Как красиво поют птицы, встречая солнце. Из множества напевов и присвистов, сплетается неповторимый шелк утреннего пробуждения. Рождается новый день. Жизнь отбирает силу у смерти.
А я хочу рассказать вам о смерти, которая схоронилась в косой решетке ученической тетради. О смерти, написанной грубым убористым почерком. О смерти одной из очень многих. И о надежде на жизнь…
Шлойме был записан за номером восемьдесят шесть в документе о регистрации жертв уничтожения еврейского гетто. Восемьдесят шестой. Первый в своей семье. Еще семь раз повторялась его фамилия, а в порядковом номере прирастала единица. Столбик объединяла косая надпись: имена неизвестны. Шлойме знал эти имена – отца и сына, сестры и дочери, жены и племянницы, засыпанных землей. Три дня еще земля поднималась и стонала над ними. Но Шлойме выжил. Вопреки записи на странице в косую линейку. Он, тяжело раненный, на вторые сутки после расстрела очнулся ночью, выбрался из ямы и уполз. Его спрятала, а затем помогла попасть к партизанам односельчанка Олеся. Тот, кто в сорок четвертом вел запись в тетради в косую линейку, об этом не знал, потому что Шлойме с войсками Первого Украинского шел на Запад, а красавицу Олесю, мать двоих детей, полицаи повесили за месяц до прихода Красной армии.
Но сначала Красная армия, грохоча гусеницами «тридцатьчетверок», отступала через местечко, где жил Шлойме, на Восток. А немцы за всю войну в нем не появились ни разу. Неподалеку маршем прошли венгры. Они никого не трогали. Даже один молодой мадьяр хотел жениться и увезти с собой Перл, дочь Шлойме. Перл была необыкновенно красива: длинные светлые волосы и темно-карие глаза. Юная девушка, совсем еще ребенок, сказала: «Если ты спасешь мою семью, я стану твоей женой». Но мадьяр ушел дальше на Восток, а Перл убили соседи – те, с чьими детьми она еще недавно ходила в школу. Полицаи в черных мундирах, смеясь, ворвались в дом летним ранним утром. Главным у них был Тарас, он до войны работал вместе со Шлойме на заготовке леса.
– Жиды! Выходьте! Швыдко, – сиплым голосом заорал Тарас. – А ты шо разлегся, старый жид, – схватив за руку больного отца Шлойме, засмеялся полицай.
Старый еврей плюнул в наглую морду полицая. Хату оглушил выстрел.
– Па-па! Нет! – Шлойме бросился с кулаками на убийцу, но удар прикладом винтовки оглушил его. Крики, стоны, плач. Его без сознания доволокли до ямы, в которую сбрасывали расстрелянных. В него выстрелили дважды, но он выжил…. Третье ранение он получил уже в армии, при форсировании Шпрее. Больше года лежал в госпиталях. И вновь выжил. В сорок шестом вернулся домой. Точнее, к родным могилам. К памяти, в которой все близкие еще были живы. К могилам, которые даже через долгие годы раскапывали мародеры...
Жизнь продолжалась. Отдавая дань памяти погибшим из трех местечек, которых согнали и расстреляли односельчане, вернувшиеся из эвакуации евреи собрали средства – и на месте расстрела появился маленький памятник.
А боль с годами не утихала. Прошли два десятка лет. В свои семьдесят Шлойме был еще очень силен. И вот однажды летним днем, возвращаясь с работы, он увидел на улице Тараса, того самого. Он вернулся из лагерей, где отбывал наказание за измену родине. У Шлойме остановилось сердце, а потом оно забарабанило, вырываясь из груди, кровь начала пульсировать в висках. Шлойме схватил Тараса за горло и стал душить. Он ничего не видел. Перед глазами стояли только лица родных, убитых рукой Тараса.
– Если есть Бог, то этот человек уже давно не должен жить, а если его нет, то я, я сам его задушу.
На крик сбежались люди. Они оттащили обезумевшего Шлойме.
– Оставь его, он свое отсидел, не пачкайся об этого гада. Иди до дому, успокойся, – уговаривали Шлойме односельчане. Вдруг силы покинули его.
Опустошенный, он поплелся домой. Где-то там за спиной солнце подожгло небо огненно-желтым светом. Раскаленный воздух обжигал легкие. Тяжело переставляя ноги, Шлойме толкал перед собой собственную тень, как тачку, груженую камнями.
На следующий день Шлойме поздно ушел с работы: не хотелось идти домой. Луна кровавой каплей расплылась по небу. Из вечернего сумрака неожиданно появились черные силуэты, зловещие, как полицаи в черных мундирах.
– Ничто вас, жидов, не учит, – донесся из темноты ненавистный сиплый голос.
Шлойме избили. Избили так, что он, не приходя в сознание, через неделю скончался. Убийц не нашли. А по правде сказать, и не очень искали. Так что не солгала та пожелтевшая от времени тетрадка в косую линейку. Смерть догнала Шлойме. Его убили те или дети тех, кто два десятка лет тому назад уничтожил его семью. И вместе с его семьей всех евреев Ямполя. Вся Украина усеяна братскими могилами. Людей уничтожали обыденно и не спеша, не прячась и не боясь. Веря в свою правоту, разворовывали дома жертв. А после войны изгоняли из этих домов вернувшихся из эвакуации хозяев.
На похороны приехала дочь погибшего в годы войны брата Шлойме. Ее зовут Перл. Она стоит над свежей могилой Шлойме. Маленькая. Худенькая. Ветер развивает по-мальчишески постриженные черные с синевой волосы. Большие карие глаза полны слез. Голос дрожит и срывается.
– Мы переживем их ненависть. Мы будем любить. Мы будем растить детей. Мы все им расскажем, чтобы они знали и помнили... Чтобы они не верили тем, кто скажет: "Ничего не было".