Похрустели. Она болела со вчерашнего дня. Полиглоты догребли до кипения на частых нулях и теперь, профорсаженные, ковырялись неторопливо в моторе. Поминутно, то один, то ещё, сплёвывали чернявую массу и упыристо раскачивались в такт пению. В замшелом углу ютилась серая пропотевшая ушанка-бибопалула, вспоминаемая ещё малюткой. На груди серым выменем развевались хвост и левая сиська. Помните ль вы, гугнявые прихожане, что это был за день – когда сиську прикручивали к полену и поливали вином? Трогали ли вы это колышащееся белое тело?.. С тех закатов, когда пылающая Москва дарила ей свои пыльные переулки, внутри остались два подбоченившихся уродца. Они сидели в животике и шевелили медными, скрежеща сегмент о сегмент, усами. Урк-урк.
Под желтоватым скомканным пододеяльником заворочался Плющ. Она кинула в него тряпкой – и внутри её всё заурчало. Урк-урк… Она приложила ухо к колену и робко выглянула в подвал. Подвешенные под потолком детские санки громко обрушились, увлекая за собой ржавый велосипед, оцинкованный таз с паутиной и – вот-вот-вот! – ненавижу такую литературу, поскрёбышев винторез. Затуманилось…
Кто, Родина, встанет, подпирая плечом, под твои знамёна? Согбенные, растолстевшие – кожа да кости – плывут облака твоего марева в хмурый лес. Плывут, кричат: “Котик-братик!” В стене мышь – грызет штукатурку ночь до утра, без единого гвоздя изводя до солнца.
- Портвейну есть? – Процедил Плющ, поднимаясь. Его ладони под тяжестью тела впечатались в нежный паркет и теперь имели на себе следы в виде полосок, копирующих эти бездонные тёмные щели.
Хвост просился наружу. Она села резко, прямо, как всегда садилась, если надо было резко и прямо, и зарыдала, обхватив Плющом голову.
- Ну и что это вы выдумали, Настенька, плакать?
Вздрогнула, крови не было – только простуженное лицо укокошенного солдата щербато лыбилось сквозь созерцанье луны. Диск оплыл маслом и стыдно трогал полено.
- За что? За что? – Она не могла устроиться. Колорит быта и романтический свищ прорвало одновременно и бурно. – За что? Я ведь верила, я помочь хотела, а так?
Вера, такое слово, была написана заступом на метле, ванечкой примостившейся у духовки с открытым газом. Пулька, продетая в кадку веретена, верещала:
- Не много ли действия? Диалогов? Лукаво пугайте пейзажами шелестеть, пучит же!
- Э-э…
Смерч приложил тизер к выступающему из “стекла”, как головы предателей из льда Коцита, пупырчатому слою “ватрушки” и повторил:
- Моё сознание принадлежит мне. Это ошибка – подвергать себя поливанию ради роста. Я считаю до “раз” и выстреливаю этими пурпурными шариками зелёной влаги, переливающимися из пустого в порожнее по сладкому упругому мячику ваты, впитываясь в большие аккуратные поры попы, всхлипывая и роняя слезу.
- О, да.
Подтвердив, она перевернула своё рыхлое полено в семье и выпью ринулась на Плюща:
- Застраховал, педрило синильное? Жопу карманом брезговать обещал? Теперь станешь серпом на мудях потрескивать, ма бель беляночка? Руки убрал, я сказала!
И, заморосив меленько собачкой, рыженькой и сухой, отымела факты в начало. Плющ меркнул на злых снегах и сливался. Ножницы в розово-пурпурном стаканчике дешевой вонючей пластмассы выглядели ножницами и ничем больше. Немногим более десяти карандашей и фломастеров зыркали реализм. “Что, - спрашивает, - видел ли ты парнишка тут чемодан стоял?” Сам почёсывается и с ноги на ногу – будто оправиться жил – перемял. А потом заозирается так – и конец.