Сегодня по пути на работу я увидел первые опавшие листья, и внутри меня что-то кольнуло. Словно иголкой в сплетение нервов, быстро и четко. Поблекшие зеленые листья ежились вдоль аллеи, по которой я вот уже три года хожу на работу.
Утреннее августовское солнце пригревает мне спину, пока я не спускаюсь в вестибюль метро и не упираюсь в очередь, которая беспорядочно тыркается в турникеты. Я прислоняю карточку, и турникет неприятно взвизгивает, загораясь красным цветом. После нескольких попыток пластиковые двери все же пускают меня в преисподнею.
Когда тебе двадцать три и всю свою сознательную жизнь ты стремился к самостоятельности, то, скорее всего твой диплом стоит на полке однокомнатной квартиры, которую ты снимаешь в одном из спальных районов Дефолт-Сити. Сегодня понедельник, а значит, ты трясешься в вагоне метро в полу мятой рубашке и полной грудью вдыхаешь миазмы забитого под завязку состава. Ты – обычный менеджер. Твою зарплату задерживают, а на телефоне два не принятых вызова от матери. У тебя есть девушка, которая дает тебе 3 раза в неделю, а после выпиливает тебе мозг спичами о будущем и каком-то неведомом следующем шаге. По субботам ты напиваешься с друзьями и засыпаешь с блаженной улыбкой на устах и рыхлой уверенностью, что лучшее, конечно, впереди.
- Осторожно, двери закрываются, следующая станция…- я выстреливаю на станцию как пробка от шампанского довольно милым толчком в спину, полученным в подарок от какого-то жлоба. Люди, словно стайки муравьев расползаются по переходам и эскалаторам навстречу ненавистной работе. Живые ступеньки несут меня прямо в пасть огромного душного города, который пережевывает десять миллионов жизней ежедневно и как-то умудряется экономить на дантисте.
Несмотря на довольно прохладную ночь, на улице ужасно жарко, и, подыхая от духоты и жажды, я примыкаю к первой же палатке с мороженым.
- Минералку без газов, пожалуйста, – жалобный голос утопает в черном окошке палатки.
- Двадцать пять рублей, – говорит мне милая с виду тётка.
Я нахожу три десятки в заднем кармане и кладу на пластиковую тарелку с логотипом Nestle. Вначале на тарелку сыпется сдача, затем рука протягивает теплую бутылку BonAqua. Еле успев убрать руки, я отпрыгиваю от окошка, которое резким ударом консервируется дверцей с табличкой: «Перерыв пятнадцать минут».
Насытившись теплой и мерзкой водой, я иду в сторону офиса и наблюдаю за стаей птиц, которая проносится над проспектом, подхватывая арию пробочных клаксонов, и возносится к закопченным крышам столичного центра.
И все-таки я люблю этот город. Наверное, любовь эта у всех состоит из трепета, какой-то гордости и искренней ненависти. Прожив в нем лет пять, ты уже задыхаешься без смога, привыкаешь к равнодушию людей, ненавидишь общественный транспорт и иммигрантов. Становишься его маленькой частью, словно осколок от гранаты, впиваешься в его тело глубже и глубже с каждым годом. Чтобы тебя никогда не достали и не вышвырнули из своего собственного мирка, где все идет своим чередом и время тешит тебя теплыми, как этот августовский понедельник, надеждами.
Я захожу в офис и машинально здороваюсь с охранником на проходной. Семен, наш охранник, в общем, неплохой мужик, я все время завидую его способности улыбаться даже в понедельник утром всеми своими двадцатью пятью зубами. Он одет в темно-синюю униформу, на плече красуется нашивка с мечом и аллигатором, ботинки с отбитыми носами. На его столе стоит грязная чашка со сколом и сборник сканвордов. Слева на диванах у кофе-машины сгруппировались водители, справа, чуть выше окна шумит кондиционер. Поднимаясь на третий этаж, в курилке я киваю еще двум теткам из бухгалтерии, которые обсуждают животрепещущую тему о том, почем нынче, во времена экономических коллапсов, отдых в Анталии.
Бросив сумку рядом с ксероксом, я плюхаюсь в кресло и врубаю монитор. Если вы думаете, что сейчас я всецело погружусь в работу, начну судорожно разбирать почту, обзванивать клиентов и оформлять заказы, то предлагаю вам подумать еще. Да-да, я дважды кликаю на ярлычке браузера и захожу в Интернет. В этот огромный мир пошлости и разврата, идеальной модели гниющего общества в условиях полной свободы и отсутствия цензуры, во вселенную возможностей и самых смелых желаний.
Первым делом я открываю сайт знакомств: меня просмотрели двенадцать девочек. Читаю анкеты: «Коротко обо мне: я всё, и я ничего... я уникальна, и я часть безликой толпы... мне по фиг на мнение людей, но я не хочу чтобы обо мне плохо думали... люблю цветы, искренность, доброту, ну и сладости. общительная, веселая, интригующая, знающая себе цену .» Боже, да кто их только плодит? Уникальная часть безликой толпы? Отбирая наиболее трех симпатичных из них, я зачем-то пишу: «Привет» и перехожу к почте. Тут все глухо за исключением пары гневных писем о неустойках. Ну да Бог с ними. Новостные порталы кишат убийствами и скандалами, социальные сети всепоглощающим спамом. Каждый килобайт здесь пропитан нашей ненавистью и жаждой. Интернет питается нашей злостью, нашим одиночеством и похотью. Впрочем, мы отвечаем ему тем же. И все в расчете.
Слева от меня сидит Антон Кутиков. Это человек, который умудряется одновременно отправлять факсы, играть в Счастливого Фермера и смотреть Доктора Хауса. На его столе всегда дымится большая кружка, а под монитором лежит пачка какой-нибудь сухомятки, которая безжалостно истребляется в течение дня, наполняя отдел диким хрустом. Кутиков – мой коллега и ровесник (но на вид ему лет тридцать, он толстоват, его одутловатое лицо покрыто трехдневной щетиной). Он сидит, сгорбившись над монитором и безостановочно кликает мышкой. Оставив попытки поздороваться, я окунаюсь в праздное безделье с редкими вылазками в туалет, за кофе и к милой секретарше, которая так сладко щебечет тебе на ухо о проблемах с базой данных, щедро оголяя вырез блузки. Время тащится, переваливая стрелки через деления на корпоративных часах, начальник изредка сверяет номера заказов, а аська время от времени начинает пестрить сообщениями. К концу дня у меня состоялся крайне продвинутый диалог с Мариной:
- Дорогой, покормишь меня сегодня сушами? :)
- А что мне за это будет? (ехидничаю я)
- А вот просто любимой девушке нельзя приятно сделать, да? Какие же вы мужики… (далее неразборчиво)
- Ну ладно, ладно, я заканчиваю через пятнадцать минут, через час у меня, я закажу по телефону, ок? – пытаюсь я сгладить разговор.
- Спасибо, сладкий, а то мы с подружками совсем замотались и не успели. Умираю с голоду. Целую.
Я отключаюсь и, собираясь, смотрю в окно: над крышами разгладились асфальтовые тучи, словно по небу проехался каток. Выходя из офиса, я ловлю потоки северного ветра и почему-то вспоминаю старика Камю и его фразу, про тревогу, что это лишь легкое отвращение перед будущим.
Марину я знал еще со школьной скамьи (а точнее раздевалки), где её тогда еще несмелые и неаккуратно накрашенные губы целовали меня и говорили что-то о вечной и чистой под приглушенные переборы Многоточия. И тогда я действительно не думал, что в жизни так бывает.
Потом я поступил в университет, она в какой-то художественный колледж, и мы растерялись по городу, сели на разные ветки метро и стали лишь изредка, дежурно поздравлять друг друга с праздниками смсками.
Пять лет экономического факультета увеличили мне мозги, либидо и печень. Что уж больше не знаю, но факт остается фактом. И вот немного встав на ноги, нарастив себе горб цинизма, я решился посетить встречу выпускников школы. Да-да, друзья, я явился на этот фестиваль лицемерия и двуличия, где все демонстрируют толщину своих паленых кошельков, машины, заоблачное чувство собственной важности и, конечно, неприятный осадок старых обид и недомолвок. Все ходят по старым коридорам и отчаянно потирают ладонями родные стены, где учились понемногу, чему-нибудь и как-нибудь.
Предварительно двинув триста дома, я вместе со всеми догнался на школьном фуршете. (Вы представляете, именно так он и назывался) Я наиграно смеялся над старыми байками и шутками друзей, высматривая её в кулуарах школьной столовой. Я вглядывался в потертые временем лица учителей и понимал, что для них это еще одна дурацкая коробка конфет и букет непахнущих хризантем. Они просто делают свою работу, также как и ты. Вся разница в том, что о них хоть иногда вспоминают, а ты просто отмахиваешься перспективой на будущее. Я зависал в этих мыслях, облокотившись на поднос с заветренными бутербродами, пока чьи-то теплые руки не обхватили меня сзади и закрыли глаза.
- А ты совсем не изменился, Леш.
Я оборачиваюсь и вру, расплываясь в улыбке. - Ты тоже. Она стала выше (или это каблуки?), модный прикид (или я пьян?), но её глаза, они потухли. Я не видел в них больше ребенка, который хотел бы все познать и наделать кучу ошибок. Я видел глаза, которые вообще не хотят ничего видеть, только поглощать переломленный свет розовых очков.
Стоит ли говорить, что после трехминутной беседы мы вновь оказались в той самой раздевалке, в которой, казалось, время застыло, словно в морозильной камере.
Да так бывает, любовь умирает, но никогда не возрождается, ностальгический дефибриллятор не возвращает её к жизни. Она только манит иногда, манит, сволочь, и ты поддаешься, чтобы нарочно терять смысл каждого дня.
Спустя час я сижу на кухне и кошусь в телевизор сквозь Марину, погружающую Филадельфию себе в рот. Загримированная телка в строгом костюме и идиотской прической тыкает своим маникюром в компьютерную карту России и говорит, что-то про недельную норму осадков.
- Ты вообще меня слушаешь? – Марина жует суши, разрезая палочками воздух и хмурит брови.
- А как же.
- Так вот я говорю, весь европейский обошли, а туфли Насте так и не подобрали.
Судя по всему, Настя – это новоиспеченная свидетельница на свадьбе их общей подруги, хотя я не уверен. Пытаюсь состроить обеспокоенное лицо.
- Ничего, в следующий раз подберете. Я уверен.
- Конечно, подберем, куда мы денемся. Открой рот. – Она пропихивает мне ролл именно в тот момент, когда я хочу закруглить трапезу и подойти к логическому концу, но тут она бросает наотмашь.
- Ты когда последний раз маме звонил, а?
- Позвоню завтра, сегодня уже поздно.
- Ты уж постарайся, сынок, она, кажется, снова жаловалась на давление.
Ты что с ней созваниваешься? И почему она вечно лезет в мои семейные дела.
- Ты завтра рано утром? – спрашиваю я.
- Да, обещала пораньше к Насте заехать. – Марина недовольно бубнит.
- Что ж, не будем терять ни минуты! – я хватаю ее за руку и увожу в комнату.
Далее происходит унылый антистрессовый секс, во время которого я смотрю куда-то в сторону и думаю о завтрашнем совещании (она целует меня в шею), о лиге-чемпионов (впивается в губы), о том, что надо давно разморозить холодильник (сжимает мои руки), о том, что я очень устал (протяжно выдыхает). Мы отключаемся.
На следующее утро я стою у плиты, погружая сосиски в кастрюлю. Те, словно подводные лодки залегают на дно и начинают выпускать воздух маленькими пузырьками. По окну ритмично бьет дождь, отплясывает степ по всему городу, поднимает застывшую пыль, пряча людей под зонтами. Пока варится кофе, я успеваю наспех погладить рубашку и даже одеваю галстук. Во время завтрака я смотрю mtv и думаю о том, что лето, как и все остальное, летит к чертям. На работе косяки, хронический недосып сменяет мигрени, а финансы уже спели свои романсы и перешли на хардкор. На экране какой-то жеманный гей говорит своим дружкам, выходящим из автобуса: «Следующий»! В наши дни от этой фразы никто не застрахован и уж тем более я. Не то, чтобы я был пессимистом, но все действительно хреново, что даже настроения иронизировать у меня не было, точно как и времени.
Я еще минуту смотрю на остатки сахара в чашке и спрашиваю скорее у воздуха, - и почему этот чертов, неприятный осадок всегда всплывает на утро. Но отвечает мне все-тот же сладкий чувак из телевизора: «Следующий».
Я забываю дома зонт и короткими перебежками двигаюсь к метро. «Поезда двигаются с увеличенным интервалом, по возможности воспользуйтесь наземным транспортом». - Теперь еще и на работу опоздаю, - ворчу я и упираюсь в душную толпу.
Я забегаю в офис, и секретарша сообщает, что Ртутин уже начал совещание. Ртутин – наш начальник (впрочем, как и все) имеет крайне неприятную наружность. Краснощекий, пятидесятилетний неврастеник с глубокими залысинами руководит этой конторой уже добрый десяток лет. Военное прошлое, а значит много знакомых в верхах, железная осанка и пивная мозоль. Такой урбанизированный сапог. Всю свою зарплату вкладывает в двух дочек, которые занимаются музыкой, катаются на лыжах и вышивают крестиком. Интересно, почему к ним до сих пор не приехал квартирный вопрос и не подарил пылесос?
Я смахиваю со стола все отчеты и несусь в кабинет шефа.
- Извините за опоздание Николай Юрьевич, – корчу виноватое лицо.
- Вы посмотрите, сам Радионов решил почтить нас своим визитом!
Я оглядываю кабинет и замечаю Кутикова, который сжался на стуле, словно еж и смотрит в одну точку. Глава бухгалтерии сидит неподвижно, и только ее голова двигается в такт движениям Ртутина.
- Ну и что мы расслабились? Кризис что ли кончился? – резко бросает он.
- Уже можно на работу не приходить, да, Радионов?
Честно говоря, никто и не начинал, все продолжали.
- Ерёмина, ты с налогами разобралась? – при этой фразе, Ерёмина впилась в стол так, будто Ртутит только что пустил пулемётную очередь над ее головой.
- Почти, Николай Юрьевич, осталось только за июль оформить.
- Почти, Ерёмина, не считается! – у Ртутина была мерзкая манера называть по фамилии даже самых старых сослуживцев. Ерёмина уткнулась в бумаги, кивая головой.
- Так, что у нас там с продажами? Кутиков начнем с тебя. – Ртутин подошел к окну и стал платком вытирать пот со лба.
Дело в том, что продажами занимались я и Кутиков, он по регионам, я по Москве.
- За последний месяц показатель снизился на полтора процента, но вы же понимаете, не сезон, – стал было тараторить Кутиков, раздуваясь как жаба.
- Твое дело держать показатель, а не сезоны винить!
- Радионов, у тебя что? – он резко развернулся и начал сверлить меня своими светло-голубыми глазами.
- Упали на два и три десятых… - я расслабил узел галстука.
- Это ты упал, Радионов, - еще немного и я подумал, что у него изо рта потечет пена, - ты упал, понимаешь?
- Продажи самое важное в нашей работе или тебе это надо объяснять? Мы закупили пять тысяч этих чертовых радиаторов, и мне нужно, чтобы ты их продал, ясно? – ледяным голосом отчеканил Ртутин, - у тебя месяц или ищи другую работу.
Я почувствовал, как сосиски, съеденные мной на завтрак, закричали SOS.
- Ясно, – промычал я в ответ.
- Что тебе ясно? – махнул рукой Ртутин.
Мне ясно, что ты, старый мудак, накупил этих гребанных радиаторов по дешевке у своих дружков военных. И теперь я должен непонятно кому впарить это совковое дерьмо. Мы прочитали код ненависти в глазах друг друга.
-А, идите, работнички – не дожидаясь ответа, махнул рукой Ртутин
Мы быстро встали, оставив отчеты на столе и с каменными лицами, словно из морга высунулись наружу.
Я прошел к столу, сел в кресло и уставился в окно. Где-то далеко сверкали молнии. Дождь растекался по стеклу жирными струями. Их было так много, что если бы я начал считать, то дошел бы и до пяти тысяч, которые, к слову, я не смогу продать, даже если разобьюсь лепешку.
В этот момент меня передернуло, что-то щелкнуло в голове, ударило, словно разрядом молнии прямо в затылок. Меня как будто облили холодным, вязким безразличием. Я превратился в стороннего наблюдателя. Причиной тому, наверное, стал слишком большой осадок где-то внутри, что разлился за пределы пробирки. Слишком долго я сидел на чужом месте, пытался делать вещи важными для себя. Слишком высоко я поднял свое кресло, что, насмотревшись на все свысока, мне стало просто наплевать. Я ушел в себя, а выходы затопили дожди.
Август как всегда ушел по-английски, не сказав ни слова. Пришедший на его место сентябрь незаметно заражал авитаминозом и заставлял застегивать по утрам верхнюю пуговицу рубашки. Привычный офисный шум сменился на затишье перед бурей. Даже Кутиков завязал со своим печеньем. Или это я сменил волну?
Постепенно я стал превращаться в безликое зомби с дисфункцией мозга. А она (как недовольно стала заявлять Марина) распространяется и на все остальное. Хотя все это меня, в общем-то, мало волновало. Кармические неудачи я воспринимал спокойно и безучастно. Днями я просиживал на работе, вечерами просто гулял по городу. Я взял привычку выходить на какой-нибудь станции метро и просто идти прямо, вдоль проспектов, улиц и скверов. Я потратил последнюю заначку на ipod, стал приходить домой за полночь. Я стал мало есть, лицо побледнело, под глазами нависли мешки. Город с каждым днем становился мрачнее, я полюбил разговаривать с ним, разглядывая прибитые дождем ржавые листья, дышать дымом сигарет и высоких копченых труб. Как удивительно замолкает твой телефон, когда ты выпадаешь из потока. Сеть больше не ловит тебя. Сигнал угасает. Я поразился, как легко можно потеряться в городе, который, казалось бы, ты знаешь хорошо. Я замечал, каким большим он становится ночью, как растягиваются его переулки, искажая пространство в лужах и витринах. Он поедал меня изнутри, оставляя холодную осеннюю пустоту. Каждый циник платит за свою сволочность своим же одиночеством. Таковы условия бартера, такова месячная норма осадков, выпавших на этот хмурый сентябрь.
- Молодец, Радионов! – засиял, Ртутин, глядя на мой отчет, - смог все-таки.
Когда работаешь, как бесчувственная табуретка, иногда это дает свои плоды. Я киваю головой.
- Пришлось немного снизить цену, но в целом, закупка окупилась более чем на семнадцать процентов, – растягиваю я заученные фразы.
- Похвально, похвально, Алексей, – он лезет рукой в ящик стола и достает белый конверт, - поработал, заслужил.
Он двигает по столу конверт, на котором синей ручкой, написана моя фамилия. Я засовываю конверт во внутренний карман пиджака и собираюсь уходить.
- Спасибо, Николай Юрьевич, – со всей наигранной честностью оскаливаюсь я, - удачных выходных.
Я закрываю за собой дверь и спускаюсь на улицу. Стоя на крыльце, я ехидно улыбаюсь и чувствую, как с моих плеч скатываются капли, невыносимо тяжелые.
Вечером того же дня я сижу напротив стиральной машины и наблюдаю за тем, как мои рубашки крутятся и прилипают к иллюминатору. В квартире на полной громкости играет новый диск Сплина.
Этот мир перевернулся
Вниз головой,
И завис передо мной
Вниз головой,
Вокруг света обернулся
Вниз головой…
То ли от слишком громкой музыки, то ли от затяжного сна на тумбочке в прихожей медленно просыпается мой мобильник. Его экран загорается, телефон начинает ерзать и постанывать, словно досматривает какой-то кошмар. Я подползаю к тумбочке и отвечаю на звонок.
- Лех, привет!
- Алло?
- Лех? Привет!
Я зажимаю второе ухо пальцем и иду на кухню.
- Привет, Дим.
- Чего сегодня вечером делаешь?
- Определенно пью.
- И я.
- Молодец.
- Ну, ты же знаешь, Лех, я не пью один, компанию составишь?
Дима был еще тот придурок, мой университетский дружок, который свято верил в светлое будущее и отечественный кинематограф. Будучи дипломированным экономистом, он зачем-то ступил на скользкий путь творческой реализации и трудится сейчас где-то в области создания рекламных роликов.
- Ау!
- Ладно, через пару часов подъеду…в Моне, как обычно?
Я открываю холодильник, взбалтываю пакет томатного сока и доливаю остатки в стакан.
- Ага, я попробую столик забить.
Ты уж постарайся.
- Еще кто-нибудь будет? – для протокола интересуюсь я.
- Пока не знаю, может Колян подтянется.
- Ладно, до встречи, – бросаю я в трубку и, плеснув водки в стакан, иду в комнату.
Сидя в кресле, я опускаю взгляд на книжную полку. Среди учебников по макроэкономике и красных томов Пушкина стоит маленькая запыленная фотография. Маленький мальчик в смешном комбинезоне держит игрушку человека-паука. По его лицу невозможно понять, плачет он или смеется. На голове съехавшая шапка с помпоном, из рукавов на резинке болтаются варежки. Сзади него застыл снежный город, наряженный гирляндами огней.
Детство – это время, когда твоя голова независимо от тебя впитывает информацию во время того, как ты катаешься с горки или ковыряешься в носу. Потом наступает взросление, и знания всплывают, словно кораблики, которые ты так беспощадно топил в ванной.
В детстве мне казалось, что все вокруг огромное, что лето – это что-то длинное и все вокруг просто, и что когда я вырасту, то ничего, в общем-то, не изменится. (Как я ошибался.) Я рос довольно спокойным ребенком и приносил мало хлопот. В школе я особо не старался, но и до вызовов родителей дело не доходило. Примерно в седьмом классе у меня появился интерес к чтению. Я потихоньку освоил всю домашнюю библиотеку, а вскоре увлекся и современной литературой. К первому курсу я прочитал почти все, что следует прочитать образованному, неглупому человеку. Я был куда начитаннее и умнее своих сверстников. Как-то незаметно в голову стал врастать вкус, и должно быть именно он и посадил семя цинизма в моей юной нигилистической душе. Как совершенно точно подметил в свое время Кемелман: «Цинизм — это разочаровавшийся идеализм». А идеалы выветривались из моей головы так же как похмелье – очень быстро, но порой с невыносимой головной болью. Вера в настоящую дружбу, вечную любовь и деда мороза покинула меня столь же быстро, сколь перманентная саморефлексия врезалась в кору головного мозга.
Детство… там я любил комиксы, вкладыши от жвачек Turbo и хоккей. Теперь я не читаю комиксы, не жую жвачки и уж тем более не играю в хоккей. Небо стало меньше, лето короче, а жизнь…жизнь все сложнее.
Я стою под душем и ловлю ртом капли, струя бьет мне в шею, смывая усталость прошедшей недели. Полтора месяца я жил в заточении, замыкался в самом себе. Накопившаяся спесь просится наружу, рвет грудную клетку своими когтистыми лапами.
Спустя час я уже завязываю шнурки на своих ботинках и совершенно точно понимаю, что сегодня напьюсь. В квартире неприятно сквозит, я надеваю свой любимый шарф петлей, кидаю мобильник в карман, последний раз смотрюсь в зеркало и выхожу. Дверь громко захлопывается, вытягивая из-под себя холодный простудный воздух.
Выпусти меня отсюда, выпусти меня отсюда ты! – надрывается Васильев из колонок.
Через час мы сидим в «Мон-Кафе». Я краем уха слушаю рассказы Димона про новый ролик для Билайна и внимательно изучаю, как Колян поедает цезарь.
- А я им говорю, эта гамма черно-желтая уже достала, надо что-то менять.
- Да, надо что-то менять, - я играю льдинками в стакане.
- Ты это о чем?
- Да, так, о своем.
- И крупные планы делать не хотят, никакой свободы мысли.
- Все лучше, чем Галыгин у Быдлорадо, вот это подписался парень.
- А мне вот все равно МТС больше нравится! – не в тему вклинивается в беседу Коля, - кстати, я слышал, что их за форму очень штрафуют.
- Корпоративная этика, что поделаешь.
- Ага.
К слову, Коля, как и я, пошел, в общем-то, по специальности. Забравшись немного по карьерной лестнице (благодаря папе), теперь отдыхает в одном из пеналов какого-то холдинга замом начальника отдела по логистике. Три раза в неделю ходит на фитнес, по воскресеньям шоппингует с подругой, по утрам гуляет с собакой. Обычный такой офисный планктон. Работой доволен, рефлексии не подвержен, чем собственно и раздражает.
Я продолжаю алкоголизироваться с каждым глотком, все яснее понимая, что не хочу иметь со своими псевдодрузьями ничего общего. В помещение становится жарко, и я начинаю вскипать. Алкоголь – удивительная штука, он усиливает именно те ощущения, которые летают в голове во время его принятия. Лично меня начинает бесить все вокруг.
- Дима, вот скажи мне, какого хрена мы вечно тусуемся в этом дебильном бабском месте?
- Ну, мы привыкли, и тебе вроде как нравится здесь паста, - он делает удивленные глаза, - а что такое?
- А то, Дима, что я пасту тут ни разу не заказывал, и мне тут все не нравится, включая тебя и твои сопли! – я уже порядком пьян.
- Так, Леша, умерь свой планктонный пыл и не выебывайся. – пытается поставить меня на место этот недоумок, - тебя никто не заставлял приезжать.
- А ты у нас значит творческий человечек, да? Людское тебе чуждо? - поднимаю я на него расплывчатый взгляд.
- Прекрати нести чушь и пей свой виски.
- Да без тебя разберусь, дружок.
- Так, ребята, хорош это.. и так собираемся раз в месяц, а вы еще собачитесь. – успокаивает нас Коля.
- Да я то спокоен, – дает заднюю Димон.
- Да ты всегда спокоен, лемминг, чертов! Тебя же босс не **** по понедельникам, да? У вас же все там высокодуховные в ящике работают, только снимать до сих не научились и не научитесь никогда, - я задеваю рукавом стакан, и виски растекается по стеклянному столу, - потому что вкуса у вас нет, и не будет, не воспитали.
- Ой, да иди ты на ***, Радионов.
- Ну, вот видишь, Дима, никакой оригинальности.
- Извини, я матом красиво не умею.
- О чем я собственно и речь…
Я бросаю на стол две тысячи, они размокают от виски и прилипают к столу, превращаясь в два последних осенних листка.
Выходя на улицу, я смотрю вверх и замечаю очерченную полоску неба между рядами домов, обшитую черным бархатом с блестками. Слегка путаясь в ногах, я ухожу вниз по Тверской и растворяюсь в перспективе.
Купив в круглосуточном супермаркете бутылку вина, я захожу в темный подъезд и ныряю в кабину лифта. В лифте мне звонит Марина и устраивает допрос, я грубо прошу оставить меня в покое и желательно навсегда. Дома я пью вино прямо из горла, оно кажется мне мерзким (впрочем, какая разница?). Я долго смотрю в никуда, пока до слуха не долетает чуть слышное жужжание мобильника. Смска от мамы (что-то холодное забирается по позвоночнику): «Сынок, мне что-то в последнее время очень плохо, может, заедешь как-нибудь?» Телефон выскальзывает из рук и с хлопком падает на пол. Я долго вожу потерянным взглядом по комнате, и откуда-то из прошлого, словно старый затонувший кораблик всплывает высказывание Фрейда: «Задача сделать человека счастливым не входила в план сотворения мира». Я делаю последний глоток и думаю о том, что Бог чертовски неправильно составил свой бизнес-план.
На следующее утро я привожу себя в порядок и сдвигаю квадратик календаря на первое ноября. Быстро дойдя до метро, я запрыгиваю в вагон и исчезаю в тусклом тоннеле подземки. Голова слегка побаливает, и каждый стук колес неприятно резонирует в районе затылка. Напротив меня сидит девушка с длинными каштановыми волосами и в светло-бежевом плаще. В своих тонких руках она сжимает томик Набокова, и я непроизвольно улыбаюсь, глядя ей в глаза. Прямо как в песне, помните? Поезд летит к моей маме, а она читает в метро Набокова, я сижу около, веревочки связаны…
Она улыбается мне в ответ, и я вдруг понимаю, что есть еще люди, читающие в метро Набокова, а не Глуховского. Люди, которые просто живут, а не ищут во всем подвох, ложь и недостатки. Мне даже кажется, что у нас могло бы что-нибудь получится, не будь я таким законченным эгоистичным ублюдком.
Я выхожу на станции и провожаю взглядом состав. На станции на удивление пусто и холодно. Я поднимаюсь по эскалатору и разглядываю рекламные щиты, на одном из них я замечаю маленькую белую надпись: True Love Waits. Последний раз оглядываюсь на перрон и выхожу на поверхность.
По дороге лениво ползут машины, по тротуару бесцельно шатаются люди. Я замечаю палатку с цветами и направляюсь к ней.
На проспект робко падают первые несмелые хлопья снега. Они тают, не долетая до земли. Они приземляются на плечи и руки людей, сбиваются в пары…
Танцуют самбу…
И всем светло…