Письмо вернулось в четверг.
Буднично и просто оно возникло прямо из воздуха.
Краем глаза я успел уловить его плавное, волнообразное, подобно падающему осеннему листу, движение к поверхности кухонного стола, пока жевал бутерброд с колбасой.
Словно так и должно было быть.
Будто это единственное место, где оно и должно находиться в данный момент, выбрав меня среди множества тех, кто, путаясь в соленых от лихорадочного пота простынях, зовет его бессонными ночами.
Внутренне я ни капли не удивился возвращению письма; у меня было стойкое предчувствие, что они сами решат, что, куда и кому будет правильным.
Так что я не метался в бесплодных поисках - я гладил мурлычущего Марти по рельефным под лоскутами кожи позвонкам и ждал.
День за днем. Ночью за ночью. Неделю.
Теперь же, когда оно вернулось, я почти спокойно поставил чашку с кофе на стол, открыл конверт и взял в руки девственно-чистый листок, так и ждущий, когда его окропят чернилами.
И лишь некоторое волнение во мне выдал мой шумный вздох.
Да в голове мелькнуло росчерком молнии:
…Куда: отдел до востребования
Кому: главному распорядителю…
Но я сдержал первый импульс, и как потом оказалось - напрасно…
…Через два месяца, проваливаясь в забытье болезненного сознания и вновь выныривая среди штампованного одеяла и простыни в густо пропахшую хлоркой палату больницы, зная, что так же в соседнем отделении мучается она, я почти проклинал себя за то, что не поддался первому порыву и не написал сразу:
…поспособствуйте, пожалуйста, возвращению Ирины…
Может быть, тогда бы нам выпал другой шанс.
Но было бы это действительно так – ведь может статься, что мы никогда и ничего не выбираем?..
Но сейчас, когда я еще не знал, что произойдет в последующие два месяца вслед за возвращением письма, началась другая странная неделя в моей жизни…
И опять ожидание тянулось мучительно долго - вытягивалось жилами из меня, сжимало внутренности от нетерпения в тугой, отливающий перламутром клубок ядовитых змей горячечных мыслей и бесплодных надежд.
С работы звонили дважды, но я договорился с бывшим одноклассником, ныне работающим терапевтом в городской больнице, и нагло сделал вид перед начальником, что заболел.
А тем временем я ни на секунду не выпускал из вида Марти.
Я не мог ошибиться с возвращением Ирины обратно, поэтому и следил.
Марти казался абсолютно нормальным, обычным котом своего возраста, ну, не считая того, что он еще две недели назад был мертв, а сейчас – видим лишь в ночных сумерках. Он мурлыкал, терся об мои ноги и так крепко прижимался ко мне во сне, словно боялся потерять еще раз.
Он не пах землей. И глаза у него были обычные - лишь черной каплей в глубине зрачка боящиеся снова остаться в мертвенной тьме, пережить второй раз предательство жизни, не сумевшей защитить его.
Он ел, спал и, скрытый при свете дня, но отчетливо шумный, гонялся за солнечным зайчиком по паркету – он был именно таким, каким я его любил…
Каждое наше утро начиналось с непорочной чистоты конверта и с непреодолимого желания вновь нарушить его.
Пальцы предательски подрагивали и тянулись к бумаге против моей воли.
Я останавливал их дешевым молодым коньяком, и вскоре уже не мог без выпивки, особенно ночью, когда тени на потолке танцевали свои замысловатые шаманские танцы под протяжные крики птиц, мечтающих дождаться рассвета и улететь туда, где тепло и солнечно, где их ждут такие же, как они, любимые и любящие…
Но.
Темнота и сомнения.
Они-то и мучили меня, протягивая свои потрескивающие от сухости костяные лапы.
Что будет, если отдаться ночи, впустить ее в свою истерзанное сердце, осуществив свое сокровенное, преступное желание?
Что скрывается в ней, что уходит туда и приходит оттуда?
И главное – все ли возвращаются одинаковыми?..
Картинки как кусочки мозаики мелькали в моей голове, выкладываясь порой в самые отвратительные узоры…
…Вот, сидим мы, обедаем, ведем приятный разговор, а из живота Ирины тем временем омерзительно шлепает на пол еда…
…А если письмо – это только что-то вроде приглашения? И она имеет право не ответить на него, сколько бы я не пытался?..
Иногда мне казалось еще секунда, и я не выдержу, поддамся слабости - стрелки часов вновь застынут на трех ночи, а потом в коридоре послышаться легкие неспешные шаги. Той, которая год назад небрежно вынула мое сердце и унесла его с собой кровоточить под лед. Умирая от рук Финского маньяка и одновременно захлебываясь в диком желании остаться…
Я закрывал глаза и представлял ее губы, плечи, шею – тонкую, длинную, сливочно-белую, которую мне так хотелось свернуть, а потом заставить это мясо и кости полюбить хоть кого-то, кроме себя. Вместо этого в последний наш вечер я разбил кулаком стеклянный столик на сотни с хрустом брызнувших в разные стороны осколков, разлетаясь с каждым из них.
Я зачерпнул их остатками пальцев, с которых лохмотьями свисала мягкая как воск кожа, обнажая рыхлую и чувственную плоть, и бросил ей их вслед.
В тот вечер, когда она в последний раз уходила от меня, унося свое одновременно вульгарно-сексуальное и девственно-нетронутое тело с аккуратной темной родинкой внизу живота.
Интересно, когда она вернется, она вспомнит тот вечер?
Чему она научилась там?
И что постиг я здесь?
Но главное, что могло случиться, когда она, отражаясь безликой жертвой в глазах убийцы, осознала, что сейчас умрет?
Какой она вернется?
Если придет...
Четвертого октября, шаркая шлепанцами на кухню и с пустым стаканом в руке, я решился.
Но письма на столе уже не было.
Это было сродни рассматриванию семейных фотографий в гостях у друга – на одной из них сидят трое мужчин, приодевшиеся, гладко выбритые и торжественные, смотрят в объектив. И только через секунду понимаешь, почему смотреть на них так неправильно – у всех троих за несколько лет до этого кадра в латвийском лагере смерти были вырезаны глаза.
И еще страшнее становится от рассказа друга – о том, как трое этих слепцов, свихнувшись от бесконечного голода, почти на ощупь украденной и заточенной столовой ложкой вырезали филейную часть у четвертого, уже мертвого слепца.
-Мяяаау!
Я обернулся, стараясь сдержать рвотный позыв – вчерашний коньяк обжигающей желчью поднимался вверх из желудка.
На пороге кухни стоял мой кот.
Видимо, проспав полночи где-то в дальнем углу под диваном, он насобирал на себя такое количество пыли, что сейчас, в хилых бликах морозного утра, обрел частичную видимость – серые, костяные хвост, лапы, половина вытянутого, гладкого черепа.
С ленивой грацией настоящего хозяина дома он потянулся, глухо хрустя позвонками, и уже вопросительно повторил:
-Мяяаау?!
А я ответил, распахивая трясущейся рукой холодильник в поисках корма для кота и початой бутылки коньяка для себя:
- Да, Марти, я сделал это. И теперь все будет хорошо…
Оставшееся время я ждал.
Лежа на кровати и закинув руки за голову, я разглядывал потолок. Днем и ночью.
Внутренне готовый к чему угодно – к звонку в дверь, к шагам в прихожей, просто к ее появлению рядом.
Не знаю почему, но когда Ирина уходила, и как оказалось впоследствии не только от меня, но из этого мира, она забыла оставить ключи.
Думала поиграть и вернуться?
Или нет?
Она просто запамятовала?..
Несмотря на сотни продуманных вариантов нашей встречи, как оказалось, на самом деле готов я к ней не был.
Как нельзя до конца осознать скорую смерть родных, пускай они и тяжело, безнадежно болели несколько последних лет и печальный конец был предрешен уже давно несколькими врачами.
И тем более к их возвращению.
Шум из ванной донесся в середине третьей ночи после отправки письма.
Вставая со скрипучего дивана, я даже успел расчетливо подумать, что возвращение Марти заняло гораздо меньший временной промежуток, а тьма хоть и давила страхом, но может быть, со временем, я даже мог бы с ней смириться.
Если бы не боялся, какой вернется Ирина и зачем.
Проходя через комнату в коридор, в сторону ванной комнаты, я даже не оглянулся на переставшие гулко тикать настенные часы – было и так ясно, их стрелки заиндевели ровно на трех ночи…
Темный треугольник двери в ванную, очерченный по периметру пробивающимся сквозь щели светом, был подобен некому порталу. Звук капающей за ней воды из-под крана ритмично стучался о барабанные перепонки моего настороженного слуха.
- Ирина?
Но ничего – ни шороха, ни вздоха.
Лишь мерно и методично капающая вода за дверью.
Мелодично до боли в ушах.
Напоминая, за неимением настоящего звукового свидетельства, такой родной и знакомый голос.
- Ирина? – уронил я ее имя еще раз в омут ночи.
Ответа не было.
Только капание начало ускоряться, становясь быстрее, быстрее и быстрее.
Постепенно перерастая в устойчивый шум набирающего силу потока. Словно от звука выкрученного до отказа крана с водой.
И вдруг – все стихло.
Не знаю почему, но именно наступившая абсолютная тишина подстегнула меня – видимо, оставаться наедине с безликим, глухим мраком у меня уже не было никаких сил.
Я решился и взялся за ручку двери ванной комнаты.
-Ирина?
Никто не ответил.
Я потянул ручку вниз, открывая дверь…
Ирина сидела на краю ванной, такая же, как и была год назад – белоснежное совершенство тела с темной родинкой внизу живота, длинные темные волосы и грустное, расстроенное лицо.
Ни единой ножевой раны я не заметил. Лишь багряные, отчетливо прочерченные в холодном освещении комнаты следы от пальцев на шее.
У главного распорядителя свои правила, и это застревало комом в горле и саднило болью в груди.
Но в тот момент я понял – я привыкну, даже если ее тело холодное.
И я шагнул к ней, но следующая ее фраза, словно удар током, остановила меня.
Собирая в ладонь оставшиеся из-под крана капельки воды – такой же черной, в которой утонула она сама – она подняла на меня потемневшие от злости глаза и спросила:
-Ну, и что ты от меня хотел? Зачем вызвал?..