* * *
«...главное для певца – не ЧТО спеть, а КАК спеть... исполнить произведение ПО-СВОЕМУ. Каждое исполнение – творческий акт, и одна и та же песня, исполненная по-своему – это в большей или меньшей степени НОВОЕ ПРОИЗВЕДЕНИЕ. Певец, исполняя песню, рождает, по сути, бесконечное множество вариантов реализации одной модели...» А.Ф. Камаев, «Музыкальное творчество»
Вот так вот - сославшись на цитату умного человека, хочу предложить вам свою «интерпретацию песни».
Не знаю, почему песня «Он был старше её» (Макаревич, «Машина Времени») - для меня стала прощальной песней о человеке, падение которого я видела когда-то. Так уж проассоциировалось...
Можно, я «спою» эту песню - по-своему?
* * *
"...он был старше ее, она была хороша
В ее маленьком теле гостила душа
Они ходили вдвоем, они не ссорились по мелочам
И все вокруг говорили - чем не муж и жена
И лишь одна ерунда его сводила с ума -
Он любил ее, она любила летать по ночам..."
Он привычно притормозил, разглядывая молодую женщину, остановившую его машину: мокрый тёмный плащ, дешёвый зонтик с обвисшим краем, бледное простоватое лицо.
- До Соборной довезёте? – голос тоненький и звонкий.
- Садитесь.
Она грубо плюхнулась на сидение, резким ударом захлопнула дверь (он поморщился) и замерла - отвернувшись, глядя в мокрое стекло.
Улыбнулся самым краешком рта, заметив порванный колготок на полноватой ноге, и медленно тронулся от каменного бордюра тротуара.
Они так и молчали бы до самой Соборной, если бы она вдруг не повернулась к нему и по-детски простодушно улыбаясь, сказала:
- А дождь идёт всё сильнее... ой, смотрите – молния!
Она вообще напоминала большого ребёнка: от болтливой наивности с распахнутыми ясными глазами – до женственно-рубенсовского тела, как-то по-детски пухлого и плотного.
До Соборной он уже узнал, что ей трудно одной растить сынишку; что муж, бывший милиционер, уже полгода сидит в тюрьме (ни за что, за пустяк, а сказали, что превышение полномочий); что она в этом городе чужая; что мать живёт где-то в глубинке и сын сейчас живёт у неё; что работа на хлебозаводе изматывает силы и не даёт денег; что комнату в общежитии никак не удаётся приватизировать и...
Было в ней что-то беззащитное, наивное, светлое.
Он первым предложил обменяться телефонами, и уже через неделю они стали близки, а уже через полгода он ушёл из семьи – к ней.
Ушёл так, как мог уйти от жены и почти взрослой дочери: оставив им всё – квартиру, машину.
- Вот ты им всё оставил, а почему? Надо было поделить квартиру! А почему это ты остался гол, как сокол? Ты же зарабатывал, это же на твои деньги куплено было! Надо подать в суд на раздел имущества, - хлопая детскими глазами, говорила она тоненьким голоском.
Он что-то хмыкал в ответ, вспоминая обиженно-презрительные глаза дочери и ненавидящие – жены. Разве мог он отнять у них ещё что-либо? В такие минуты он не мог видеть её наивно-детское лицо: молча собирался и уезжал к своей матери на несколько дней.
"...он страдал, если за окном темно
Он не спал, на ночь запирал окно
Он рыдал, пил на кухне горький чай
В час, когда она летала по ночам
А потом поутру она клялась,
Что вчера - это был последний раз
Он прощал, но ночью за окном темно
И она улетала все равно..."
- Шлюха, - отрезала мать в первое же знакомство с новой женой, - не привози её ко мне больше.
Чтобы не слышать упрёки матери... а скорее всего, чтобы заглушить свои собственные мысли, жгущие до боли, он напивался.
Его тянуло к ней – тянуло не сердцем, а телом. До ломоты и боли, не подчиняясь разуму, его тело хотело её, и он не мог с эти справиться.
Иногда, в отчаянии, спьяну он хватался за телефон и выкрикивал ей что-то бессвязное и обидное... и разбивал до крови кулаки об стену, слыша в ответ детский голосок, вновь призывно ломающий его тело.
И возвращался.
Возвращался с охапками цветов и подарками, прятал по-собачьи больные ею глаза... и разрывался между душой и телом, которое вновь и вновь тянулось к ней.
"...а он дарил ей розы, покупал ей духи,
Посвящал ей песни, читал ей стихи,
Он хватался за нитку, как последний дурак
Он боялся, что когда-нибудь под полной луной
Она забудет дорогу домой
И однажды ночью вышло именно так..."
Её дикая драка с бывшей женой, в подъезде, на глазах у соседей, вновь на неделю загнала его в дом к матери.
Он пил водку стаканами, не чувствуя вкуса, проклиная себя и её... и никак не мог избавиться от звука её голоса - голоса рыночной торговки, железными занозами впившегося в мозг:
- Ты чего тут стоишь?!... святую тут из себя изображает! Ты бы, стерва, лучше бы сказала муженьку честно, от кого дочку-то нагуляла! А ну, пошла вон отсюда, интеллигентка сраная! Ты чего припёрлась, а?!
А дальше - визг и звуки оплеух... непереносимо стояли в ушах, и водка не могла помочь избавиться от этих звуков.
Он пытался зажать уши и закрыть глаза, но всё равно слышал и видел; видел так же ясно, как текущие по щекам слёзы притихшей матери, прячущей от него глаза.
- Забудь меня! – пьяно кричал он в телефонную трубку, - ненавижу тебя, ненавижу!
И... вновь возвращался к ней.
И просил прощения.
"...он страдал, если за окном темно
Он не спал, на ночь запирал окно
Он рыдал, пил на кухне горький чай
В час, когда она летала по ночам
А потом поутру она клялась,
Что вчера - это был последний раз
Он молчал, но ночью за окном темно
И она улетала все равно..."
Потеря работы даже не удивила его, только чётче очертила для него разницу - между тем, кем он был и тем, кем он стал.
От веры в её детскую наивность уже давно не осталось и следа; в ней проступила железная хватка деревенского зажиточного крестьянина, деловитость и расчетливость.
- Тебе от меня всегда были нужны только деньги... – не спросил, а выдохнул он однажды, после долгого скандала.
- А я сколько на тебя потратила? Ты же сколько без работы у меня живёшь! Кто мне теперь эти деньги вернёт?! – с простодушной наивностью высказалась она.
Он вернулся к матери насовсем, когда узнал, что её муж возвращается из тюрьмы. Ей он больше не был нужен... да себе самому он уже был не нужен.
Долгий запой туманом закрыл две недели, он даже не помнил, где был и с кем пил, а мать искала его по всему городу и не могла найти.
- Сука ты, - позвонила обезумевшая от горя мать ей, - это ты его погубила.
- Да это ваш сынок такой! Я его, что ли пить научила?! И вообще – я-то причём?
"...и три дня и три ночи он не спал и не ел,
Он сидел у окна и на небо глядел,
Он твердил ее имя, выходил встречать на карниз.
А когда покатилась на убыль луна
Он шагнул из окна, как шагала она,
Он взлетел, как взлетала она, но не вверх, а вниз..."
Она пришла к нему в больницу: женственно-пухленькая, с наивными и ясными глазами и тоненько-детским голоском – такая же, как когда-то... кажется, десятилетия назад - в первую встречу.
Они сидели на скамейке в больничном чахлом скверике, и ветер тщетно пытался выдуть из синего казённого халата вонь больничных запахов.
Она что-то тараторила своим нежным голоском, но он почти не слушал: он видел своё отражение в её глазах – худой и немощный старик – и обречённо понимал бесполезность и ненужность встречи.
- ...а когда ты на работу устроишься, не забудь мне вернуть деньги за то время, когда ты жил у меня, хорошо? – вдруг дошли до него слова, которые она произносила.
- Уходи. Уходи к своему мужу. И не приходи больше. Пожалуйста... – жалко попросил он.
Она фыркнула и встала, презрительно скривив губы.
- Я-то уйду. А вот ты теперь никому не нужен. Такой...
Он возвращался в больничную палату с трудом, нащупывая перила и стены, размазанные выступающими слезами старческого бессилия.
- Нет, ты глянь только: не мужик, а обмылок! – не стесняясь, хихикнула дежурная сестричка подружке, забежавшей поболтать.
Он услышал.
Приостановился, задохнувшись.
И закрыв от боли глаза, пошёл по коридору дальше.
"...он был старше ее, она была хороша
В ее маленьком теле гостила душа
Они ходили вдвоем, они не ссорились по мелочам
И все вокруг говорили - чем не муж и жена
И лишь одна ерунда его сводила с ума -
Он любил ее, она любила летать по ночам."