Никак не могу выковырять из Лит. дневника всё то, что в него набросал.
ФЕНОМЕН ГЕЙНЕ
Каждый настоящий поэт – уникален. У него свой строй образов, ритм стиха, своё вИдениие мира ,ногда очевидное отличие трудно определяется словами.
Настоящих поэтов во времени - много. Но на фоне всей европейской поэзии, включая самых великих, феномен Гейне особенно уникален и неповторим.
Я не знаю ни одного европейского поэта, который, как Гейне, так легко и естественно вошёл в русскую поэзию. Может быть, потому, что в русской поэзии от её великого родоначальника до Бродского чётко прослеживается бунтарское начало, столь свойственное немецкому поэту
Немцы Гейне недолюбливают. Это понятно – сомнительное происхождение, изящная лёгкость, ирония и самоирония, язвительность и резкость сатиры, отсутствие пиетета к тому, что почитается как национальные святыни – всё это противоречит основам немецких традиций: серьёзность, чинопочитание, уверенность в себе, стремление к жёсткому порядку.
Это видно и по дюссельдорфскому памятнику, произведению талантливому, но в котором основной акцент - на раздвоенности и болезни. Я видел ещё и гамбургский, но мне кажется, что он к Гейне, кроме названия, вообще отношения не имеет.
Гейне упрекают в аморальности – женщины, смена вероисповедания, а, по сути, отсутствие такового (достаточно вспомнить «Диспут») детабуированность. Но если учесть время, общественные условия и особенности его таланта и характера иначе он бы не состоялся. К гениям неприменимы мерки общепринятой, обыденной морали, не говоря уже о применении их с позиций нашего времени, когда моральные ценности становятся зыбкими, растекаясь по двойным, тройным и далее стандартам, имя коим легион.
Гейне, великий и гениальный поэт, оказал на русскую поэзию больше влияния, чем все немецкие поэты, вместе взятые, включая Гёте и Шиллера.
Некоторые критики сетуют, по поводу того, что Гейне не остался лирическим поэтом, что его сатирические стихи часто были посвящены преходящим и ныне неактуальным объектам, попрекают его за дружбу с Марксом.
Однако, именно сплав лирики, иронии, сатиры, и, в особенности, острые неожиданные концовки и являются основой уникальности Гейне. Без этого его попросту нет. Но возьмите, например, то же «Несовершенство», довольно ядовитую сатиру на современных ему творцов. Но как это сделано! И уже не имеют значения имена, исторгнутые из небытия только благодаря ему – остаются страсть, ирония, насмешка и знаменитые двух- или четырёхстрочные концовки, убивающие наповал – возникает высочайший интеллект Гейне и он сам - живой, беспощадно остроумный, а это, как говорится, дорогого стоит.
Да, Гейне дружил с Марксом, во многом разделял его взгляды, но при этом был не так уж прост. Он чувствовал, что идеи Маркса могут привести к равенству, справедливости и свободе казармы, в которой таким как Гейне не будет места. Это видно по его сатире «Крысы», в которой крысы-радикалы даже подстрижены одинаково.
Незадолго до смерти Гейне писал: «Только с ужасом и трепетом думаю я о времени, когда эти мрачные иконоборцы достигнут господства: своими грубыми руками они разобьют все мраморные статуи красоты, столь дорогие моему сердцу, они разрушат все те фантастические игрушки искусства, которые так любили поэты (…) и – увы! - из моей «Книги песен» бакалейный торговец будет делать пакеты и всыпать в них кофе или нюхательный табак для старых баб будущего. Увы! я предвижу всё это, и несказанная скорбь охватывает меня, когда я думаю о погибели, которою победоносный пролетариатугрожает моим стихам и которые сойдут в могилу со всем старым романтическим миром» - сознаёт Гейне, несмотря на «то чарующее впечатление, от коммунизма, столь враждебного моим склонностям и интересам.».
Сам Гейне, в первую очередь, считал себя бойцом, о чём свидетельствует автоэпитафия „ INFANT PERDU“ (в переводе «Брошенное дитя», так называли выставленные вперед посты в республиканской армии):
…Ружьё в руке, всегда на страже ухо, -
Кто б ни был враг – ему один конец!
Вогнал я многим в мерзостное брюхо
мой раскалённый, мстительный свинец).
Но что таить – и враг стрелял порою
Без промаха – забыл я ранам счёт.
Теперь, увы! – я всё равно не скрою –
Слабеют силы, кровь моя течёт…
Свободен пост! Моё слабеет тело
Один упал – второй сменил бойца…
Я не сдаюсь! Ещё оружье цело,
И только жизнь иссякла до конца.
(перевод Левика)
И всё же, несмотря на свою космополитичность и сатиру, Гейне любил Германию. Недаром его «Лорелею», ставшую народной песней, не смогли запретить даже нацисты.
Осень 2оо5, Мёнхенгладбах.
З А П И С И.
***
Попытки выйти за пределы познаваемого – верой, философски, научной экстраполяцией футурологии, медитативно – это всё векторы личностного мира, неважно внутренне ли осознанного или воплощенного в любой вербальной форме – от Будды, Лао-цзы, Сократа и Платона - до Бергсона, Тейяра де Шардена, Меня, Мамардашвили и так далее.
Дело не в терминах – устремлённое ВОВНЕ, оно исходит ИЗНУТРИ и воссоздаётся ВНУТРИ.
По этому поводу – замечательное стихотворение Одега Чухонцева:
- …И уж конечно буду не ветлою,
не бабочкой, не свечкой на ветру.
- Землёй?
- Не буду даже и землёю,
но всем, чего здесь нет. Я весь умру.
- А дух?
- Не с букварём же к аналою!
Ни бабочкой, ни свечкой, ни ветлою.
Я весь умру. Я повторяю: весь.
- А Божий Дух?
- И он не там, а здесь
Главное - НО ВСЕМ, ЧЕГО ЗДЕСЬ НЕТ и “Он не там, а здесь». В этом, пожалуй, основа и моего, я бы так сказал, рационального (и очень врЕменного) отношения к МИРУ..
***
Мой друг, художник Венеамин Файвелевич Сипер, когда за то, что он заступился за друга-«космополита» высокопоставленный чиновник, прибывший на «чистку в рядах» пригрозил выгнать его самого из Союза Художников, ответил на это «Из Союза – предположим. А из художников? А если тебя выгнать – ты что будешь делать?». Он так и остался фронтовиком. Львовские коллеги еле его отстояли – орденоносец, участник войны, реалист…
Самодостаточный творец – независим, если стремится к этому. Его можно лишить льгот, званий, не дать выставляться, попытаться запретить работать творчески, как это делал император Николай Первый – c Шевченко, или Гитлер – c немецкими экспрессионистами.
Даже если сжечь работы, посадить в тюрьму или убить всё равно след от настоящего останется.
Время рассудит.
* * *
Способности, даже талант это только предрасположенность к самореализации.
Дальше - как в библейской притче о трёх рабах и таланте, кто как . Многое зависит от структуры личности, времени и меры таланта : кто-то легко становится профессионалом (Дима Быков), кому-то слово даётся трудно, но не отпускает,(Бабель) – вариантов много, все чем-то по причинам и способу самореализации отличаются друг от друга. Только в одном случае исчезают варианты, а ситуации, причины и следствия не имеют значения – при нереализации.
* * *
Генетически присущая евреям диаспоры внешняя мимикрия при внутреннем ощущении своего отличия, особенности и даже превосходства при приниженности. Ещёточнее – приспособляемость к внешней среде, при внутренне сознательной с ней несовместимостью. Иудейство замыкало мыслящих евреев в пределах Торы и Талмуда, но, именно, благодаря своей еврейской жестоковыйности, великие евреи вырывались в чужую среду и вопреки иудейству, становились великими – философами, учёными, поэтами, художниками, политическими деятелями. В этом случае проблема формы веры или неверия становилась вторичной, главной, как мне кажется, была творческая реализация
***
Когда у Юлиана Тувима спросили, как он пишет стихи, он ответил:» - Я разбираюсь в поэзии как птица в орнитологии.» Можно научиться версификаторству, нельзя научиться поэзии, здесь даже оборот какой-то неудобочитаемый – «научиться поэзии».
Толчок возникает отовсюду - и снаружи и изнутри. Иногда даже кажется, что ниоткуда – вдруг возникает ритм, еще без мыслеслов, а потом проявляется что-то, увиденное, услышанное, мелькнувшее мыслью, образом когда-то, или вот-вот, сейчас, вдруг возникшее, вспыхнувшее – лови, пиши, складывай-перекладывай. А иной раз что-то внутри варится-переваривается, необходимостью мучит и мучится, а на бумагу, как надо, не ложится. Случается, так и сгинет, не родившись.
***
В русской поэзии слово, чаще всего, многозначно, но при велеречивости даже образное слово надоедает.
* * *
Сложность не в том, чтобы найти метафору, - а в том, чтобы обойтись без неё.
* * *
Мат обычно не несёт смысловой нагрузки – он используется, чаще всего, как выплеск эмоциональных состояний.
***
К сожалению, со стихами иноязычных поэтов, кроме украинских, белорусских и польских, я знаком только по переводам - по мере проникновенности и таланта переводчика.
Кроме европейцев, коих перечислить трудно, но в разном объёме – японцы, китайцы, современные турки- Хикмет, Андай, Орхан Вели…А также переводы, как у нас писалось, с таджикского-фарси – кроме великого Хайама, - Рудаки, Саади, Руми, Бабур, Бедиль, Хафиз… Я старался войти, и, казалось, вошёл – но не знаю…
Случайно попавшиеся в переводах отдельные стихи Каммингса, Эзры Паунда, Ферлингетти, показались мне интересней попадавшегося Элиота, но, может быть, это из-за качества перевода?
Я ведь, больше всего, читатель, и мне всё кажется, что, возможно, чьи-то, самые замечательные, самые близкие стихи так и пройдут мимо, вне меня…
ПРОДОЛЖЕНИЕ МЕТАФОРЫ (ВЫСОЦКИЙ) упустил, не запомнил возникшую мысль.
Маршак говорил, что переводы – плод любви, а не брака. Мне трудно что-либо сказать о качестве своих переводов - рано или поздно возникает проблема ритма, образа и оттенков смысла. Особенно в польском. В русском языке ударения рассеяны хаотично – они могут быть в начале, середине или конце слова. В польском же языке – обязательно на предпоследнем слоге в слове или словосочетании. Слава Богу, в русском можно легко изменить оборот, падеж, найти синоним, чтобы ударение легло, куда надо - это ритм. Но вдруг исчезает оттенок образа или смысла, нужно втиснуть отскочившее из-за ритма слово или дополнить небывшим.
Все мои переводы – плоды любви. Но, как и о детях, я не могу судить, насколько они хороши или плохи. Я всегда стараюсь быть предельно близким к оригиналу, как в стихах, так и в прозе. Но больше всего боюсь, чтобы мои переводы не превратились в подстрочники. Максимальная вольность, которую я себе позволил, это лесенка, которую я раньше использовал в переводах из Чеслава Милоша. В длинных оборотах Милоша, где он, по его собственному признанию, старается чтобы «это было не слишком поэзией и не чересчур прозой» так легче подчеркнуть ритм.
В польской прозе часто исчезают местоимения, без которых спотыкаешься по-русски, и в то же время частота их употребления неблагозвучна. Приходится искать меру, чтобы польское и русское сошлось.
Когда-то подлинность монеты проверяли, прикусывая её. Я тоже проверяю свои и чужие стихи «на зуб». Только каждый раз это происходит по-разному, иногда в ход идут обе челюсти, иногда достаточно одного зуба, иногда и без прикусывания всё ясно – от восторга до брезгливости.
Поясняю – речь идёт о восприятии, в данном случае, о моём, личном, не претендующем на истину в последней инстанции.
Я владею только тремя славянскими языками – русским, украинским и польским.поскольку первый и главный «зуб» у меня это слух, мне кажется, что
наибольшей свободой инструментовки звучания стиха обладает русский и производный от него украинский. Впрочем, силлабическая система польского стихосложения не мешает польским поэтам от Кохановского до Шимборской воссоздавать мелодичную звучность и выразительность стиха.
Самый любимый – Константы Ильдефонс Галчиньский.
Но это, как говорят поляки, дыгрессия, лирическое отступление.
Условно в русской поэзии существуют определённые ещё Ломоносовым два «штиля» – высокий и низкий. Чёткой границы между ними нет – Пушкин, например, сочетал оба стиля.
Тютчев, Боратынский, поэты «серебряного века»…
И от Некрасова до Высоцкого…
Музыка звучания, глубина и афористичность мысли, новое видение или поворот и выворот штампа, широта, раскованность, искренность и ещё многое другое – разные, вкупе и отдельно критерии при восприятии.
***
С малых лет нравился Маяковский. Остаюсь верным ему до конца. Своим рокочущим, как раскаты грома стихом он умел выразить всё – и свою политическую ангажированность и нежность. Я верю, что во всём он был искренен. Два поступка: выход из партии, когда она пришла к власти, кличка «попутчика», на которую он откликнулся «Ну, кому я, к чёрту, попутчик? Ни души не шагает рядом.»… И последняя точка пулей свидетельствуют об этом.
Лицом к деревне – заданье дано
За гусли,
поэты-други!.
Лицо –
оно у меня одно.
Оно лицо,
а не флюгер.
В 60м году я случайно попал на лекцию о Маяковском для слушателей Академии Радиолокации. Это произошло в здании Академии на главной харьковской площади им. Дзержинского. Лекция сопровождалась записями голоса поэта и демонстрацией сохранившихся киноплёнок – документальных и художественного фильма «Барышня и хулиган», в котором играл Маяковский.
Человек, ведавший сохранившейся на Лубянском проезде квартирой Маяковского, рассказал многое, до того мне неизвестное. Например, что после поэмы «Хорошо» практически осуществлялся цикл сатирических стихов, которые можно было бы объединить под названием «Плохо» - о самодурстве, комчванстве, бюрократии, мещанстве…
Выступал и организатор выступлений Маяковского, «тихий еврей» Павел Ильич Лавут.
Отказ в заграничном паспорте для поездки в Париж, травля критиков во главе с Ермиловым – и верная, но иезуитская сталинская оценка после гибели: «Лучший, талантливейший поэт нашей социалистической эпохи».
В 37 он наверняка был бы одним из первых подрасстрельных.
Человек своего времени, он навсегда остаётся великим поэтом.
* * *
Конечно, мне нравятся «серебряновекие», но для меня самый яркий период – от десятых, двадцатые и до угасания в середине тридцатых. Если канут ранний Тихонов, Багрицкий, Кирсанов, футуристы, имажинисты, обериуты, конструктивисты – жаль.
* * *
Течение времени смывает детали, подробности - плоть духа эпохи, а именно в этом заключена её суть. Остаётся зализанная, деформированная последующими иновременными суждениями схема, обкатанный костяк. Ложь. Как разница между живым человеком и скелетом.
* * *
Не стоит относиться к газетам свысока - в старой газетной трухе - плоть и дух времени…
* * *
Сейчас в воспоминаниях на экранах телевизоров не сходят глубже пятидесятых – и я ощущаю себя реликтом, окаменелостью…
ВЕЛИКОЛЕПНЫЙ БРОДСКИЙ.
Раннее приемлю всё
Длинное, как мне кажется, должно быть написано ясно и легко, как «Онегин» – для рассуждений существует проза Но если вчитаться -.стихи настоящие. Речевой поток обволакивает, ловится общий смысл. Спотыкаешься на оксюмороне, смысловой перестановке, непривычном переносе – и дальше, дальше, дальше.
Ранний Бродский часто черпает полной пригоршней не только приём, но и интонацию - Пастернак, Мандельштам, ранний Тихонов… Мне кажется, что именно поэтому, несмотря на то, что всё равно это остаётся Бродским, он отказывается от большей части ранних вещей в зарубежных изданиях. Этим он отказывается и от внешних формальных изысков – они мешают п о т о к у.
И ещё – «когда б вы знали, из какого сора» - так у Ахматовой они растут ИЗ, а Бродский не брезгает и самим мусором, и, надо признаться у него при этом всё получается. Из всего вместе вышло мощное полотно, оно, его же словами, «не столь прекрасно, сколь неповторимо».
Огромное поле деятельности для литературоведов и филологов, теоретиков от поэзии..
У русскоязычных в памяти чаще остаются именно эти, отринутые им ранние стихи, отдельные стихотворения, строфы, цитаты… Он это понимал, и снимая для зарубежных изданий, не возражал против их издания в России
Потеря языковой среды – полный крах для поэта. Эмигрантская среда - это зависание в пространстве творчества, тряская, неустойчивая опора.
Но так получилось, что Бродский не полностью оторвался от своих прежних ленинградских друзей - поэтов и около - и продолжал писать стихи по-русски, был известен в России, особенно в последнее своё десятилетие.
При этом, Бродскому удалось нечто уникальное – он сумел войти в английскую речь, приспособиться к строю и характеру американского способа изложения, читать лекции. Это, конечно, оказало некоторое влияние на структуру написанного им заграницей. .
У какого русского поэта зазвучал бы «Осенний крик ястреба»? (Хьюз)
Не думаю, что он будет особенно популярен своими длинными произведениями - скорее как Элиот, или Джойс с его «Улиссом» будет брендом, поэтом для высоколобой элиты. Не в обиду Бродскому, Нобелевская премия – это титул (лорда или графа), но не всегда мера дара. При этом, всё-таки, популярность не стоит путать со значимостью. Пока, как мне кажется, по России Нобель не ошибался
Очень хотелось бы прочесть переводы Бродского, особенно польские.
2007г.Мёнхенгладбах.
И снова «дыгресия».
Меня интересовала история религии, друг подтолкнул к философии, в конечном счете, мой атеизм принял форму упрощённого рационализма.. В нём нет места единому демиургу, есть только бесконечная причинная связь, микроскопически постигаемая разумом и опытом как критериями.
Если исключить чисто прагматические мотивы, мне интересно, почему так часто еврейские творцы - поэты, прозаики, и прочие интеллектуалы, становятся адептами христианства в любой из его форм – православной как Галич или Мень, или католической как Жакоб или Бродский - имена самые первые, что на памяти, далее примеры многочисленнее.
Конечно, религия, особенно христианская - это и опора, и целостная картина мира, а жизнь конЕчна, умирать страшно и не хочется, а тут умираешь вроде только отчасти, не насовсем, и Бог всепрощающий, а не карающий, как Барух ата, хуже Сталина за грехи отцов - потомков до седьмого колена
Не то, чтобы я не понимал избранного ими образа мира или причин выбора не только в силу вышеперечисленных причин, но и особенностей личности, специфичности воспитания, культурной среды и связанной с ними возникшей ментальности. Но интеллектуально - если уж отказываться от атеизма ведь под рукой иудаизм – религия куда более абстрагированная и сложная, нежели христианство, которое его упростило..
Главное – в основательной последовательности монотеизма и отказ от антропоморфности Бога.
Понятие Бога в иудаизме не конкретизируется в чём-то отдельно сущем ( Куст только инструмент, средство общения, да и Заповеди могли быть не сказаны, а внушены)
В иудаизме Он – всё, и вовне и внутри. Слова «Адонаи» и непроизносимое «Яхве» - это только обращение к всесущему и непознавемому.
К сожалению, так получилось, что основная Его функция – карающая.. Наверно это и отпугивает еврейских интеллектуалов.
Нет, (я чуть не сказал: упаси боже) я не ратую за обращение еврейских интеллектуалов в иудаизм, выше я говорил, что я рационалист, в принципе у меня с иудаизмом почти такие же отношения, как с христианством , исламом или другими религиями или верованиями, разве что с ним более резкие, когда речь идёт об обрядности и нетерпимости к инакомыслию
Впрочем, если говорить о нетерпимости к инакомыслию… Да , иудаизм нетерпим, он не признаёт ничего, кроме Торы и Талмуда, но ведь и христианскую терпимость можно попрекнуть, как минимум, инквизицией, ислам - волчьей ненавистью к неверным, да и атеистов - уничтожением храмов, икон и священнослужителей всех конфессий.
Христианство – монотеистическая религия? А Троица с дважды антропоморфным Богом, Отцом и Сыном? Культ Богородицы, сотни тысяч святых, блаженных, угодников с их иконами, мощами и другими реликвиями, и всё это – предметы поклонения. А как же с первой заповедью – Не сотвори себе кумира?
У меня, я считаю, весьма примитивные знания о буддизме – единственной, как мне кажется, религией, терпимой к инаковерию. (Ещё бахаи?) К сожалению, мозг уже не тот –
быстро устаю.
ЦитатЫ:
«Атеизм… по сути дела неотличим от пантеизма. Что я считаю совершенно диким для современного, по-настоящему образованного человека, так это приверженность к какой-либо религии в буквальном смысле, т. е. вере в чудеса, вроде непорочного зачатия, воскресения мёртвых и тому подобное… Чудо – это то, что не подтверждается научным анализом. Когда науки не было, нельзя было отличить чудеса от реальности. Тогда религия и впитала в свою структуру определённые моральные и этические нормы. Но они могут быть приняты и без обветшалой религиозной оболочки».
Виталий Гинзбург, академик.
Эдуард Шульман (из Интернета, )
Давид Абрамович Вецкий.
Поэт, журналист, краевед. Фронтовик. Кавалер ордена Славы. Из тех немногих евреев, что сражались в пехоте. Автор биографического стихотворения (нет, автобиографического), которое воспроизведу по памяти — выборочно и в подбор:
Я был солдатик молодой, гвардеец без наград. Сегодня — бой, и завтра — бой, и нет пути назад. Я помню несколько минут за кручей у Десны, когда случилось прикорнуть под оком старшины. Короткие блажные сны… Да прерван дивный сон: сказал старшой, что у Десны дерётся батальон, что нужно хлопчикам помочь, подбросить им “огня”, и глаз его, смурной, как ночь, уставился в меня. На сердце стало горячо, но, получив приказ, подставил правое плечо, а после левое плечо под тот боезапас. /…/
И сбросил груз, и вытер пот, стою, живой, в пыли. У командира сомкнут рот, его бойцы, его оплот у речки полегли. Вдруг кто-то прохрипел: “Жидок, патроны нам принёс…”, — и встал, дороги поперёк, озлоблен и раскос. И до сих пор ещё томят виденья по ночам — тот, кто наставил автомат, был сам ещё пацан. /…/
Маленький, тщедушный, увёртливый, — забьётся в любую щель, — Давид Абрамович Вецкий умер в 2005 году, примеряя новую форму, что столичное правительство, накануне юбилейного парада, пошило для ветеранов. И похоронен на подмосковном кладбище в солдатском халявном мундире.
Мне восемнадцать лет всего, ещё я и не жил, и сгоряча и мать его, и ближнюю родню его, и небо обложил. И обнажил я грудь рывком: “Стреляй скорее, гад!”, да что-то отозвалось в нём — он отступил назад.
В предпоследнем десятилетии ушедшего века, уже при гласности, Давид Абрамович ознакомил Давида Самуиловича с давним своим стихотворением. Оно завершается так:
Я полем шёл. И на стерне остался слабый след. Что ж, на войне как на войне… Но горечь горькая во мне жила десятки лет. Да, не забылся тот урок среди родных полей: еврейство на Руси — порок. Будь светлый гений, будь пророк, но жжет тавро — “еврей”.
* * *
Человеческий разум может усвоить, осознать, понять только то, что воспринимают его рецепторы и мозг. Любой самый сложный инструментарий только продолжение, усовершенствование этих рецепторов и мозга.. Если разобрать поэлементно самую изощрённую фантастику – видно, что и она, при всей экстраполятивности и комбинаторике не может выйти за пределы познанного. Это не отрицание развития – новые открытия порождают новые понятия – просто возникает новый уровень опыта.
Правда, как-то мелькнули в печати сообщения, что математики подсчитали : вероятность существования Бога – 60%. Интересно, что они под этим подразумевают?
Кроме того, рассчитали, что Вселенная конечна. Но может быть, это только наша, а не мега-Вселенная?
Во всяком случае, уж точно бесконечно познание.
В его всесторонней бесконечности разум, как жук- древоточец прогрызает узкие туннели, которые пытается свести воедино.
***
Американцы, англичане…Читал мало, в переводах. Раньше и больше всех -Лонгфелло и Уитмен, Эдгар По, Уайльд и Киплинг. Потом Сэндберг, и немного Эзра Паунд. Несколько стихотворений Каммингса в переводе на польский, Сильвия Плат…
Кривое прыгало Пригов вызывает отвращение до тошноты. Но надо было бы, всё-таки, прочесть не только раннее или случайно попавшееся. Ведь я отплёвываюсь только от его назойливого уродства и концептуальных деяний…А вдруг?
* * *
Вот недавно пришла изнутри строка, простая фраза, как бы предвкушение образа:
«Как медленно плывут по небу облака» Были какие-то созвучия, ритм… Дальше предчувствовался главный ритм, плавное зарифмованное или не зарифмованное течение мысли или пейзаж, переходящий в метафору..
Но не пошло. Правда, фраза и ритм не уходили, зацепились на задворках. И время от времени всплывали
Где-то через неделю сначала пришло корявое:
«Как медленно плывут и тают облака…
Пришло пятое время года
После осени и зимы.
Ни опавших листьев,
Ни снега
Пустое время,
Ускользающее в пустоту
Потом вариант:
Забыты весна и лето.
После осени и зимы
Приходит пятое время года
Без опадающей листвы,
Без снега
Пустота,
Скользящая в пустоту .
С пустотой не ладилось, раздражала тавтология. Потом, почему «забыты весна и лето»?
Убираю пустоту,
Дальше:
И уплывают, тая, облака
Весна и лето,
Осень и зима
Растаяли, ушли,
И вот приходит
Иное, пятое, пустое время года,
Без опадающей листвы,
Без снега
И остаются только облака
Звучание и ритм лучше. Вроде что-то получилось, но не совсем то. Хоть и так может быть, но хотелось бы чётче, контрастней и концовка какая-то обрубленная. И слишком много таяния: у облаков «уплывАЮТ ТАЯ» и у времён года «расТАЯли», опять тавтология, да и на слух – зияет.
Ещё раз
Плывут,
плывут,
и тают облака…
…
весна и лето,
осень и зима
ушли.
Придёт иное время года:
без опадающей листвы,
без снега,
б е з в р е м е н и
…и только облака
плывут,
плывут,
плывут
плывут – и тают…
Вот напечатал, и вижу, что весна и лето, осень и зима не «ушли,» а «уйдут» - я же ещё есть – на смену им придёт пора без времени
и всё становится на своё место. Преобразовалась по звуку и ритму первая заглавная фраза, повторения идут как нагнетания, отброшены лишние слова, вошла ещё одна по смыслу и ритму дополняющая строка, и в конце снова облака, уплывающие и тающие.…
Маленькая заусеница – «время года» и «без времени», но оставил : слова разные и понятия разные. Пытался даже вместо «время года» дать «пора года», но всё ломает, как булыжником по стеклу .Хотелось написать «грядёт иное время года», и хоть по смыслу неуловимо ближе, но торжественность славянизма не в дугу, да ещё и это «гря».
Я не копирую любимого мной Маяковского. Хоть в основе и лежит его открытие, способ акцентирования. Кроме того, мне нравится, возникающая в этом случае, графическая форма стихотворения.
Всё. Так и останется.
Не осталось. Письмо, в которое нельзя , но мне, так хочется, что невозможно не поверить, вернуло к этим моим и так не очень вразумительным строкам с каким-то вывертом.
Сначала были иные попытки. Пришло:
Снова,
словно в юности,
вначале,
никому на свете не видна,
ласковая,
грустная,
большая
ширится и ширится волна –
Это ты,
неопытный галчонок,
легкая,
как песенка ручья,
Ольга,
Оля,
Олюшка,
Олёнок –
песенка неспетая моя!
Однако, припомнилось сразу стихотворение, написанное ( больше сорока лет тому назад )другой девчонке, когда я лежал в больнице, а уж после явно позаимствованной неспетой песенки этот путь отпал – нехорошо и слишком уж …песенно. Потом опять нечто сентиментально-высокопарное – «сквоэь дымку лет
я только отраженный лунный свет» - ну, это вообще капли Шанели.
Не страшно быть смешным, а страшно жалким.
Море нежности, и острое ощущение времени.
И это вернуло к косноязычию последних строк и повело:
…плывут,
плывут,
и тают облака…
Снег ноздреватый мартовский,
Капель
апрельская.
Как жадно ловят рты
набухших почек
влажный и густой
весенний ветер.
… От дождливых туч –
цветы и грязь.
…и снова облака
плывут,
плывут,
и тают…
После острой
трескучей канонады майских гроз
на летне голубом
слепяще жёлтым
вальяжно солнце из рассвета катит.
…а в высоте комочки облаков
плывут,
плывут и тают…
Бабье лето
сияет,
всеми красками палитры
переливается –
а позже осень
закрутит листопад.
…а облака
плывут
и тают….
Тучи и дожди -
зимы начало.
За дождями - слякоть,
опавший медленно и густо снег,
метель, пороша…
А коли мороз
и солнце –
день чудесный!
…
…… снова,
снова
плывут
плывут,
и тают облака….
………………………………………..
Весна и лето,
осень и зима
уйдут.
На смену им придет пора
бе з в р е м е н и и б е з м е н я.
…а где-то
всё будут плыть,
и таять облака,
покуда не растают…
Убрал почти все метафоры. Еще не всё проверил на звук
Что такое облака? Наверно, мои мысли, моя память. Всё? Нет, ещё не всё. « Время года» из «без времени» убрал. Убрал опадающую листву и снег, добавил себя, но концовка не пляшет, особенно кудахтающее «покуда». Надо точнее – ведь « п о с л е» облака ещё будут плыть и таять только какое-то время, а потом растают насовсем, не порождая новых, растворятся…
…а где-то
всё дальше уплывают облака,
всё уплывают,
упалыва…
уплы..
. . . . . . . . . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . . . . .
растаяли…
Нет:
…плывут,
плывут,
и тают облака.
Весна и лето,
осень и зима
уйдут.
На смену им придёт пора
Б е з в р е м е н и
. . .а п о с л е - облака
ещё немного проплывут -
всё тоньше,
прозрачнее…
И, наконец,
совсем
растают…
Подумать о смысле возникшего образа
Осталась «пора без времени» - если в лоб, то это смерть и «облака» - как уходящее сознание, память, в концовке даже упоминаемая опосредованно… ….
Ну, вот … Не знаю. Я шёл от звука к образу, от образа к смыслу. Не могу сказать, что всё в порядке. Не знаю. Поработать над оставшимся или остановиться и оставить только концовку ? Пусть отлежится – может, так и останется.
Давно не писал, вот и захотелось зафиксировать процесс в процессе.
Но я уже писал стихи о временах года, правда, другой ритм, другие образы, настроение… Может быть, одну концовку оставить?
Наткнулся сегодня у Милорада Павича:
«Я смотрю на плывущие облака, они исчезают за горой и узнаю в них собственные мысли, ушедшие безвозвратно» Взять как эпиграф – как подсветка.
Всё-таки для меня сочетание звука и ритма со смыслом - главный гомеостазис в поэзии
В то же время нет ничего, что не могло бы стать предметом освоения (или присвоения) поэзией. Всё зависит от силы воображения и меры таланта. Тот же пример Бродского.
* * *
Нравится Дима Быков – легкость и изящество его пируэтов в пространстве русской словесности, свой нестандартный взгляд на явления и события, ясный литературный язык и хорошее качество продукта при большой и разнообразной плодовитости. Испытываю удовольствие, читая и слушая.
А ещё больше удовольствия я получил от «Чито гритто» Георгия (Гиви) Данелия.
Я очень люблю его удивительно человечные фильмы, а книга – ещё одна грань творчества замечательного мастера. Эти зримые, легко льющиеся образы в речи, когда кажется, что слышишь голос собеседника, обаятельного и по-доброму лукавого умницы. Присмотришься, как это сделано – будто радугой переливающиеся самоцветы. Точно найденные слова, а юмор… Я «хохотался» до слёз.
* * *
Наступает интернетное время, время перекритериальности – растекаются и исчезают старые критерии, ценностные константы - и должно пройти время, когда в этой взвеси отсметанятся и возникнут новые точки отсчёта и устоятся сохранившиеся.
Конечно, трудно ориентироваться в возникшем релятивистком болоте, где любая позиция равноправна, однако мне кажется что в первую очередь надо определить пределы, когда всеприятие становится абсурдом.
Например – как далеко должна простираться моя толерантность по отношению к тем, кто хочет уничтожить суть и смысл моей жизни : меня, моих близких, моих соплеменников, мою страну?
Я могу постараться понять, почему возникло такое стремление, но ни в коем случае не приму его.
* * *
Константы в поле культуры
Концептуализм размыл границы искусства и неискусства..
Концептуалист может даже отказаться от создания объекта искусства – достаточно провозгласить концепцию. И даже нанять исполнителя.
Менеджерский способ здесь вторгается непосредственно в творческий процесс –
куда уже дальше…
Но я – уходящее, и посему придерживаюсь того, что мне казалось важным (хоть осуществить не удалось) – что в искусстве, во всех родах и видах, том числе и в литературе, недостаточно заявления о намерениях
* * *
Развитие идти должно от сложного к простому.
Вначале тешишься – я и так могу, я и эдак могу – а потом, со временем, из арсенала выбирается только самое главное, работающее на главный смысл и образ вещи, и (или) на эмоции. А остальное отбрасывается, как мешающее главному, каким бы блестящим и соблазнительно необычным оно ни было (иногда, по скупости прячется в загашник, с расчётом потом использовать, но, чаще всего, там и остаётся)
Такая простота самая трудная – ускользающая, труднодостижимая.
Любой результат художественного творчества должен вызывать у вступающего с ним в контакт хоть что-нибудь - эмоции, мысли состояние души, слияние или протест - всё, кроме равнодушия, ибо главное не описать, а передать.
Регистрация и описания пусть остаются науке.
Искусство – отразить, чтобы осмыслить и почувствовать.( для себя и, возможно, для других)
Как – образно или абстрактно – неважно
Главное – чтобы зацепило: самого себя, и, по возможности, тех, кто увидит, услышит или прочтёт
Отразив, творец одновременно фиксирует и отделяет от себя свой внутренний мир.
Глубина и широта охвата определяются личностью художника. В этом же – особенности, специфика того, к а к и ч т о преломляется в сознании от мира реального – прямо, опосредованно или отвлечённо.
***
Совсем другое. Мне кажется, что я с возрастом не становлюсь лучше, умнее, опытнее – разве что, может быть, сентиментальнее и нежнее к своим потомкам и добрее к детям вообще
.
Каждый, по моему мнению, останавливается эмоционально, да и по уму, наверно, на каком-то определённом возрасте – у каждого по-своему – и колеблется в каких-то временнЫх границах (у меня от 15 до 25, эдакая инфантильность).
От возраста возникает только что-то вроде привязанности-ответственности к жене, потомкам и немногим друзьям.
***
Раньше, когда мир менялся намного медленнее, старики были хранителями памяти и традиций, средоточием мудрости и опыта. Теперь, когда на множество порядков
увеличился поток информации, в нём начинают размываться привычные критерии и точки отсчёта, всё превращается в огромную бескрайнюю взвесь. В наше интернетное время, время перекритериальности, мир меняется стремительно, всё так быстро устаревает, что дети, а тем более, внуки становятся опытнее и разумнее нас. Опыт предков остаётся невостребованным, ненужным
***
Можно ли возлюбить человечество? Вопрос глупый. Любит ли отдельная капля океан? Не знаю. Это же не люди, а понятие.
А вот приязнь или неприязнь к конкретному человеку не всегда могу объяснить – к кому-то душа тянется, а кого-то заведомо не приемлет – и баста.
***
Запись при очередной попытке вести дневник, а не записывать возникшие мысли на первых попавшихся клочках бумаги. Таких записей у меня было и есть море – разбросанных, потерянных, позабытых. Иногда они попадаются или всплывают в памяти, развиваясь и экстраполируясь, но чаще всего снова исчезают.
Однажды купил на «вернисаже» («блошиный рынок» напротив театра им. Заньковецкой во Львове), записную книжку, решил – буду, даже сделал проложную
(пролог) запись
К сожалению, запись так и осталась первой и последней, как всегда из благого намерения ничего не вышло. Но есть дата - скоро исполнится 20 лет – и что забавно - перечень благих намерений.
«Я купил эту записную книжку позавчера, 16 августа 1987 года. Вернее всего, она принадлежала женщине – две первые, впоследствии выдранные мной страницы, были заполнены по-польски кулинарными рецептами.
Купил я её из любви к старине, и решил вести в ней записи вроде дневниковых. Мысли по поводу, а не фиксация событий, хотя при значимости оных и последнее не исключено.
Запись в процессе заставляет четче выразить мысль, и ней яснее видны логические и прочие огрехи.
По формату моё приобретение похоже на небольшую прямоугольную книгу. Плотно-тяжеловатая, с маленькой наклейкой-адресом магазина в верхнем левом углу форзаца обложки. Обложка твёрдая, синяя, листы желтоватые, тонкие, очень прочные и гладкие, с отграниченными полями.
Мне нравится, что она старинная, во всяком случае, лет на 15-20 старше меня.
Тяга к предметам старины возникла у меня лет 30 назад, здесь, во Львове, и с возрастом усиливается, хотя, в общем, новое меня интересует не меньше, чем старое, старинное, древнее – это не синонимы, а степени. Предметы и приметы прошлого воздействуют на воображение – ведь с этим кто-то жил, кто-то прикасался, для кого-то это было ценностью, частицей жизни, памятью…»
***
Читаю с пяти лет, всю жизнь, но с мировой литературой соприкоснулся (как читатель) разбросанно и во многом поверхностно. Тому виной моё малоязычие (русский, украинский, польский). Остальные – только по переводам. Англо- немецко- франкоязычное и, по крупицам, иное, то, что не было переведено на русский, дополнили вполне читаемые и слышимые в себе переводы на польский.
Знаю, переводы – это как отражение лунного света, и всё же… Автор, переводчик и я, читатель - прошёл луч или нет?...
Почти все большие поэты переводили иноязычных. У Пушкина и Лермонтова это вариации «из»… Жуковский переводил в основном с греческого и немецкого. Были и переводчики по призванию – Гнедич, переводивший Гомера, Холодковский, переводивший «Фауста» Гёте…
В советское время, дабы уйти от зависимости в системе – занимались переводами
Ахматова, Пастернак, Заболоцкий… Маршак, переводя Шекспира и Бёрнса сделал их, при всей критике, достоянием русской культуры. Полностью ушедшие в переводы Шервинский и Лозинский…
Были и талантливейшие профессионалы помоложе – Гелескул с испанского, Левик и Ваксмахер с немецкого и многие другие.
Нет худа без добра – достоянием мировой литературы стали эпосы «Манас» и «Гэсер».
Иногда перевод был только поводом для самореализации. Яркий пример: созданное во время войны великолепное по музыкальности и образности стихотворение «Ленинградцы, дети мои, ленинградцы, гордость моя!» под именем ныне почти или вовсе забытого казахского акына Джамбула Джабаева ленинградским поэтом-переводчиком Марком Тарловским… По уровню стихотворной культуры оно великолепно, вряд ли в нём осталось что-либо значительное от первоисточника – был возможен и такой ход самореализации.
***
На пике я вижу Шекспира. Даже в загадке своя прелесть (Сам Шекспир или Ретленд, Бэкон, Кристофер Марло ?)… Пушкин, Гейне, Лорка, Галчинский… Остальные любимые толпятся – такие разные и вдруг резко выделяющиеся в разное время жизни.
Здесь выбираешь сам, и даже мнение высоких авторитетов, если только не открыли они для тебя в своей позиции новое - тебе не указ.
Мне, например, кажется неверным то, что Толстой не любил Шекспира и предпочитал ему ходульно-пафосного Шиллера, но это – его выбор.
Понемногу отстаю от обтекающей меня новой литературы – ближе, то, что плотное, живое, побуждающее к осмыслению. Чаще привлекают эссе.
***
на тему:
Об исчезающих мыслях и замыслах.
О творчестве для разрядки.
О недовоплощённости
О стержне.
О старьевщине.
О накопительстве, стяжательстве и коллекционировании.
О еврейской многозначности и многозначительности.
О ёрничанье, гаерстве и эпатаже.
ЗАИНТЕРЕСОВАВШЕЕ:
У Бога евреев нет собственного имени и образа (говорящий куст – инструмент, предмет). Он непознаваем, и имена, которыми пользуются верующие – это только атрибуты Бога, они не могут отразить его во всей полноте.
Ближе всего понятию «Бог» соответствует атрибут «ГА МАКОМ», который на русский язык можно перевести как «ВСЕОХВАТЫВАЮЩУЮ ПРОСТРАНСТВО ВЕЗДЕСУЩНОСТЬ», так .как считается, что Бог является вместилищем Вселенной, а не наоборот.
Иудейская космогония гласит, что для того, чтобы создать Вселенную Вездесущий подсократился (цим-цум).
Великолепная метафора человеческого внутреннего мира.
Талмуд: «ЗЛО – НИЗШАЯ СТЕПЕНЬ ДОБРА».
***
Когда-то, очень давно, в конце 19 века английский астрофизик Джинс высказал предположение, что жизнь – это болезнь материи.
* * *
Мысль, о том, что земля – живая частица, - у Уэллса (роман «Когда земля вздрогнула»).. Возникновение Вселенной, солнечной системы, Земли и планет, возникновение жизни, происхождение, в частности, нефти и газа, варварски добываемые и так же используемые.и, без сомнения, связанные с этим резко участившиеся природные катастрофы – гипотезы, гипотезы, гипотезы…
Что будет когда истощатся запасы недр – ведь они конечны.? Физическую реакцию природы на это представить за минимумом информации сложно. Экономически
приближённо – возможно.
Начинают обычно с нефти, продолжают пресной водой, хотя, казалось бы, с неё и надо начинать.(найти профессора в Рамблере, развивающего именно эту экономическую часть) и далее…
***
Бесконечность – замкнутая в кольце или ленте Мёбиуса. И протяженная - ряды чисел, устремляющиеся в бесконечность от + плюса и – минуса, с исходной точкой в нуле.
* * *
Если нет выхода, будь хотя бы храбрым.
***
«Безумцы, не время проходит, а вы проходите по миру».
Схожее, но иначе - надпись на архитектурном барабане каплицы Боимов во Львове, который служит подножием для скульптурной фигуры сидящего в скорби Христа: (с латыни) –
«О, вы, проходящие по миру, остановитесь и задумайтесь - так ли велика ваша печаль и больше ли она печали моей».
***
«У человека, взятого как центр, могут быть отношения:
к самому себе;
к другим людям;
к другому полу;
к бесконечности;
к Богу или к природе.
Каждое из литературных произведений неизбежно входит хотя бы в одну из этих категорий».
Реми де Гурмон.
***
На очень старой бумажке-справке от жены, оправдывавшей прогул моего сына Пашки, с тыльной стороны я обнаружил текст, написанный моим почерком. Карандашом, от руки:
Знать, что смерть – это сон.
Что закат
Грустное золото. В этом поэзия
Бессмертная и убогая.
Поэзия
Приходит вновь, как рассвет и закат.
Вечерами какое-то лицо
К нам присматривается из зеркала.
Искусство должно быть как это зеркало,
Показывающее наше лицо.
Одиссей, уставший от чудес
Заплакал, увидев свою Итаку,
Зелёную, ласковую.
Искусство – Итака
Зелёной вечности, а не чудес
И оно, как река, бесконечно.
Вернее всего, это мой перевод стихотворения Тадеуша Кубьяка
***
ВООБРАЖАЕМЫЙ РАЗГОВОР (пропал первый законченный вариант)
Когда какие-то случайные события во времени выстраиваются в последовательную цепочку, прослеживается ли в этом закономерность?
Является ли предопределением то, что ряд случайностей выстраиваются во времени?
У меня это связано с Польшей. Польша многими воспринимается как страна традиционного антисемитизма. Для этого есть достаточно оснований – и до войны, и послевоенный погром в Кельцах, и события в Едвабне… Но так случилось, что ко мне Польша обращена и другой стороной.
Умозрительно можно построить схему.
Современные еврейские ашкеназские фамилии в основной массе приобрели либо немецкую, либо литовскую, либо польскую форму. По ним, в основном, можно определить место возникновения или профессию предков.
Моя фамилия по форме – польская. Её истоком могло быть одно из трёх местечек на Украине. Свою генеалогию я просчитал до середины 19 века, но уже от Елисаветграда. Ныне он называется Кировоградом. Большая часть повстречавшихся мне Ходорковских
каким-то образом предками стекается туда, на какую-то из его окраин.
(Боковые заметки: был у меня дядя, кузен мамы, входивший в киевскую элиту – он был директором «Воениздата». В первый месяц войны, ещё до Куйбышева, (Самары) цвет украинских письменныкив перебрался в Харьков. Этот кузен, Разумовский, фактически спас нас, убедив бросить всё и отправиться в эвакуацию. Однажды мама взяла меня с собой к нему в гостиницу. В зале было человек двадцать, несколько в форме, остальные в цивильном. Никого не помню, только суховатое лицо женщины с гладко зачёсанными назад волосами – это была жена драматурга Корнейчука, Ванда Василевская. Кроме того запомнился лысоватый неразговорчивый, как я потом понял, Бажан. И ещё – в книге «Полвека» Ежи Путрамент упоминает, что Разумовский был в составе делегации деятелей культуры, приехавших во Львов в 1939 или 40м году (правда, кажется, он писал о нём – возможно, с завистью – как о большом специалисте по женской части).
В 1942 году, в эвакуации, в кишлаке Атабай, когда я, десятилетний, рубил дрова для хозяина дома, в котором мы жили, подошел, шатаясь, юноша лет шестнадцати. Интеллигентное, тонкое, почти прозрачное от голода лицо. Он жестами попросил что-нибудь поесть. Хозяйка-узбечка, которую я позвал, принесла лепёшку и молоко. Он ел устало, не жадно, как можно было бы ожидать. Потом взял из моих рук топор, поднял и выронил его на чурбак – не было сил, и он опустился на землю. Я всё это помню очень отчётливо. Особенно меня удивило то, что парень, настолько старше меня, не в силах выполнить мою работу. Что было с ним потом – не знаю. Откуда-то я знал, что он поляк.
В следующем году, когда мы перебрались из кишлака в Туркестан, к моей матери, где она работала бухгалтером на хлопкозаводе, был другой случай.
Мы жили в двух этажном доме для работников завода. Напротив, на лестничной площадке была квартира начальника отдела снабжения. Это был плотный, почти квадратный украинец с семьёй. Однажды он пришел на перерыв пообедать. Дверь была приоткрыта, все были в комнате. На запах еды в кухню пробрался молодой парень, обезумевший от голода, и стал искать еду. Я выскочил на площадку, когда снабженец одним ударом сбросил голодного на следующую площадку лестницы. Бедняга поднялся, лицо было в крови, он протягивал окровавленные руки и стонал:- Хлеба, хлеба! Во мне поднялась жалость и дикая злоба. Я ударил снабженца головой в живот и стал молотить кулаками. Взрослый мужик просто оттолкнул меня, отчим за шиворот уволок в квартиру, а сам увёл избитого. Что было потом – не знаю, то, что это тоже был поляк, я, наверно, понял из разговоров матери с мужем.
Ещё один обрывок: - к маме по делу пришел рослый, физически мощный человек, хлопкозаводской грузчик, с интеллигентным, типично еврейским лицом. Говорил он с непривычным акцентом, нужно было что-то оформить, он отправлялся в Иран. Я не знал, где находится Иран, но знал, что это не фронт. а другая страна.. (Теперь я знаю, что он ушёл в армию под командованием Андерса)
1944 году. 1 января мы вернулись в недавно освобождённый от фашистов Харьков, город, в котором я родился, и откуда наша семья эвакуировалась в Казахстан. Город был немноголюден, мы, мальчишки, лазили по пустым квартирам. В одной из них, с запахом немецкой дезинфекции, я нашёл несколько патефонных пластинок и довольно толстый журнал без начала. Пластинки были немецкие, с маршами (один запомнился – «Хайль дер витцке, херр капитан»), журнал же, как выяснилось через много лет, был польский, по искусству. Наверно его владелец был из Силезии, нынешнего Шлёнска, интеллигентный силезец поляк или немец. Почему я хранил этот журнал столько лет, до отъезда в Германию? Не знаю.
В 1955 году я женился и переехал во Львов, город полиэтнический, с четырехсотлетней польской историей. Латиницу я знал, в среду вошёл легко,(украинским владел свободно) интерес к новому месту проживания, его своеобразный дух, «гений места», как говорили древние римляне, привёл меня к польской культуре, к польскому языку. Моими учебниками были «Шпильки» и «Жыце литерацке», краковская литературная газета, которые свободно можно было выписать. Через полгода я уже мог, читая, слышать музыку стихов Константы Ильдефонса Галчиньского.
Потом наступил 1956 год. Мало кто сейчас помнит, что тогда заваруха начиналась с Польши – забастовка в Гданьске, захват радиостанции… Но наш посол, кажется Аристов, быстро сообразил, вытащил из тюрьмы Владислава Гомулку, раненого Рокоссовского отправил в Москву, и обошлось без особого кровопролития. Конечно, цензура была жёсткая, но недоглядели – по подписке польская пресса приходила попрежнему. А в «Шпильках» фельетоны и карикатуры были такими, от которых у советского обывателя волосы стали бы дыбом – например, открыто выражалась солидарность с восставшими венграми, хохмы были типа: меняю «Капитал» Маркса на «Жития Святых», а карикатура на всю последнюю страницу «Шпилек» изображала уходящее вдаль шоссе, перегороженное чередующимися щитами с надписями: «Объезд направо», «Объезд налево» и внизу общая подпись: «Дорога в социализм на ремонте».
Книги на польском продавались в магазине «Дружба». Поляки не были так зашорены, как мы, и я в конце пятидесятых прочёл на польском «Превращения», «Процесс», «Замок» и «Америку» Кафки, «Дублинцев» Джойса, оплёванного в «Сов. Культуре» или «Литературке» Марека Хласко….
В пресс-киоске «Интуриста» (бывшего отеля «Жорж») я у знакомой киоскерши брал
польскую «Политику» с крупным красным заголовком и постоянным прямоугольничком злободневной карикатуры Кобылинского рядом. Когда возникали ключевые международные события, газета отмечала их вначале кратко. Через неделю появлялся подвал или даже целая полоса, с более глубоким, всесторонним и несколько отличным анализом события, нежели в нашей прессе.
Вскоре я обратил внимание на одновременно острые и жёсткие статьи, подписанные Ханной Кралль – где-то в конце шестидесятых.
Кроме вышеназванных изданий - «Свят», («Голубые странички» Адольфа Рудницкого и стихи Тадеуша Кубьяка), «Пшеглёнд Культуральны», забавный «Пшекруй»…
Почему-то сперва появилась нелепая идея написать стихи по-польски. Получилось, как впоследствии оказалось, даже вполне по-польски грамотно, но зачем? Я потом перевёл всё на русский
Уже тогда появилась тяга к переводам. Любимый Галчиньский не давался,(впрочем и чужие переводы не очень нравились), Стаффа съэкстраполировал на себя и два его стихотворения слились в одно, посему написал «из Стаффа». Пробовал Тувима, Слонимского, Броневского… Лучше получался Кубьяк, Иллаковичувна, Кульмова, Липска, несколько стихотворений Шимборской из краковской «ЖЛ»…Но и в этих моих переводах не всё до конца мне нравилось.. Поэтому переводы я делал для себя. Почти ничего не сохранилось.
В семидесятых я познакомился и подружился с семьёй Отко. Анджеем, кандидатом технических наук, физиком, его женой Людой и малолетней тогда дочерью Наталкой. Эта семья и доныне входит в круг моих немногочисленных близких друзей.
В 1988 году я вошел в число тех, кто принял участие в создании, по-моему первого, во всяком случае, одного из первых на Украине «Товарищества почитателей еврейской культуры имени Шолом Алейхема.». Мне удалось вместе с Ириной Карпинец организовать в городском Арсенале выставку произведений львовских художников на еврейские темы, которые хранились в запасниках львовских музеев. На этой выставке я встретился и подружился с молодой парой – Ирэной и Анджеем Тщинськими. Мы переписывались, потом они пригласили меня к себе.
Моя авантюрная эпопея в Польше требует особого описания. Пока скажу одно: - Анджей и Ирэна приняли меня сердечно и с радостью, как могут принять только самые близкие и искренние друзья, хотя тогда это было для них далеко не просто.
Итак, я получил официальное приглашение от Тщиньских. Однако, этого было недостаточно: надо было подготовиться к поездке, обеспечить себя деньгами в Польше , и хоть во Львове говорили «Курица – не птица, а Польша – не заграница», всё-таки я впервые ехал заграницу, мои друзья недавно окончили университет, жили в общежитии – так что подробности были излишни. Особых планов я не строил, ехал по наитию.
У меня был партнёр по коллекционированию, поездной проводник из Сувалок. Мы договорились с ним, что я отдам ему кое-что из своего обменного фонда, а он мне отдаст деньги в Польше. Человек это был порядочный и сомнений у меня не вызывал.
Стоимость билета до Люблина была смехотворной: 14 рублей
Таможенники и пограничники на меня не обращали внимания – глаз намётан, этот пустой. Когда мы пересекли границу, оказалось, что мой поезд ушел, а следующий будет через пару часов.
Странно – меня это почему-то совсем не волновало, хотя, выезжая в Союзе в другие города, я судорожно беспокоился по поводу ночлега. В поезд я сел без проблем и в Люблин приехал поздним вечером.
На вокзале я обменял в кассе единственную десятку, обогатился, таким образом, на несколько тысяч злотых, которых мне едва хватило на оплату проезда в троллейбусе.
К общежитию, в котором жили Тщиньские, я добрался когда уже совсем стемнело и узнал, что они уехали. Виноват был я сам – приехал экспромтом, никого не предупредил.
Женщина, сидевшая за «рецепцией», конторкой у входа, стала звонить туда, куда, по её мнению, они должны были уехать. Безрезультатно. Она сказала, что сама приютила бы меня, но это далеко и уйти она не может. Поразмыслив, она вручила мне ключ от комнаты Тщиньских, чем меня не удивила, а просто поразила – будучи из страны, где «человек человеку друг, товарищ и брат» я сам, может быть, мог бы дать ключ от своей квартиры незнакомому человеку, но от чужой – никогда.
Однако я принял этот дар, вошел в маленькую, максимум десятиметровую комнату и заснул на диване.
Когда утром я сошел вниз, чтобы вернуть ключ, моя благодетельница сказала, что она уже вычислила Тщиньских и Анджей к обеду приедет. Я спросил, как добраться до толчка, чтобы продать две бутылки водки – денег у меня не было. Она отвезла меня на этот базар и сама продала водку и уехала, оставив меня на базаре До сих пор не могу понять, почему эта женщина мне, совершенно незнакомому человеку, так помогла.
Если даже предположить, что она очень уважала и любила Тщиньских, то всё равно её отношение ко мне – альтруизм самой чистой пробы.
К сожалению, я так больше и не увидел её – её дежурства не совпадали, очевидно, с моими появлениями у Тщиньских во время моих метаний по Польше.
Ключ она оставила мне, и я вернулся в комнату Тщиньских.
Часа в два открылась дверь и Ирена, сурово глядя на меня, спросила:
- Вы кто? Что вы здесь делаете? Я растерялся – Пани Ирена, вы меня не узнаёте?
- А, вы тот пан из Львова! Я не Ирена, я Ганна, мы двойняшки.
Несколько дней я провёл в Варшаве у старого поэта Ежи Миллера и его жены пани Мирославы. К ним приходили интересные люди, ведя беседу, они стали обращаться ко\ мне и я впервые, спотыкаясь, заговорил по-польски.
Пани Мирослава съездила со мной в знаменитые Лазенки, показала и другие достопримечательности Варшавы. Пан Ежи рассказал мне много интересного о варшавских литературных кабаре, о Тадеуше Кубьяке – его стихи в «Сьвяте» мне нравились – и хотел подарить мне множество книг, но я выбрал только стихи Антони Слонимского и том великолепных эссе поэта Мечислава Яструна. Доброжелательное гостеприимство этих замечательных людей для практически неизвестного им человека я помню, и буду помнить всегда.
Когда украинские карбованцы превратились в «фантики», они прислали мне посылку с продуктами – это при том, что жили они довольно скромно. Я ответил, что очень признателен и тронут их заботой, и что у меня всё в порядке.
В круговерти последующих событий письма не писались и связь прервалась.
Связь с Тщиньскими оборвалась намного позднее – мы изредка переписывались и тогда, когда я эмигрировал в Германию. Наконец, мы встретились в Касселе на «DOKUMENTA», - систематической выставке последних достижений европейского искусства за очередные пять лет. Я, памятуя об их гостеприимстве, настойчиво приглашал Ирену и Анджея в гости, но Ирена мягко, но решительно отказалась. Добряк Анджей пытался сказать что-то о будущем, но мне стало ясно: я Ирене неинтересен. Я принял для себя это без обиды, как данность – это был другой социальный уровень, и, в определённой степени, другой уровень эрудиции в области современного искусства.
А, может быть, в этом моя вина: письма я перестал писать. Электронные их адреса при переинсталлировании потерялись. Сохранилось только это, существоавшее отдельно.