Хорошо было Гоголю. Вышел в мороз, положил в котелок крамольную свою чушь, растрепал ее, изорвал осторожно, чтоб огонь лучше занялся; и сразу же поджег. Неважно, что стужа: стоишь, смотришь, как горит вся кипа твоих бумаг.
И что там? Мысли последних трех, пяти лет да всей жизни, в конце концов. Страницы, переписанные набело, а затем исчерканные вновь. Слова, переставленные местами десятки раз. Придуманные вкусы и запахи. Полнокровные герои - плоды шизофрении. Одномерки, шуты, знаки, плюс персонажи, не попавшие на бумагу. Ночи без сна и рассеянные дни. Потерянные друзья и любови.
Вот уже снег покалывает босые ступни, руки пока что от огня греются. Бабка, скажем, Параска прошла мимо за молоком. Кстати, коровы дают молоко зимой?
На тебе только рубаха белая, как больничная, а сам ты давно ничего не ел. Не постился, а так, истощал себя. К тебе и архангелы приходили, Илия заглядывал неумерший, и Христос вроде бывал. И все говорят: "Ешь, Николай Васильич, ешь. Есть еще задача у тебя. Своею новеллою второю ты головы перевернешь в правильном направлении". А ты их гонишь к черту и говоришь: "Уйди мгновенье, ты ужасно".
Потом и живот ничего не чует: ни коликов, ни там сосания под ложечкой, ни газов хотя бы. В голове жара и горячки нет. Ветер веет колючий, впивается ледяными иголками. Странички разгораются. Ты их прутиком, прутиком того-с. Переворачиваешь.
Да… Картинка завораживает, ничего не скажешь: покраснелость по бумаге ползет с уголка, как червь вьется. Ноги не ощущают себя, да и Бог с ними. Потом все прогорит, солнце сядет. Лечь тогда на кровать, строго на Бога посмотреть и сдохнуть.
А тут, блин, даже бумаги для принтера нет. И денег на нее нет. Разве это красиво, скажите, читатель. Ответь, суд истории, эстетически разве верно избавляться от 34 глав трехлетнего романа, выщелкивая мышкой с кнопкой контроля текстовые файлы глав по всему экрану, а? Ну, вот – всё, вроде. Тогда и Shift+Del, и прощайте, родимые.
Эх... Улетели в нуль-цифровое небытие. Может, и зря. Вот же ж, черт бы их. Опять-таки Гоголь сжег, и тут началось. Вопли почтенной публики: как-де, господа, нас провели, а чем кончается-то история про этого … Аня, как там его фамилиё? Точно: Чичвар… то есть Чичикова. Взял да сжег. Не инквизиция за сомнения, и не дети муравейник. А сам свое. Сжег и сдох. Вот так номер! "Вы мне тут эти шуточки бросьте!" – кричит почтенный господин в третьем ряду справа.
Куда мне со своими шифтделитами. Все авангардное и весь эпатаж делаются ради этого господина, который вообще-то арт и связанное с ним дефиле видел, что говорится, в гробу. И впрямь: пришел г-н, скажем, Делакруа с дамой Аннет на мероприятие, где будут нужные люди из правления такой-то конторы. Все – элита страны, можно сказать. Вбирают в себя они тут концепты новейшего модерна. И тут экзгибиция с инсталляцией. По стенам огнетушители, а в центре плиты газовые цвета украинского флага, на них сковороды и там на постном масле шкварчат коровьи фекалии. Тут-то и звучит его коронное "па-а-азвольте".
Да, мечты, мечты. Мне бюргера не раздосадовать; даже если я свой ноутбук брошу в окно, на спортплощадку, мимопроходящий гражданин, уверен, только позлорадствует.
Дело сделано. Руки мои, тем временем, чисты, совесть почти. В горле cухо что-то, давай-ка, "подающий надежды молодой автор E.C.", пойдем чаю сделаем. В кружке осталось немного желтоватой жидкости от второй заварки пакетика, что характеризует этот чай с хорошей стороны. Кружку правильно я украл, когда меня стали увольнять с позапрошлой работы. В тот болезненный процесс отключения моего сибаритства, я унес столько еды и канцтоваров, сколько позволяла мои сумка и совесть. В большей степени сумка.
Третья заварка чая московской водой самая противная. До этого вроде чай, а, начиная с четвертой, пьешь крашенную воду, потому что нищ и бесталанен. А третья еще порывается быть как надо. Эта двусмысленность и раздражает. Такая кружка чая полна горечи бедняка: он тоже порывался, впрыскивал в общественную муть и хлорку свою заварку.
Ну, к черту философию. Пойдемте, многоуважаемая троица моей психопроекции, посмотрим на кухонный кафель. Понимаю, все это отчаянно, но я ж смирился и почти приучил себя, и вы научитесь включать телевизор. Троица, айда к окну.
Белая рама без всяких приукрас, мороз хлещет, успевай только бока подставлять. Краска по рамкам, по шпингалетам, заржавевшим так, что не сдвинешь, вздыбилась океанически, то есть волнами. На окне алоэ и герань что дает запах, причем отчетливый, бабушкиной квартиры. Что интересно, на нее у меня тоже был какой-то кусок прав.
На улице старые кооперативные яблони и вишни метлами стоят без изменений до забора школьного стадиона. Снег опять ночью был, тропинки замело – странно в теперешние десять утра никто еще и не ходил? Вот так номер, может, как в том рассказе: умерли все, и я один остался. Это б было грустно, не надо мне такого. Люди – конечно, зло, но они разгружают. Пока есть они, можно их поненавидеть за свою лень. Первым хорошо быть, последним – плохо.
Вот бешеная бабка под кодовым именем Параска. Она своей палкой дубасит всех, что вообще плохо, но все привыкли. Одно плохо: свинцовый набалдашник, и если свои уворачиваются, то у чужих остаются синяки от посещения. Хотя это правильно: нечего шастать. Вообще Параска по щиколотку в снегу это хорошо, значит, люди не вымерли, и жить можно дальше.
Унылость пейзажа не в нем самом. Милые заиндевевшие веточки; по холодному серо-синему небу проносятся облака, проскальзывает иногда солнце, бросает пару лучей на белокирпичную школу вдали, за садиком. Опять же Параска по стадиону топает. Забор тот же. Именно: унылость в повторяемости и неизменяемости. Тут не бывает ничего; в пухлых странах где-то объявили конец истории, тут история и не начиналась. Вневременной пейзаж в прострации. Из щелей холод, от батарей слабое тепло. В руке противный чай пресловутой третьей заварки. Тьфу.
Сюда б по-голливудовски экшена впрыснуть шприцем фантазии. Представьте: издали с гулом приближается армада "Черных ястребов"; они летят ровными формациями, нанося точечные удары по нашим посадкам. Затем разделяются на две группы и начинают барражировать слева направо и наоборот. Небо приобретает любопытный оттенок суматохи. Пахнет адреналином. На крыше старой школы (видно через бинокль) появляются бойцы сопротивления и начинают вести прицельный огонь. Вражеские вертухаи летят в тартарары. Один эффектно во все стороны разлетается еще в воздухе. Но уцелевшие, собравшись в крыло, заходят на школу вновь – гул стоит над нами. Конечно, там, на крыше, разбегаются, бегут вниз – но едва ли успеют из здания; кто-то, кажется, прыгнул, ноги переломал, но ползет смело прочь. И тут невероятное: из зимней чащобы наших вишен четыре змейки режут морозный воздух. Партизаны! Четыре ракеты – и столько же целей. Удивляетесь? Голливудское ж впрыскиваем. Тут, разумеется, подлетает вызванная эскадрилья и бомбит всех и меня в особенности напалмом.
Нашему духу не хватает струек крови и оторванных рук. Время разбрасывать камни! – сказал я и немедленно выпил своего недочая. Все это напраслина: нас ведь бомбардируют кока-колой, а это, как известно, самые лучшие снаряды замедленного действия. Из нее растет агностицизм, демократия и … что-то еще. Слаб я стал в критике современного мира; то ли дело раньше. Было время, я, как трибун, встав и громогласно призвав окруженье к ответу, обличал двуличие прогресса и ненавистность деспотичного модерна. Эх, слова, красивые словечки. Может, привираю теперь – было это в грязных подвалах сомнительных баров, и мой голос скорее дрожал, но разве это важно перед судом истории, а?!
Самое интересное в том, что я знаю, почему болит голова. Прекрасно без невропатолога мне это известно. Третий день дома, в духоте. Питаюсь остатками еды с приезда матери. Денег все равно нет. Туалетная бумага и та закончилась. Наложим на это еженощные посиделки до пяти утра. И снова за компьютер. Куда же еще. Пытаюсь вот приучить себя смотреть телевизор. Это умиляющее занятие – сидеть и смотреть. Там ходят, говорят, рассказывают, а на деле ничего нет, просто коробка посреди немытой комнаты. Великолепное ощущение. Бог с ней с недочитанной "Карениной" и кортасаровской "Моделью", лучше смотреть часами биатлон и сериал про цыганку. Жаль, надо проявлять себя как личность раз в тридцать или шестьдесят минут, то есть переключать канал, но я верю во всемогущество медиатехнологов, которые постараются и ради меня научат телевизор по моим "предпочтениям" переключаться самостоятельно.
Страшное дело – сплошная боль. От нее все утро втрое хуже обычного. Как ободок металла обвели вокруг головы и стягивают сильнее и сильнее. Затылок пульсирует не чаще сердца. Мышцы шеи, плечей, лопаток свела немая боль. Виски, глаза и лобные доли в огне. В макушке что-то колет. Смотреть больно. Из-за мышц вечно наклоняешься по сторонам, в позвонке хрустит, все бесполезно. Умываю лицо под краном холодной водой, она обжигает – глазам чуть легче. Вытираюсь полотенцем насухо докрасна – в виске отдается неушедшая боль.
Есть последний инструмент – душ кипяточной воды. Если не поможет, сегодня день насмарку. Хуже этой боли на ночь нет ничего – ложишься и не слышишь мыслей, подташнивает, скручивает пополам. Достаю из шкафа алое махровое полотнище, иду в душ. Кафель холоден, ванна тоже. Бросаю одежду, становлюсь во весь рост. Поворачиваю красную ручку раза три. Сначала, как всегда, еле теплая. Потихоньку нагоняется напор, температура растет. И вот, через густые волосы кожа на затылке чувствует: ее обдает почти кипяток. Желанная нервная волна, похожая на мурашки, пробегает по голове. Иногда как клином вышибает боль. Но не в этот раз. Прибавляю холодной, вода приемлемо горяча теперь. Стою грею башку, надеюсь, прильет кровь. Впрочем, все пустое. Такое б помогло, если бы были тромбы. А у меня, как доктор говорил, нервная болезнь. Мне и тесты должны были делать, да я сбежал – мало ли посветят в мозг, и найдут еще чего.
Вытираюсь и иду… не знаю, куда иду. В никуда. Включаю музыку, радио, телевизор; все начинают говорить, даже мелькать. Не так страшно, почти как люди есть. Начинаю сушить феном волосы, им же согреваю замерзающие руки, грудь, живот. Струи горячего воздуха обдувают пульсирующую голову – странное ощущение.