Мозоли
Тепло. Солнышко. В машине, наверно, душно и жарко. Вот дама припарковалась, дверцу распахнула, туфельки скинула, ножки белые-белые, ноготочки розовые, сидит пальчиками шевелит. Наверно, недавно из салона. Приятно, когда женщина ухоженная. Возьмёшь такую ножку, а она и не ножка, она – роскошь. Никаких на ней шероховатостей, трещинок, мозолей. Только сами понимаете, ходить по салонам дело хлопотное, ни у каждого на них деньги, не каждый до них и доберётся. Вот наша Галя так последние годы ногами мучилась, а всё – мозоли.
- Ты, Нина, уж сама себе молочка налей, я ведь как встану, в глазах темно. Ты представить себе не можешь, какое это мучение. Особенно вот на левой ноге, под пальцами, и пятка у меня вся в трещинах. Зимой полегче, а летом как начнётся огород или сенокос, просто беда, только в тапочках ходить и могу. А набьётся земля, каменюги эти наши Зарязанские, хоть криком кричи. С обувью вот тоже беда, где её обувь взять-то, говорят, теперь в Чучкове по четвергам рынок, так ведь это добраться надо, автобусов нет, на электричке – туда доедешь, а обратно как. Конечно, может, кто и подвезёт, сейчас у всех машины, видела, небось, на кладбище и ногами-то никто не ходит, у всех мерседесы… А у нас здесь теперь ничего не купишь. Вот как мне вчера плохо было, а лекарства все кончились, раньше у нас и фельдшерица была, и аптека, чуть что – пошлю Толю, он – на велосипед, да он мне и ингалятор на станции покупал, только давно это было. Теперь и вспоминать нечего. Хожу вот задыхаюсь. Ты себе молочка-то налей, а марля у меня – на полке справа, только подоила.
Молоко в ведре пенится, дух от него по всей кухне и как будто над ведром золотистое облачко плавает, это солнышко через оконце прямо в ведро заглядывает и играет, улыбается и дразнит:
- А вот прольёшь, неумеха московская, ну-ка, это тебе не книжки читать.
Господи, в доме у Панкиных прохладно, от полов свежевымытых, по подошвам холодок бегает, а меня в жар бросает. И вспомнила я, как ходила за молоком к Тане (Царство ей небесное), как однажды пришла, а она пьяненькая такая, еле стоит, но молоко у неё из ведра в банку мою само как магнитом примагничивается и даже не единая капелька на стол не капает.
- Ведро-то поднимешь? – спрашивает из горницы Галя.
- Подниму.
Уф, осилила. Вот оно моё молочко, а под забором меня Бимка дожидается, знает, придём домой, я и ему плескану, радуется мне, прыгает. Только вышла за калитку, навстречу Галина внучка, я её тогда первый раз увидела, маленькая тогда ещё была, лет пять, и говорит так гордо, подбородочек подняв:
- Вы, наверно, думаете - я Завидовская, нет, я к бабушке в гости приехала, я городская, у нас в Муроме четырёхкомнатная квартира. ( Ах, ты прелесть моя гламурная, как же ты выросла, вот уж в норку тебя муж нарядил, в Шевроле катаешься, Сонечку свою поджидаешь. Дай бог, дай бог!).
А Галя недолго прожила, то сердце прихватит, то задышки.
Загрустил её Толя.
- Вот опора мне была так опора. Мы с ней вместе и по северам, и на заработки, и строились вместе, и всё с ней. Устала поди…
Плохо мужику одному, перебрался на другой бугор, что через овраг. Думал, все бабы как Галька, а попал как кур во щи.
Теперь вот и дом его сгорел, осталась только летняя кухонька, что ещё с женой строил, светлая такая, просторная, с одного бока только и обгорела. Стоит одна одинёшенька.
А кругом – татарник, все Галины стёжки-дорожки, по которым она ходила тяжёлыми, уставшими ногами позарастали…Пусто кругом. Только вдалеке лес синеет…