Пролог
Грязно-багровый туман.
Вязкое безмолвие.
Распятые угасающие тени.
Мучительное дежа-вю.
Гнёт в груди.
Я – мёртв.
Эпизод белый
Доживающий последние деньки сезон дождей, грядущая засуха, обязательная саранча и вполне возможные команчи – всё шло по календарному плану Всевышнего. Городок впадал в оцепенение, запас виски в баре стремительно иссякал, всё привычно начинало валиться из рук. Скотина – и та, казалось, прониклась божественным распорядком и стала покорно околевать. Итс о’кей, итс олл райт.
Поезд опоздал на два с лишним часа. Верно, куда торопиться. Я сплюнул в шипящее облако пара и загляделся на паровоз. Всё-таки есть в этой махине что-то бесовское. Нечеловеческое. Недаром индейцы их до сих пор боятся.
Паровоз ахнул паром и стал. Открылись двери вагонов, пошла разгрузка. Сейчас кто-нибудь из наших спьяну примет почтовую кладь за ящик со спиртным и затеет драку. Дело обычное.
Женина сестра – преподобная Софья, в миру Гвен Краун – приехать так и не сподобилась. Ну, чёрт с ней. Я сплюнул ещё раз, поглядел, ухмыляясь, как из последнего вагона вылезла забавная шумная компания – хромой старик в пончо и десяток дебиловато лыбящихся парней (цирк, что ли?) – постоял ещё с минуту, поправил кольт и поплёлся обратно, в городок.
На улицах ни души, хоть корриду устраивай. Я пнул дверь бара:
– Хай, Томас.
– Хай, Джек.
По правде, я совсем не Джек. Просто бармен наш как-то сказал – мол, вы все для меня что бутылки с выпивкой – и прилепил к каждому по этикетке. Мне достался «Jack Daniel’s».
– Как обычно, Томас.
– Конечно.
Опрокидываю стаканчик.
– Повторить?
– Спасибо, толстяк. Лучше вечерком двойной накачу.
– И то верно, Джек.
Не прощаясь, выхожу наружу – и лечу на землю! Хватаюсь за кольт – а того и след простыл, будто корова слизнула! Что за напасть… неужто время моей личной небесной кары подоспело… ох, Святая Дева…
Пыль осела, гляжу – стоит напротив меня давешнее пугало с поезда – маленький старичок в драном пончо, одна нога деревянная, волосья до плеч, как у индейца, взгляд злющий, в руках мой шестизарядник крутит. Не успеваю и рта раскрыть, как протез больно упирается мне в грудину.
– Заткнись и слушай… Джек. Я здесь по твою душу. Так что на три дня и три ночи мы с тобой, мистер Дэниелс, друзья почище сиамовых близняшек. Три дня – понял? – три дня я буду приходить к тебе – и лучше бы тебе поскорее скумекать, что к чему. Гудбай, ковбой.
Швырнул мне кольт и будто сквозь землю провалился. Тьфу ты… никогда особо верующим себя не считал… да и пью вроде в меру… тьфу, тьфу, тьфу.
Добрёл я до дома и рухнул на кровать как подрубленный. Дженнифер уж и так, и эдак, и в крик – а мне вроде как и сказать-то нечего. А ну как привиделось… тьфу, тьфу… в дурака не охота рядиться.
Да только синяк на груди саднит, куда деревяшкой старик тыкал. Больно саднит.
Эпизод красный
Наутро, ещё затемно, жена с дочкой в церковь упорхнули, а я хозяйством занялся. Курятник починил – давно собирался, крыша текла. Хлев подновил, даром, что живности не густо – две тёлочки и бычок. Выбежал в бар, хлопнул парочку по-быстрому. Сел кольт чистить.
И что-то меня как поддых долбануло.
Поднял я глаза – а во дворе наш племенной красавчик гарцует! Стену хлева разворотил, дури-то немерено, башку опустил, чуть не дымом пыхает, землю роет. Сроду его таким не видывал, бешенство, что ли, где подхватил? Сезон-то худой начинается, мошкаре всякой жара нипочём, а скотине чистая погибель.
Я вскочил, да поздно оказалось. Сорвался бычок с места как камень с горы – и хрясь с разбега башкой своей однорогой о стену дома. Двух стёкол как не бывало.
У меня кольт из рук выпал. Выбегаю, гляжу – лежит наш бычок, бока ходуном ходят. Башка разбита, кровищи – тьма. Ну, ясно, не жилец. Видать, и верно, бешенство.
Вернулся я за кольтом, ну и… понятно. Никому негоже в мучениях отходить, а уж скотине бессловесной тем более. И коли уж так повернулось – мясо, опять же, и всё такое.
Дождался я девочек, рассказал им всё и в бар завалился. Пил мало – не хотелось. Воротился заполночь – не тянуло. Настроение как было поганым, так и осталось.
А как лёг спать – так и всплыло: «Буду к тебе три дня приходить». А сегодня ж, получается, первый день! Неужто он?
Щёлкнул я вхолостую курком нагревшегося кольта и порешил завтра разобраться с одноногим.
Меж эпизодами
Опустевший город. В небе, одна обгоняя другую, бешено несутся планеты.
Вкруг моего дома – огромная стая собак. Свирепые, огромные. В дверь царапаются, до окон допрыгнуть пытаются, на стены кидаются – в двери щели всё шире и шире, стекла жалобно паутинят, стены не железные, поддаются потихоньку. А меня точно надгробьем придавило – ни вздохнуть, ни пальцем пошевелить.
Тут из пола кусок вываливается – и из подвала в дыру пасть оскаленная клыками щёлкает. А я будто в лёд вмёрз.
Когда пол под ногами вздыбливается словно живой, в голове крутится – если кошки лезут в дом – это к болезни. А собаки?
Эпизод зелёный
Еле переставляя ноги, иду по пустой улице. Кольт держу в руке, кобуре больше не доверяю. Смотрю по сторонами. Ищу одноногого.
Ага! Вон стариковы дурачки копошатся, визжат, улюлюкают, виселицы ставят. Вас мне не надо, с вас какой спрос… а вот тот, поди, рядом где-то.
Всю ночь собаки снились, проснулся мокрый, как мышь. Ковбой хренов. Тебе только бешеных быков приканчивать. А ведь были времена – каждый мустангер считал своим долгом…
Удар по затылку. Шляпа падает в грязь. Следом я. Сжав зубы, перекатываюсь на спину – и тут же в горло, чуть не ломая кадык, врезается деревянный протез.
Конечно. Кто же ещё…
– Мистер Дэниелс, мистер Дэниелс.
А калека здорово сдал… вроде вчера только разговаривали, но выглядит будто неделю в руднике кайлом махал или запоем страдает – пончо как на жердине болтается, волосы соломой торчат, морда высохла, как тыква на солнцепёке. Глаза только прежними остались – два кипящих кинжала.
– Ты что – так ничего и не понял?
– Ты… моего… быка… – сиплю изо всех сил.
– Вижу, не понял. Я так и думал.
Удар протезом в челюсть. Секунды три сознание сопротивляется подступающей темноте, но потом сдаётся. Я падаю в грязно-багровый туман, а вослед несётся:
– Ствол твой я забираю. А то… так ведь и не поймёшь… ковбой.
Прихожу в себя ночью. Я дома, в своей постели, в одежде и сапогах. Кольта нет. На соседней кровати всхлипывает дочка. Дженнифер рядом нет… странно.
Что-то царапает руку. Нащупываю.
Маленький крестик на тонкой бечёвке… это женин, я ей перед свадьбой подарил. А что же он липкий такой…
Крестик выскальзывает у меня из рук и, тихонько звякнув, падает на пол. Дочка заходится в рыданиях. А я…
Кажется, я снова теряю сознание.
Эпизод жёлтый
Всё будто чёрно-белое, как в синематографе у мистера Кларка, что через дорогу.
Чёрное небо.
На ощупь как наждак.
Белый песок.
Горячий суховей гонит перекати-поле.
Чёрные стены.
Это мой дом.
Белые окна.
Ни одной собаки.
Чёрное неподвижное лицо дочери.
Слёз не осталось.
Белый лик Святой Девы.
Прости меня, неверующего, прими покаяние не во кресте идущего.
Чёрный «Смит и Вессон».
Вот и всё.
Белый нелепый дедов палаш.
Вот и всё.
Я должен был пойти к шерифу. Я должен был пойти к начальнику округа. Я должен был, наконец, уехать отсюда.
Но я ничего этого не сделал. В этом уже не было никакого смысла.
Единственный смысл оставался в том, чтобы поймать последнюю ускользающую мысль.
Жаль, что на это уже на хватило времени.
Шаги за дверью прогрохотали ударами молотобойца по наковальне. Я даже как-то с облегчением вздохнул. Взвёл курок, занёс над головой длинный широкий клинок палаша.
Дверь распахнулась.
На пороге – мальчик в матросской курточке и коротких синих шортиках:
– Я ведь с тобой так и не поздоровался, мистер Дэниелс… Джек.
Гляжу в ядовитые огненные водовороты на детском лице:
– Ты… всех убил, да?
– Конечно, – кивает малыш. – Как же иначе? Всех, до единого. Кроме…
Будто срывают плёнку с глаз.
Он исчезает.
– … Хотя нет. Действительно – всех до единого.
Я уже знаю, что увижу, но зачем-то оборачиваюсь на голос.
Он похож на мумию. Пончо сползло с дряблого плеча, шляпа отсутствует напрочь, руки висят восковыми свечками, с гнилого протеза сыпется труха. Он улыбается.
– Теперь-то понял?
Гляжу на дочь. Будто спит… только кровавая струйка на виске…
– Да, – шепчу. – Да.
Холодный металл сабли и горячий металл пистолета становятся факелом, который я швыряю в угол. Постель бесшумно вспыхивает, пламя жадно шарит по стене дрожащими пальцами.
Достаю бутылку виски, разливаю. Он садится без приглашения, берёт стакан.
– «Джек Дэниелс», – будто тост, говорю я, поднимая свой.
Эпилог
Я – мёртв.
Гнёт в груди.
Мучительное дежа-вю.
Распятые угасающие тени.
Вязкое безмолвие.
Грязно-багровый туман.