Морозными январскими днями молодая актриса провинциального театра везла из детского санатория к матери своего восьмилетнего сына, которому после трех месячного лечения порекомендовали пожить в деревне, на парном молоке, на вольной волюшке. Одета она была для зимы легко: серое демисезонное пальто с подкладными плечиками – модными в конце пятидесятых годов, фетровые боты с полыми каблуками, чтобы можно было надевать прямо на туфли. На шее - чернобурка, с когтистыми лапками. На голове был, берет из непонятного меха, вытертого местами. На руках были надеты настоящие лайковые перчатки, насколько красивые, настолько и холодные. Над перчаткой слева, на запястье, на бархатном ремешке, фонариком светились новые золотые часики. Пятьсот километров от Москвы добирались вторые сутки. Вначале скорым поездом до Арзамаса, хотя через Навашино было ближе, но поезд там не останавливался. Переночевав в Арзамасе в Детской комнате, уже на рассвете на рабочем поезде через Мухтолово вернулись в Навашино, из которого – в Выксу, через «Досчатое», а потом уже на станцию «Молотово», от которой отходили поезда на «Куриху». Сын Ванька одет был теплее матери: в куцее, но зимнее пальтишко; шапка-ушанка по брови с хромовым верхом (как у большого!), валенки-чесанки, подшитые войлоком с кожаной пяткой. Варежки у него были домашней вязки, бабушкин подарок. В кармане московский гостинец – черный пробочный пистолет. Шея его, была завязана по нос, синим шерстяным шарфом. Буфетов на станциях не было, а за двое суток весь московский припас был съеден и выпит. Какая-то баба угостила пирогом и дала попить молока из бутылки с отколотым горлышком. Эммочка, так звали молодую актрису, горячо поблагодарила жалостливую женщину. Поезд на Куриху отправлялся только в девятнадцать часов, а у Эммочки заканчивался уже и отпуск (она должна была играть в долгожданном спектакле!) и деньги на дорогу. Дежурный по станции подсказал единственный выход – попроситься на товарный поезд, сзади которого прицеплялась единственная «теплушка» для лесорубов с печкой-буржуйкой. Когда Эммочка вышла с Ваней со станции, волоча неподъемный фибровый чемодан со своими нарядами и Ваниным барахлишком, то увидела, что « товарняк» уже тронулся. Отчаявшаяся женщина догнала теплушку, забросила в тамбур чемодан, потом, подсадила Ваню, и уже задыхаясь от бега, прыгнула и вползла сама. Хорошо, что подножка на узкоколейном вагоне была низкой, но все равно знала бы она, какой опасности подвергала себя и сына! Зашли в теплушку, прикрыли щелястую плохозакрывающуюся дверь. В ней никого не было. «Буржуйка» остыла еще вчера. Проскочили стацию, проехали мимо дежурной с флажками и расхлябанного семафора, который подмигнул поезду зеленым глазом. Ду-ду!!!, - радостно затрубил вырвавшийся на свободу паровоз, считая на ходу стоящие железные пикеты и прикюветные елки. «Поехали», - облегченно вздохнула Эммочка. Но радость ее была кратковременной – мороз тридцатиградусный пробрался под одежду, сковал сперва, ноги, а потом и дыхание. Несмотря на то, что теплушку мотало и дергало – подкрался колыбельный сон, а окно теплушки, как экран телевизора, показывало одну и ту же зимнюю панораму – занесенные снегом деревья, тени, бриллиантовые вспышки снега на солнце. Лишь, иногда перелетающие по деревьям полузамерзшие сойки или сороки, да редкие полустанки с серыми покосившимися заборами - разнообразили унылый пейзаж.
Когда проехали Вилю, на разъезде, в лесу, кочегар паровоза, проверяя буксы, услышал плач в вагоне. Он ввалился в теплушку огромный и черный, в засаленных ватных штанах и телогрейке, надетой набекрень полуразвязанной ушанке, смоля самокрутку, толщиной с хорошую морковь. Изрыгая трехэтажные ругательства, он завернул Ванюшку в ватник, снял боты с Эммочки, обернул заледеневшие ноги шарфом со своей толстой, измазанной в саже, шеи. Затем в одной спецовке выскочил из вагона и стал рубить забор ближайшего огорода. Ваня проснулся и заплакал: « Мама, мамочка, кто это, бандит?»
- Нет, Ванечка, это кочегар, он нас не обидит.
Через несколько минут огромный грязный мужик вновь с треском ввалился в теплушку с беременем изрубленных досок и принялся разжигать «буржуйку». Пламя загудело в железной трубе, которая, как и печка скоро раскалилась докрасна. Потом кочегар пошел, переобулся в сапоги, а огромные, с Ваню ростом, валенки велел одеть маме.
Когда через три часа они приехали на станцию, Эммочка со слезами на глазах благодарила нежданного спасителя, а он, оказывается молодой и красивый – улыбался и совал Ванюшке кусок сахара в табачных крошках.
Мать вскоре уехала домой с первым же поездом, играть спектакли, а Ваня остался у деда и бабки на парное молоко. Сперва, он переболел воспалением легких, а потом к нему привязались чирьи, почему-то на правой руке. Лечили чирьи всем, кто чего подскажет. Особенно было больно, когда перевязали намыленной тряпкой, которая на другой день выворотила все чирьи с корнем при перевязке, отчего Ваня потерял сознание от боли. Потом надоумили лечить водочными компрессами с березовыми почками; с них он пошел напоправку.
К весне Ваня стал выходить на улицу, закутанный по глаза и уши. Когда с Выксы шел «товарняк», он махал рукой маленькому пыхтящему паровозу, а если из окна паровоза выглядывали машинист или кочегар, то тоже махали ему. И Ваня все думал, как такие страшные мужики могут быть такими добрыми?