«Как волка не корми – он все в лес смотрит»,- говорит старая пословица. Об этом думала Маруся, волоча за руку из садика шестилетнего сына после очередной попытки побега из него. Ваня у нее был тихим и скромным ребенком, по семейным обстоятельствам воспитывался у деда с бабкой, её родителей, пока Маруся с мужем доучивались и откровенно голодали. Как отвезли его в полтора года, так он и был под надзором богобоязненной мудрой бабушки до пяти лет. Ел что хочется, вставал – как проснется. Жилось ему по-деревенски вольготно: и за ягодами с бабушкой, ходил, а с дедом за грибами да орехами, ел с ребятами на лужку у дома дикий щавель и лук с черным подгорелым хлебом и крупной, для засола шкур, солью. Пиликал на завалинке на зеленой, купленной отцом «хромке», отливающей зеленым перламутром, правда, проданной соседу практичным дедом (сломаешь еще!)
Летом любил он в жару лежать в картофельной меже, где не находило палящее солнце, не доставали мухи и слепни, а мелкосыпчатая земля охлаждала разгоряченное тело. Колорадских жуков тогда еще и в помине не было; сейчас бы в меже не полежал. В поленнице дров у них с соседским мальчишкой был «штаб», где они пировали – ели ранние огурцы с свеженакаченным медом. Ваня очень любил ходить в лес; у него был свой маленький топорик, перочинный нож, лук со стрелами - с наконечниками из жести, вырезанными из консервной банки. Лук был дубовый, «убойный»; курицу не убьешь, а без глаза кого-то оставить можно. Зимой он любил ездить на «тачанке», санках, выгнутых из трубы или толстого «профиля». На один полоз вставали одной ногой, а другой отталкивались, скользили по льду или накатанным тропинкам. Игрушек у него почти не было, как и у других ребят; не до игрушек было в послевоенное время – лишь бы прокормиться. Книг детских не было тоже, грамоте он выучился по газете «Труд», которую выписывал дед. Поселок освещал бензиновый «движок», который после трехкратного предупреждения миганием, в двадцать два тридцать – выключался, и над домами нависала непролазная тьма. Перед сном слушали радио: концерты или выступления политиков, чаще самого Хрущева. Дед, бригадир лесорубов, при этом сидел за столом у керосиновой лампы и химическим карандашом писал отчет по заготовленной древесине за день, неделю, месяц. Потом убирал замусоленную двенадцати листовую тетрадь в брезентовую сумку, тушил лампу и говорил, причесывающейся гребенкой бабушке: « Пора спать мать, завтра вставать рано!» Как будто-то он вставал, когда-нибудь после восхода солнца даже летом. Зимой под шестком, в холода, держали маленького поросенка. Он подбегал к Ване, тыкался пятачком в ладонь, просил сахару, который мальчик ему украдкой от бабушки давал. На ночь для тепла топили « голландку», хорошо было сидеть в сумерках у комелька, жарить на прутике сало, а потом его есть с хлебом. Ваня спал на раскладушке, у печки. Квартира была однокомнатная, в бараке. Двух комнатную квартиру давали только тем, у кого было 5-10 детей, а в отдельных домах жили только начальник участка, да - мастера. Зимой в поселок забегали волки, утаскивая в голодный год зазевавшуюся собаку или овцу, в плохо прикрытом дворе. Рысь и медведь в лесу тоже попадались, как и лоси, но редко. В каждом втором дворе было ружье и охотничьи собаки, но скоро, былые охотники перешли на пчел, которым было вольготно и сытно в расцветающих вырубках. Мед стоил дешевле сахара, поэтому его никто не разбавлял, как сейчас, сахарным сиропом. В местной пекарне пекли вкусный белый пшеничный ноздреватый хлеб, который особенно хорош был с медом. Но лесорубы все равно ругали пекаря, считая его вором, мол, буханки « не дотягивают до положенного веса». Тот только посмеивался и разводил на продажу лучших в районе гончих собак, продавая щенков по 80 рублей, а это – месячная зарплата у лесоруба. И взрослые, и дети жили бедно; малыши летом до 3-4 лет ходили без штанов, а иногда и без трусов! А босиком ходили до ПТУ или до армии. Наряжались в школу, клуб или магазин. Но болели и умирали почему-то редко, наверное, потому что не было своего кладбища – умерших хоронили на малой родине – в соседних, в радиусе 50 км, деревнях и селах. На зиму в большом количестве готовили сушеные и соленые грибы, в бутыли, называемые почему-то четвертями, мочили бруснику, в кадки собирали клюкву, варили земляничное, черничное, малиновое варенье. Садов не было, все себя считали на лесопункте людьми временными, мечтали вернуться в родные пенаты. Сажали в основном овощи на бедную землю, сжигая выкорчеванные пни. Особенно родилась репа, брюква, свекла, капуста, второй хлеб – картофель. Не забывали про огурцы и помидоры, рассолом которых «провожали» надоевшую картошку и лечились от редкого похмелья. Самогон не гнали, за это преследовали, да и по цене сахарного песка было не выгодно.
Перед школой надумали родители Ваню забрать в город, чтобы походил в детский садик, привык к городской жизни. Поехал Ваня с замиранием сердца, но очень было интересно посмотреть на городскую жизнь. Квартира у родителей была у вокзала, двухкомнатная, но без удобств, с маленькой кухонькой, пыхтящем керогазом и плитой под дрова. В спальне жили родители, а в комнате, зале – они с младшей сестренкой, которую Ваня почти забыл. Воду грели на плите, вначале купали младшую сестру, а потом Ваню, и ему всегда хотелось искупаться первым.
На утро обещали повести в детский сад, а что это такое, Ваня не знал, но мама сказала, что там много детей и там ужасно весело. Утром его нарядили во все новое, и повели с сестрой в сад. Было там и правда ужасно, но не весело. Столько Ваней не командовали за всю жизнь. На завтраке заставили есть не любимую манную кашу; в обед, правда давали нарезанный сахарный арбуз, но его у Вани съела нянька, ответившая на замечание воспитательницы: «…он в ем скусу не понимает!», эх, а Ване так хотелось арбуза, а он для приличия, как учила бабушка – несколько раз отказался, а уговаривать его никто не стал. Особенно ненормальным ему показалось после обеда, когда ему, только что, наконец, разыгравшемуся, приказали укладываться спать. Спать он не хотел и не видел в этом необходимости. Но его заставили лезть на ужасную высокую раскладную кровать, деревянную, с натянутой парусиной, жестким свалявшимся, уже не раз описанным матрасом в полоску, жесткой и влажной, плохо простиранной простыней. Дети галдели и не хотели укладываться. Воспитатель с нянькой ходили между кроватей и быстро, по-всякому, укротили непослушных. Когда они ушли в столовую и принялись обедать, Ваня потихоньку оделся, вышел на высокое крыльцо и убежал из детского сада. Каким-то лесным чутьем, он нашел дорогу домой напрямую, через овраг, с трудом преодолевая липкую, жирную грязь. Дом у вокзала он нашел скоро, а соседка по коммунальной квартире открыла ему комнату. Затем зашла соседская девчонка Галька, с которой они немного поиграли, а потом она позвала его гулять. В шифоньере под бельем они нашли, спрятанные мамой, целых десять рублей! – две синенькие бумажки; их должно было, по мнению Гальки, хватить на конфеты. Хватило не только на конфеты, но и на книгу – туркменские сказки про Ярты-гулока, местного мальчика-спальчика. Потом они сидели на крыше сарая и встречали родителей с работы. А в это время перепуганная мать Вани гадала с зав. детским садом – куда податься на розыски Вани и заявлять ли в милицию? К счастью, придя сначала домой, обнаружили счастливую парочку. Через неделю Ваню отвозил отец назад к бабке и деду, не получилось из него городского жителя. Как волка не корми – он все равно в лес смотрит! «И чего-то это всех тянет в город!», - думал Ваня, стоя с отцом в открытом тамбуре « теплушки», а навстречу ему неслись еще не спиленные мохнатые ели, подпирающие вершинами свинцовые осенние облака.
«Детские рассказы для взрослых».