В то время мир – безмерный, грозный, громкий – был монолитен, словно глыба льда, подсвеченная пёстрыми лучами.
Я щупал взглядом яркие картины…
Я шатко шёл к бесчисленным предметам… Но из-под ног суровая поверхность вздымалась с тяжкой грацией слона и преграждала путь ударом в локти (мне за спину забросив мигом небо). И боль была свежа до изумленья…
Я восхищался далью недоступной. Мир был прекрасен, но – непроходим.
Потом мои Любимые-Большие в сияющих как соль пластах Вселенной (как город назывался, я не помнил) прорыли муравьиные ходы. Тоннель во дворик, с нишами подъездов; широкий лаз к скамейке высоченной; и тупичок к песочнице-пустыне, где я всегда солдатиков терял и находил взамен какашки кошек. Извилистый рукав в ближайший парк, наполненный детьми и стариками, скрипучими качелями и солнцем. И длинный ход под сенью звёздных клёнов в загадочный и страшный детский садик, с коротким ответвлением к киоску, где продавалось режущее зубы и вкусное как мамин поцелуй…
Но самым долгим в этом лабиринте, - рассверленном неспешно, постепенно, - был коридор до бабушкиных яблок. Внутри него всегда топтались ноги, он колыхался, словно на волнах, и грохотал как сто железных бочек, так страшно, что ленивые деревья – и те, сорвавшись с места, вереницей бежали за окном куда-то вбок…
Задавленный гранитными задами, я хныкал и искал родную руку.
Там, дальше, - был подземный переход и гулкое ущелье переулка. И наконец, страдания мои (тоска и скука мрачного тоннеля) вознаграждались вазочкой печенья, клубникою в сметане, пирогом… и вожделенной лаковой шкатулкой (Ба, можно? – Внучек, только осторожно), в которой были круглые такие, с дощечками цветными и булавкой – сокровища невиданного деда.
Сверкающую твердь моей вселенной теперь я сам рассверливаю грубо… Но километры крепких галерей, с просторным лифтом взрослых достижений, с распахнутыми окнами в Европу, с таинственными нишами за шторой, где мрак любви и сумрак размышлений, мне никогда не смогут заменить тех первых норок в плотной толще мира…
Как город называется – я помню.