Ты папа?
        - Да, - подтвердил я. – Я папа.
Я не стал уточнять, чей именно.
- А как тебя зовут? – в свою очередь, задал вопрос я.
- Ребенок, - ответил он.
Я сглотнул ком в горле. «Бедняга, он даже не знает, как его зовут», - подумал я.
У меня перед глазами пронеслись вереницы киосков печати с выложенными на витринах журналами в глянцевых обложках с полуголыми девицами, пропагандирующими свободу секса.
«И вот, что из этой свободы получается», - невесело подумал я, глядя на маленького заморыша.
Наше знакомство продолжилось. За те 3 недели, что я посещал Машу в больнице (а старался я делать это каждый день), мы подружились с тем малышом. Оказалось, что зовут его Федя. Он так и продолжал называть меня папой с первого дня нашего знакомства. Очевидно, он готов был называть так каждого взрослого, кто не посылал его, куда подальше. Это уже потом мне в органах опеки объяснили, что для воспитанников детдомов все взрослые – мамы и папы. Тогда я этого не знал, но это было не важно. Федя был ласковым мальчиком. Он любил сидеть на ручках и целоваться с теми из взрослых, кто его брал. Это был его маленький неосознанный протест против своего одиночества и окружающего бездушия, тем более трогательный, что мы понимали, что он одинок, и, тем не менее, готов протянуть руки любому взрослому, который не погонит его пинками.
Я подарил Феде кассетный плеер, который медсестры почему-то разрешали надевать ему только в моем присутствии, и которым он, не отрываясь, щелкал все время моего пребывания рядом. Надо ли говорить, что плеера раньше он никогда не видел. Я не знаю, почему медсестры отбирали у него этот несчастный плеер в мое отсутствие, я этого так и не понял. Может, из вредности, потому что у сироты не должно быть никаких незапланированных радостей, он ведь из касты неприкасаемых. Говорили, что плеер действовал на него слишком возбуждающе, так что его потом было не унять. Да не в плеере дело, а в том, что, почувствовав на себе хотя бы на час – другое, человеческое (а не волчье), отношение к себе, общаясь со мной, он уже мало реагировал на их окрики и увещевания – все, что он слышал до этого в повседневной, привычной для себя обстановке. Конечно, медсестрам, наверное, было бы проще, если бы Федя вовсе не получал человеческого общения, а сидел бы весь день в своем пустом боксе, где кроме железной кровати, у него не было ничего. Тогда он был бы более управляемым, но, к счастью, это было мало выполнимо, ведь Федя оставался довольно резвым мальчиком, а не каким-то овощем на грядке.
Вскоре Федя довольно быстро освоил мобильный телефон, который я купил Маше в больницу (я купил бы его и Феде, но знал, что его все равно отберут). Федя довольно часто звонил мне по ее телефону (если дежурила добрая медсестра и не выгоняла его из палаты девочек) и просил принести ему помидор (наверное, о других продуктах он имел весьма смутное представление).
Выглядело это примерно так:
Звонок.
Я: - Але.
Федя: - Пъивет, это Федя.
Я: - Привет.
Федя: - Пъивези мне помидог, ну, пока.
Звонить так он мог и по 10, и по 15 раз кряду, пока Маша не забирала у него телефон.
Впрочем, не все медсестры следили за тем, чтобы Федя содержался в строгости, загоняя его, подобно арестанту, в его бокс, из которого он стремился при первой же возможности улизнуть в коридор, где можно было с кем-то поиграть, поговорить, просто пройтись. Некоторые относились сочувственно к его положению, и разрешали одевать и плеер, и угощали апельсинами. Но были и такие, которые на словах заботясь о его, якобы, пользе, на деле получали явное удовольствие, строжась над этим одиноким, беззащитным существом, заставляя его плакать и звать маму. Помню, я удивлялся, откуда он, вообще знает о ее существовании? Очевидно, есть в человеке некоторые воспоминания, которые из него не удается вытравить даже советской (ныне российской – суть от названия не меняется) системе воспитательных учреждений. «Нельзя есть цитрусовые», «нельзя пить сок», «нельзя заходить в палату к девочкам», - не слишком ли много запретов для трехлетнего малыша, который и так ограничен в свободе передвижения единственным этажом своего отделения?
Всегдашней трагедией для Феди был мой уход: ему казалось, что я больше не вернусь. Я приходил домой сам не свой после посещения больницы, вспоминая его глаза и его: «моя папа». Для маленьких детей уход родителей из поля зрения – всегда трагедия (им кажется, что они никогда не вернутся), а для Феди – вдвойне, т.к. ему было больше и некого ждать. Впрочем, ниточкой надежды на мое возвращение для него было присутствие Маши или для близких - Муси («Мута», как он ее называл). Я не представлял, как мы простимся, когда придет время выписываться. Т.е. я должен буду попрощаться с ним, как всегда, и больше не вернуться. Я навел справки, что в доме ребенка, куда он был должен вернуться после больницы,  я не смогу навещать его без оформления  по всем правилам опеки над ним (еще одна форма монополизации государства над человеком, без разрешения которого сирота даже не имел права на конфету со стороны), т.е. без перспективы забрать его впоследствии домой.
Все эти 3 недели я ходил все более больной, видя в больнице этих брошенных детей и равнодушие, их окружающее, с которым они все время, каждую минуту, были один на один. Каков исход их противостояния с этой стеной? Как человеку в три года сохранить личность, душу перед натиском казенного распорядка, наступающего на них всей своей громадой с подачи окружающих их равнодушных взрослых? Выйдя из-под этого пресса, они никогда уже не будут теми людьми, какими должны были бы стать, воспитанные в семьях. Как осознать этим 2-х-3-хлетним маленьким человечкам все ледяное бесстрастие этой стены и всю глубину жестокости мира, оставившего их один на один с бездушной системой правил и инструкций, где нет живых детей, а есть казенные «воспитанники». Ничто не может помочь им противостоять этой обезличке, кроме… чуда, иногда случающегося с ними. Чуда усыновления.
Я метался в преддверье рокового дня Мусиной выписки. В конце концов, я малодушно предоставил забрать ее из больницы маме, потому что не знал, что сказать Феде перед расставанием. Я решил сделать все, чтобы помочь ему, иначе я просто не смогу себя уважать. Ведь это звучит всегда актуально, что «мы в ответе за тех, кого приручили».
Что же произошло важного за эти короткие 3 недели? Федя поверил, что я его отец, который его сначала потерял, а теперь, наконец-то, нашел, и я его в этом всячески поддерживал. В его понимании, мне оставалось только забрать его домой из больницы, подальше от стен  казенного жилища, которое ожидало его после выписки. И тут я беру и исчезаю навсегда. Конечно, он сочтет это предательством. Еще один взрослый обманул: мимоходом приласкал и бросил, удалившись в свою взрослую жизнь со своими заботами и делами, где ему нет места. Я же не мог объяснить, что, даже очень захотев забрать его, мне предстояло пройти десятки препонов со стороны государственных органов. Я не мог всего этого объяснить ребенку, который едва начал говорить. Но я постараюсь сделать, что от меня зависит, я постараюсь…
Мы забрали Мусю под Новый год. Все Рождественские каникулы я плохо спал. Каждый выходной играл против Феди и … меня. Каждый день, проведенный там, был уступкой его оболваниванию. Наконец, дождавшись первого приемного дня в новом году, я пошел на прием в опеку. Там выяснилось, что у Феди, оказывается, уже есть кандидаты в опекуны. На него претендует милая семейная пара. Но почему я не видел их ни разу все те 3 недели, что ходил к нему? Мы договорились созвониться через месяц. Через месяц выяснилось, что в вопросе Фединого опекунства еще конь не валялся. Похоже, его будущие опекуны были совсем неторопливые люди. Путем недолгих переговоров, мне удалось убедить органы опеки (неравнодушные, хотя и несколько рассеянные, вследствие обилия бумаг, женщины), что я больше подхожу на роль Фединого опекуна, т.к. за 3 недели в больнице мы успели подружиться с ним больше, чем, быть может, за 20 моих  будущих посещений. Дело в том, что будущий опекун обязан совершить минимум 10 посещений детского дома для  наведения мостов со своим будущим воспитанником. К тому же, в моем доме Федю ждали еще 3 старшие сестры и младший брат. Мои аргументы, таким образом, победили, и я был официально признан кандидатом в опекуны.

* * *
Еще в больнице, примерно на третий день нашего знакомства, Федя, видя, что я собрался уходить, спросил:
- Ты куда?
- Домой.
- Ну, пошли вместе, - предложил он.
- Пошли, - сказал я, примерно тем тоном, каким говорил Верещагин  - Сухову в «Белом солнце пустыни». Еще предстояло переломать множество палок, которые отечественная бюрократическая машина вставляет всем желающим взять на воспитание сироту: это и куча справок и куча врачей, которых нужно пройти, (в одном лишь туберкулезном диспансере мне поставили 5(!) печатей). Очевидно, по мнению нашего здравоохранения, стена из печатей должна поставить непреодолимый заслон микробам, обезопасив пациента. Считается, что все эти благоглупости призваны уберечь детей от недобросовестных усыновителей. Но они, увы, не панацея. Подтверждение тому – многочисленные скандальные публикации в СМИ.
Когда мне разрешили посещения дома ребенка, я не мог отделаться от ощущения, что все здесь, весь казарменный порядок вещей, направлен на то, чтобы сделать содержащихся в нем детей глубоко несчастными: ни игр, ни каких-то живых, неформальных мероприятий, вроде поездки в зоопарк или на аттракционы.  Напротив, они бы выглядели противоестественно там, где главная цель воспитания – обеспечение дисциплины с наименьшими усилиями со стороны обслуживающего персонала. Проще всего, конечно, поместить детей в загон и вспоминать о них три раза в день, только во время кормления (не исключаю, что в каких-то заведениях такой порядок и действует). Дисциплина – это хорошо, но если, кроме нее, других задач воспитания не стоит, где же найти лазейку детству? Где найти хотя бы пятачок сердечности, веселью, которые являются неотъемлемыми спутниками здорового душевного развития? Их нет. Во всяком случае, за те 25-30 посещений Феди, которые я совершил, я их не обнаружил.
Конечно, есть детские дома семейного типа, но я их не видел, может, там все по-другому, не знаю. Но то, что с точки зрения стороннего наблюдателя, государственная система опеки над детьми своего прямого назначения не выполняет  (т.е., собственно, задачи воспитания), это точно. В этом я убедился на примере фединого дома ребенка (наверное, далеко не худшего), видя в нем, как в капле воды, всю гос. систему воспитания в целом. Конечно, в казенном учреждении всплескам эмоций просто нет места, они делают свою повседневную работу, которую, кроме них, никто не сделает. Но для себя я решил помочь этому маленькому человеку, на которого свалилось это недетское несчастье – сиротство. И уже возражения некоторых моих знакомых, что, дескать, у нас в стране почти все так живут, - как возражали одни, - или, что, мол, всем все равно не поможешь, как говорили другие, - не могли меня поколебать. Да, конечно, всем помочь не смогу, а одному смогу. И если б каждый отвечал за себя, а не за всех в мировом масштабе ( что есть на деле лишь способ ухода от собственных проблем), то и жили б мы с другими людьми совсем в другой стране, где, как, может, в какой-нибудь Италии или Японии, сиротства и вовсе бы не существовало. И не надо было б кормить всю эту громадную ораву чиновников и неэффективных воспитателей, которые кормятся на чужой беде, и которые, даже если бы проблема сиротства ушла, выдумали ее, чтобы только оправдать свое существование.

                * * *

 Мы  входили  с Федей в  наш двор, куда мы доехали на метро (не смотря на предупреждения  медперсонала, что он может испугаться, т.к. раньше на метро никогда не ездил). Федя перенес поездку на удивление спокойно.
      -  Вот, - сказал я. - Теперь ты будешь жить тут. Здесь тебя ждут твои
  сестры и младший брат.  И еще мама.
- А они помнят меня? - спросил Федя.
- Конечно.
Мы  были только в начале пути. Но этот путь вел к цели. И в этом было неоспоримое  Федино  преимущество  перед  его  товарищами  по  несчастью, оставленными им в детском доме, брошенными на дороге в никуда.

                Федя
                (Окончание)

                I
Наше общество во многом кастовое, оно было таким и до революции. За годы Советской власти оно еще больше закоснело и заматерело в своей неподвижности, еще глубже и необратимей загоняя группы людей в свои социальные рамки.
В наше время переходы из одной касты в другую чрезвычайно редки, ибо современная жизнь в разы затрудняет такие скачкИ, имевшие место в царские времена. Тогда, после Александровских реформ, сплошь и рядом вчерашний крепостной мог стать крупным купцом, а то и промышленником. Тогда все зависело от человека, от его личных качеств, теперь – от параграфа, к которому ты пришпилен, как некое насекомое на булавке, и под который подогнана вся твоя жизнь.
Сейчас касты не так резко обозначены, как в царские времена, границы стали невидимыми, но от этого они не сделались прозрачнее. Целая пропасть отличает сына бывшего колхозника от сына руководителя банка или крупного чиновника, вращающегося в высших сферах, куда нет доступа посторонним. Наше общество осталось диким и рабским, общинно-родовое сознание никуда не ушло, хотя подчас родственники и ведут себя друг с другом хуже диких зверей. Это ничего не меняет. Власть кланов и элит никто не отменял, она пронизывает все слои нашего общества, формируя в них психологию маленького человека, от которого ничего не зависит. Эта власть незрима, но отнюдь не нереальна.
Самая бесправная и беззащитная каста, объединяющая людей, которые одним своим появлением на свет обрекли себя на бесконечные мытарства и страдания, - это каста брошенных детей. Она сродни касте неприкасаемых в древней Индии. Эти дети с самого своего рождения поражены во всех гражданских правах. Они не имеют права на передвижение, т.к. (как я говорил) у детских домов нет средств, устраивать им выезды, у них нет права собственности и наследования этой собственности, по той простой причине, что им нечем владеть, и нечего наследовать. Само право на жизнь их сомнительно и проглядывает, как сквозь сито, в контексте ожидающего будущего. Если ребенок особенно резв, его запросто воспитывают успокоительными препаратами, точь в точь, как буйных пациентов во взрослых сумасшедших домах.  А как влияют эти «методы» на развивающуюся личность малыша, никто ведь не исследовал…
Если подопечных детдомов все же вывозят куда-то на праздник (а это происходит примерно раз в пять лет), то на эту акцию, как мухи на мед, бессчетно слетаются политики и журналисты, которые стремятся сделать себе рекламу, а заодно - донести до всех, что вот это и есть повседневная жизнь сирот. Но это не так. Хотя, наверное, это был бы самый естественный шаг – дать детям, лишенным семейного тепла, втрое больше внешних, активных проявлений жизни, чем имеют их сверстники, как бы в компенсацию за то, что они лишены всего того, что есть у других детей – родительского дома, заботы и уюта. Ведь этим детям жить в нашей стране, и если страна хочет, чтобы в будущем у нее была нормальная жизнь, она заинтересована и в том, чтоб в ней росли  нормальные дети, и самое пристальное ее внимание – к детям сиротам. У нас этого не происходит. Всем, по большому счету, наплевать, и в первую очередь, самому государству. Это неудивительно, ибо громоздкая бюрократическая машина, которая осуществляет всю власть в стране, озабочена не будущим страны и не милосердием (слово-то какое идеологически вредное!), и даже не простым здравым смыслом, но исключительно обслуживанием самой себя. Она и штампует людей, себе под стать, безликих, равнодушных ко всему.
Раз государство во всем решает за нас, оно само, разумеется, и лучше нас знает, как и что нужно делать в этой жизни, в т.ч., и как воспитывать сирот. О малышах, лишенных родителей, действительно неформально, с болью в сердце беспокоятся неформальные, официально непризнанные организации, вроде движения помощи детям-сиротам «Мурзики» или благотворительного фонда «Мурландия». Это общественные, неправительственные объединения, и, следовательно, не могут вызывать сочувствия у добропорядочных граждан.
Наше общество вполне языческое, бог в нем – чиновник, и чем выше он поднимается по служебной лестнице, тем более приближается к божеским почестям. Не контролируемый ни законом, ни обществом, ответственный лишь перед непосредственным начальником, он и сам себя считает достойным этого. Естественно, что в такую систему взаимоотношений власти и общества, которая недееспособна без взяток, не вписываются понятия милосердия, сострадания – всего того, чем испокон веку жила Россия, и что было отменено в 1917-м году большевиками, и еще долго и старательно вытравлялось из народа за годы Советской власти. Очевидно, Сталину, как человеку далекому от такого понятия, как капитализм, был ближе и понятней каннибализм.

* * *

Дети, лишенные возможности выехать с территории детского дома, по сути, живут в тюрьме. Они растут дикарями, не знающими внешней жизни. Как я писал ранее, меня предупреждали, когда я забирал Федю, чтоб сразу не садился с ним в метро, потому что многие, выросшие в детдоме пугаются, попав туда в первый раз в жизни. Для них это настоящее потрясение. В этом они ничем не отличаются от детей, выросших где-нибудь в глухой таежной избушке, впервые попавших в город. Но у последних,  взамен благ цивилизации есть общение с природой, а что есть у сирот, данной цивилизацией отвергнутых?.. По-сути, государство сажает их в тюрьму за преступления, которых они не совершали, и куда им еще предстоит проторить незарастающую дорожку в будущем, с младенчества привыкая к неволе. У А. Оверченко в рассказе о сыне Троцкого есть фраза: «Ребенок без традиций, без освященного временем быта – прекрасный материал для колонии малолетних преступников в настоящем и для каторжной тюрьмы в будущем». Времена с тех пор не изменились, что и подтверждается жизнью целых поколений, которые  Россия с завидным постоянством теряет рассеивая по тюрьмам и вообще распыляя по жизни, в которой они не оставляют никакого сколько-нибудь заметного следа.  Единственное пока совершенное сиротами преступление – это грех рождения.
 В обществе имеет право на существование то, что признается в нем нормальным. В нашем обществе считается нормальным существование детдомов и содержащихся в них сотен тысяч сирот, т.к. они в сознании миллионов наших граждан существовали всегда. Так временные, чрезвычайные меры – детдома, создававшиеся для преодоления последствий событий исключительных, небывалых в русской истории: 2-х революций и войн, гражданской и отечественной, а также террора «мирных» 30-х, когда дети «врагов народа» отправлялись в детдома, а родители в лагеря, - все эти меры сделались обыденными, повседневными реалиями нашей жизни. Тогдашнее молодое советское государство рассуждало, как пьяница, которому надо похмелиться: выпью, ввиду чрезвычайных обстоятельств -  тяжелого похмелья, чтобы прийти в норму, - и все, это в последний раз. Похмелье у него продолжится до конца дней, как и приюты, построенные ранее в невиданных масштабах для сирот военного времени, живут и поныне для социальных сирот мирных, процветающих будней.
  Никого не беспокоит их положение, и меньше всего – руководство самих детдомов, зачастую ездящее на единственной в автопарке детдома иномарке. Естественно, что дети, выросшие в тюремных условиях, продолжают взрослую жизнь в тюрьмах, пополняя ряды уголовников и бомжей. Так наши дети, оказавшись никому не нужны, мстят за равнодушие и черствость, подстерегая нас в лице будущих бандитов, дежурящих в подворотнях.
Лишившись родителей, ребенок в нашей стране обречен быть всю жизнь отверженным (чего нет, скажем, в Италии, Пакистане или Японии, - очень разных стран по уровню жизни, но объединенных человечным отношением к детям), он попадает в касту «неприкасаемых». В Советские времена эта проблема замалчивалась, ибо в самом совершенном обществе на свете не могло быть ни сирот, ни инвалидов (ни секса). Что заставляет замалчивать сейчас? Что мешает раздать воспитанников в семьи, что позволило бы, в свою очередь, закрыть дома ребенка, эти тюрьмы для детей? Причин, на мой взгляд, несколько. Первая – наша советская благоглупость, считающая, что так для детей лучше, т.к. нигде, кроме детдома, их не смогут лучше воспитать. Вторая – меркантильный интерес десятков тысяч чиновников, занимающихся этой проблемой, заинтересованных в сохранении существующего положения вещей, десятилетия спящих на своих местах (потому что в самой рамках системы все равно ничего кардинально не изменишь – нечего и пытаться). И третья, наверное, заключена в щедрости западных спонсоров, не оскудевающей рукой точечно дотирующих отдельных высоких чиновников, контролирующих вопросы социальной опеки у нас в стране, заинтересованных, чтобы выгодный бизнес усыновления за границу никогда не иссяк. Здесь, как и везде в нашей стране, простые люди, в данном случае, дети сироты, стали заложниками войны интересов людей, к которым они не имеют ни малейшего отношения.
К тому же, я думаю, богатые холеные спонсоры из Европы и из-за океана – потомки лихих флибустьеров, бороздивших в средние века моря и океаны, грабившие богатства Византии и разорявшие крестовыми походами дальние земли, создавая тем самым прообраз всемирной торговой и финансовой систем, сейчас не очень заинтересованы в процветающей России.  Ибо уменьшение армии воров, наркоманов и проституток на 700 000 человек сильно оздоровило бы ситуацию в нашей стране, в чем за рубежом никто не заинтересован ни в коем случае. «А нам все равно». Им гораздо интереснее пьяная, нищая, бродяжничающая Россия, чему наши авторитарные власти, поглощенные межведомственной грызней, и не делающие ничего для будущего наших детей, в немалой степени способствуют. Но власти, конечно, и не могут сами собой изменить нравы. Дело и в нас самих, живущих как бы в безвоздушном пространстве, делающих вид, что никого, кроме нас, на свете не существует.
Я думаю, если бы сейчас в Россию вернулся Сталин и снова возобновил свои истребительно-трудовые лагеря, на Западе никто бы не возмутился, а если и возмутился, то только для проформы, остальные же только радостно потирали бы руки.
В свое время, 150 лет назад, Белинский писал в своем знаменитом письме из Зальцбрунна, 15-го июля 1847-го г. Гоголю:
«…она (Россия – С.С.) представляет собою ужасное зрелище страны, где… нет не только никаких гарантий для личности, чести и собственности, но нет даже и полицейского порядка, а есть только огромные корпорации разных служебных воров и грабителей».
 Сегодня это звучит уже бледно.

II   

Ну, почему, если только что родившийся человек потерял своих родителей (и автоматически – родных, ибо, если он не нужен родителям, то родственникам - и подавно), из него на всю жизнь нужно делать изгоя? Неужели нельзя придумать иную форму адаптации его к социальным условиям жизни? Не прослеживается ли тут в нас языческая традиция древности бросать немощных стариков и больных младенцев в пропасть? Или это своеобразное возобновление древних религиозных культов, приносящих младенцев на алтарь кровожадного божества? К сожалению, изображений этих божеств у нас нет, но их культ повсюду. Им служат средства массовой информации, внедряя в наше сознание равенство секс- меньшинств и свободу абортов под лозунгом: «Тело женщины – ее выбор». Наши чиновники – их проводники, доносящие до нас их волю. Чиновники у нас уже не чиновники, а жрецы, служащие высшему бюрократическому порядку вещей. Каждая выписанная ими справка - не просто информация, а приобщение к языческому культу параграфа. Параграф – средство осуществления власти, но он не абсолютен и неподвижен, а может бесконечно видоизменяться, приноравливаясь, так сказать, к реалиям времени. Главное его предназначение – помогать этой власти, верша свои темные делишки, самой оставаться в тени, а значит, не отвечать за свои решения. Чиновники  в своей аргументации ссылаются на параграфы, которые сами же изобрели, как на некую данность, полученную ими свыше, и существующую автономно от них. Этот механизм, работающий безотказно, позволяет, в частности, безнаказанно заниматься казнокрадством (ибо главная цель поступления на государеву службу, естественно, копеечка), ибо
зачастую человек, принимающий общегосударственные решения, через несколько лет уже может не иметь к ним ни малейшего отношения (и соответственно нести ответственность), в связи с переменой должности, места работы, ухода на пенсию и т.д. Пробить выстроенную бюрократическую стену и схватить казнокрада за руку может только один человек, стоящий выше всех министерств, коллегий и ведомств. В разные времена он назывался по разному: царь, генсек, президент. Но он один, и, естественно, не может уследить за всеми. Как сказал однажды в теленовостях приснопамятный Б. Ельцин: «Все меня спрашивают, куда делись эти 300 тысяч долларов, а х. их знает, куда они делись!»
Естественно, сироты не входят в круг интересов чиновников, главная цель которых заработать на госслужбе, пользуясь моментом, как можно больше. И понятно, что ни о каком госвоспитании, позволяющем воспитывать из сирот полноценных людей, речь не идет. Главное, не дать им сдохнуть с голоду, а с этим как раз сейчас проблем нет, так что задача государства выполнена! «В этом году построены еще 5 детских садов, 2 школы и 2 дома ребенка!» - с гордостью рапортуют чиновники.
 Да это просто праздник какой-то! Им есть, чем гордиться.
Можно поставить эксперимент, хотя и без него это ясно: дать пройти психологические тесты воспитанникам детдомов и их сверстникам из обычных семей. Конечно, они покажут, что первые отстают  от последних в развитии. Почему же ничего не меняется в госопеке, если и невооруженным взглядом видно, что она не замена семье? Еще одна причина, я думаю, в бюрократической системе власти, где каждое ведомство отвечает «за свою пуговицу». Где важней не дела, а отчеты о делах.
- Где главный врач дома ребенка?
 - На совещании. Конец года, время сдавать отчеты, она на совещаниях через день.
 – А после совещания она вернется?
 - На вряд ли, уже полчетвертого, что ей тут делать?
  Очень удобно и сдающей, и принимающей стороне: одной сдать, другой принять достижения в воспитании бумажных детей, не имеющих с реальными ничего общего. Одной наградить, другой принять грамоту за неосуществленные успехи в не совершающемся деле воспитания. Конечно, приезжают и комиссии, но их опять-таки интересует не реальная жизнь воспитанников, а выполнение в ней тех или иных  правил и инструкций, утвержденных соответствующим ведомством, которые, как бы ни были мудры, не могут заменить живых родителей. А хода обычным людям, желающим, быть может, оказать посильную помощь, в детдома нет, это крайне закрытые учреждения (еще более, чем военные «почтовые ящики»), только если ты готов оформить опеку над ребенком, потратив на это не один месяц: т.е. пройдя собеседование,   врачей, представив характеристику и еще кучу справок. Делается это, разумеется, исключительно в заботе о детях, которые там содержатся. Все это создает исключительные условия для руководства обращаться с воспитанниками по собственному усмотрению, вплоть до отправки  детей, в виде наказания, в психушку. Это проходит незамеченным, ибо доступа в детдома нашему чахоточному общественному мнению нет.
После всего сказанного, мне кажется однозначно, единственно возможной альтернативой гос. воспитанию являются приемные семьи. Семья, какая бы она ни была, лучше или хуже, со всеми своими недостатками, обладает, по-моему, тем несомненным достоинством, что  в ней нет этого казенного равнодушия, забивающего, как цемент, все особенности детской психики. Нет казенного распорядка, действующего на воспитанника днем и ночью все 24 часа в сутки, даже когда он спит, прокатывающегося катком по его мозговым извилинам.
Для того, чтобы эта альтернатива приобрела масштаб, сопоставимый с ныне действующей государственной системой, чтоб она могла перетянуть на себя этот создававшийся десятилетиями, не контролируемый никем вопиющий перекос со стороны чиновников от образования, по сути,  калечащих по своему произволу будущее страны, нужен соответствующий федеральный закон, упрощающий процедуру усыновления, которая сейчас своей неоправданной сложностью отнюдь не гарантирует ребенка от недобросовестного опекуна.
А пока, благодаря кругу «неустановленных» лиц, положение остается таким, как выгодно им: выпускники детдомов в массовом порядке пополняют тюрьмы и приюты для бездомных, а также пансионаты для  недееспособных граждан, куда их, по достижении совершеннолетия, автоматически перемещают корыстные медкомиссии, которые, будучи в доле с милицией, после «пилят» положенное выпускникам детдомов жилье. Это делается в открытую, почти не таясь. Об этом снимаются сюжеты по телевиденью, и все остается как прежде. А покоится этот вопиющий порядок, в первую очередь, на нашем равнодушии, бубнящем, что всем, мол, все равно не поможешь, и что почти все так живут. Да от тебя не требуется помогать всем, тебе это и не по силам, помоги одному, пусть один ребенок, благодаря тебе, не будет жить, «как все». И если каждый не будет жить, как все, то и никто не будет жить, «как все».

* * *

Я мог сам наблюдать на Феде, когда он оказался в нашей семье, те последствия, которые оказывают на личность живого ребенка современные методы воспитания, существующие в нынешних детдомах (всегда существовали).
Он отличался от своих названных братьев и сестер, которые были его сверстниками, а кто-то и помладше, полным отсутствием нормальных эмоций. Точнее, их было две: либо неистовый беспричинный смех, как правило, предваряющий неконтролируемые слова и действия разрушительного характера, либо столь же истеричный плач, как следствие наказания за то, что он натворил или сказал под воздействием первого настроения. Постепенно, очень медленно и незаметно, у него стала обогащаться речь (до этого она была чудовищно запущенна – ни один логопед за него не брался). Добавим, при этом, что он был одним из лучших у себя в группе в доме ребенка, что ж тогда говорить об остальных! Начали появляться чувства, отличные от двух первых, ребенок полюбил петь, постепенно становясь даже болтливым. Примерно через 9 месяцев пребывания в домашних условиях у него начала проявляться фантазия, выражающаяся в более сложных играх, чем простое разламывание игрушек, - рисунках из мозаики, поделках из конструктора.
Поддавшись, очевидно, атмосфере дома, Федя принялся сочинять маме на ночь истории, что было невозможно себе представить  в первые месяцы жизни у нас. Старшая наша дочь Вероника тоже любила в его возрасте сочинять на ночь сказки, очевидно, это как-то передалось по родственности душ и Феде.
Проявления немотивированной агрессии - печальное наследие  безнадзорных лет, когда ребенок кроме времени кормежки и прогулок, никого не интересует,  - постепенно прекратилась, сменившись частичным анализом своих поступков и возможной вины. Времена, когда он закатывал многочасовые истерики дома и воспитателям  в детском саду, швыряя из окна игрушки, открывая краны у радиаторов батарей, - так, что дважды пришлось вызывать бригаду слесарей, - постепенно прошли. Обезьяньи повадки,  которые он завел поначалу в отношениях с товарищами по детскому саду, от которых отставал в развитии, что было видно невооруженным взглядом, постепенно сошли на нет.
Что уж говорить, если нашей семье понадобился без малого год, чтобы совместно с усилиями воспитателей, привести трехлетнего человека, «облагодетельствованного» «гуманной» государственной воспитательной системой, в чувство, приблизить  его в развитии к уровню его сверстников, то как это же может сделать казенная система, в собственных рамках? Это так же фантастично, как теория Дарвина, говорящая, что виды могут совершенствоваться сами собой!
Возникает вопрос: что это за гуманная система такая, если после трех лет ее обработки человека надо год ставить на ноги? Воспитывает ли она? Нет, калечит. И продолжать финансировать ее из госбюджета, потакая всеобщему равнодушию и духовной расслабленности, - преступление. Если нам пришлось, в сочетании с работой воспитателей, очень сочувственно отнесшихся к Феде, и проявивших редкую выдержку и терпение к его выходкам, заниматься Фединым воспитанием ежедневно 24 часа в сутки, то как может государство, взявшее на себя непосильный, несвойственный ему труд опеки 700 000 сирот само поднять этот груз? Любые разговоры о совершенствовании системы государственного воспитания лишены смысла, потому что государство может действовать только массовыми средствами, а воспитание каждого ребенка индивидуально. Это дело семьи, а не государства. Нельзя улучшить воспитание в массовом порядке. Это только у Платона в его «идеальном государстве» дети должны воспитываться отдельно от родителей, а в жизни они, не получив ничего в детстве, ничего не отдадут и в зрелом возрасте, став еще одним потерянным поколением. Нельзя собрать урожай, ничего перед этим не посеяв. Точно так же глупо ждать от выпускников детдомов, что они станут полноценными членами общества, ничего не получив в детстве, кроме окрика и казенного распорядка.
Все это говорит о необходимости индивидуального подхода к каждому ребенку, пока он не окончательно искалечен системой государственных приютов (насколько это еще, вообще возможно). Проблему их общей обделенности  родительским вниманием и заботой  нельзя решить «вообще». Решение в каждом случае индивидуальное, семейное, причем в сочетании со многими другими факторами, прежде всего, возрастными. Ребенка, как мне кажется, еще можно спасти до 4-х, 5-ти лет, пока он психологически вменяем. Любой воспитанник детского дома отстает от своих сверстников, причем, разрыв этот с годами только увеличивается, достигая к 14-15-ти годам размеров непреодолимой пропасти, ведущей воспитанника либо в тюрьму, либо к асоциальному образу жизни.
Так кому же нужна эта система, стоящая огромных денег, которые, по сути, уходят в песок? Воспитанникам она точно не нужна. Не нужна и государству, потому что она ему не выгодна. Кому ж тогда? Я думаю, конкретным людям, говорящим от его лица. Ведь государство безлично в тысячах лиц, и его интересы зачастую расходятся с личными интересами чинов, его представляющих. Точнее, они расходятся всегда. В рабском, средневековом государстве это приводит к абсолютной власти самодуров на местах, в первую голову имеющих меркантильный интерес, а уже во вторую – государственный.
Все, что касается сирот, завязано на больших деньгах, которые трудно проконтролировать, кроме тех, что уходят на одежду, еду и т.п. И они традиционно не контролируются, т.к. у государства, как всегда, не хватает рук. Меркантильный интерес госструктур, занимающихся попечительством, заставляет их, чтобы оправдать свое существование, сопротивляться слому старой, существующей почти 90 лет системе опеки, ставшей уже привычной и обыденной. Это будет заставлять говорить их разные правильные слова, за которыми реальные проблемы сирот будут тонуть, как в Бермудском треугольнике. Но, слушая их, надо всегда помнить, что им действительно выгодно, а что – нет. Им, чтобы потом не урезали ассигнования, выгодней осваивать средства, тратя деньги на педагогов и казенные мероприятия, которые заведомо ничего не могут дать воспитанникам, чем эти средства уйдут в приемные семьи, и огромный кусок государственного пирога проплывет мимо их носа. Но что толку выкладывать лепниной стены, если здание лишено фундамента? Зачем воспитанникам бледные, казенные праздники, если души их обделены главным праздником  - фундаментом семейных отношений, на котором строится любая полноценная личность?
Деньги вкладываются в педагогов и мероприятия, которые ничего не могут дать детям, лишенных семейной заботы. Детские дома существуют не только от нищеты, но и в первую очередь, от нашей дикости, считающей нормальным совершенно чудовищные вещи, такие, например, как 700 000 сирот, лишенных не только элементарных человеческих прав, но и общения с внешним миром, на годы запертые за воротами высоких заборов.
Тут проблемы сирот во многом смыкаются с проблемами нашей тюремной системы. Есть судебная система, и есть система колоний различных режимов. Первая дает пищу, т.е. работу второй. И реальная вина или невиновность арестанта уходит на второй план (о чем писал еще Соженицын в «Архипелаге ГУЛАГ»). Статистика говорит за себя. Процент оправдательных приговоров в наших судах – 0,5%. Получается, не важно, виноват ты или не виноват. Раз серьезные люди на тебя время потратили – заводили дело, собирали улики, ты тоже должен их уважить и сесть, чтобы они не выглядели дураками, и чтоб не получилось, что они потратились впустую. Законы в России вообще не для людей. Они созданы, чтобы максимально усложнить наше существование. Взятки, таким образом, - единственное системное средство привязки их к повседневной действительности. Проблемы эти бездонны, как морские глубины…

Ш

Детские дома существуют не только от нищеты родителей, не желающих воспитывать своих детей, но и в первую очередь – от нашего менталитета, считающего нормальным положение, когда детей, от которых отвернулись их родители, содержат за железным забором, как диких зверей, не допуская к ним никого, кроме назначенного узкого круга лиц. В нас много изуверского (наследие от татарского ига?), именно его  наличием (или отсутствием) определяется уровень нравов и вообще цивилизованности общества. Конечно, это проявляется в разных сферах жизни, но нигде наше уродство – равнодушие и жестокость, -  не проявляется так выпукло и ярко, как в нашем отношении к сиротам.
С точки зрения милосердия и даже простого здравого смысла, система гос. воспитания не должна существовать. Конечно, я не идеалист, и далек от мысли, что когда-нибудь настанет день, когда все детдома закроются за ненадобностью (как в какой-нибудь Италии или Японии). Особенно, в нашей стране, где аборт – обыденная повседневность, а брошенный ребенок – даже акт милосердия по отношению к нему, т.к. ему все-таки оставили жизнь, а не абортировали, как миллионы его братьев и сестер. Но какие-то подвижки в этом сонном царстве все-таки должны произойти. Российское законодательство вполне «последовательно»: оно запрещает отстрел бродячих собак, и разрешает убийство детей (коих достигает в год по стране 2 млн. человек). Я имею в виду аборты. Мне скажут, что аборт – не убийство, а что же тогда? Ведь убивается зародыш именно человека, а не крысы. Аборт никак нельзя уподобить удалению бородавки. А то, что его сознание еще не сформировано, и как бы спит, что ж с того! Давайте, не будем считать преступлением и убийство спящего человека, ведь и его сознание в момент убийства спит. А может, спит не сознание эмбриона, а наши мозги и совесть? Кстати, нынешняя чудовищно громоздкая, уникально неэффективная система гос. опеки, с КПД 5 %, существует не только «благодаря»  родителям, ведущим асоциальный образ жизни. Ее еще поддерживает и спокойствие тех самых добрых обывателей, рассуждающих, как и мои друзья, отговаривавшие меня от опеки. Пять процентов - именно столько, по данным министерств здравоохранения и образования, выпускников детских домов находят себе место в жизни. А остальные?  Около 10% прибегают к самоубийству, 30 % становятся алкоголиками и наркоманами, 55 % уходят в криминал.
Весь громоздкий штат чиновников от опеки: заведующие, воспитатели, не знающие конечной цели своей работы, содержится государством, в том числе, и вследствие нашей обывательской уверенности: сироты… сами виноваты, ведь на этих детях клеймо греха их родителей. Это же будущие преступники (да, для них это забубенная дорога, раз их держат, как зверей!). У них наверняка с наследственностью не в порядке! У таких-то родителей разве могут быть нормальные дети? И поделом. Их и надо в строгости держать. От другой жизни они только забалуют. Конечно, родителей не выбирают, а все-таки! Как может относиться добропорядочный россиянин (бывший советский обыватель) к ребенку, рожденному наркоманкой, от которого она к тому же и отказалась? Только с чувством брезгливости, как к порождению тех современных уродств, о которых и слыхом не слыхали в дни его счастливой юности.
«Ну, да», - говорят мне оппоненты. – «Со всеми своими недостатками казенная система все же не дает сиротам погибнуть с голоду. А что, было бы лучше бросить их на улице? Собирать милостыню, как было до Советской власти?»
Ну, во-первых, сегодня можно наблюдать такие явления, когда представители детдомов просят на улице спонсорскую помощь, т.е. милостыню от лица всех сирот, и это практически то же самое, что и было до революции. Во-вторых, до революции сиротство у нас в стране не носило характера национального бедствия, ведь именно вследствие разрушения советской властью семейных ценностей, и, вообще, понятия семьи, как таковой, наряду с другими устоями старого общества (религии, патриотизма), проблема сирот в России (до этого не знавшей ее в таких масштабах) стала перманентной, не зависимо от того, в какое время мы живем, мирное или военное. А в третьих, воспитание человека, оставшегося без родителей, как и вообще все, что делается в нашей стране, не обязательно должно быть государственным. Детдома, просящие милостыню, свидетельствуют о неспособности власти решить проблему опеки. Государство не может справиться с этой задачей не потому что бессильно, а потому, что функция воспитания детей ему вообще не свойственна. Армия, налоги и прочее – да, но не нянченье же детей! Государство не может кормить их грудью и стирать пеленки – это дело мамок, родных или на худой конец, - приемных.  Входя в систему гос. воспитания, детдома, которые не обеспечивают подопечных всем необходимым, – в первую очередь медикаментами (что касается в первую очередь, детей инвалидов),  вопиют сами за себя: зачем государству брать на себя заботы об иждивении сирот, если само оно не способно эти нужды удовлетворять? Пусть раздаст малышей в частные руки. Так, нет. Оно их не отдает и  само не заботится. Что остается? Сидеть с притянутой рукой.
Жизнь показывает, когда у ребенка есть конкретный воспитатель, отвечающий за него, это приносит реальные плоды, в отличие от государственной системы, где ответственность воспитателя обезличена, системы, не приносящей доброго плода, перевернувшей с ног на голову старую пословицу: «У семи детей, нянька – без глазу».

                * * *

Итак, вывод из моих рассуждений, я думаю, ясен. Не нужно совершенствовать систему госопеки сирот. Это заведомо бессмысленно. Просто нужно признать ее полную несостоятельность. Система существует только в виде пожирающей государственные деньги плесени, не дающей взамен ничего, принося тем самым гигантский вред будущим поколениям нашей страны, паразитируя на духовных проблемах нашего общества. И чем быстрей мы признаем, что латать ее бесполезно, но нужна полная ее замена (на 100%) институтом приемных семей (для чего нужен соответствующий федеральный закон, упрощающий процедуру усыновления), тем ближе мы подойдем к решению одной из самых болезненных проблем современности, оставшейся нам в наследство от века прошлого, – века социальных экспериментов и последовавших за ними неисчислимых бедствий для народов России.


Июнь 2009 г.