Общество не в порядке,
когда по родительски заботится о манекенах.
1.
Помните, как чудно скрипят уключины весельной лодки? А какая веселая музыка льется у оси колеса нагруженной сеном телеги? Впрочем, едва ли, вы, любезный читатель, сидели на запряженной лошадью телеге, но если когда-нибудь брали весельную лодку и выплывали в тишину речного простора – то обязательно поймете меня. Звук уключин незабываем. Где бы я ни оказался, в какой-либо город, страну не занесла меня судьба фоторепортера, он всегда остается со мною как самое сокровенное, что каждый человек носит в своем сердце. Ведь есть же в нас сокровенное! – то, о чем мы не расскажем первому встречному, а, быть может, поделимся только с самыми близкими людьми.
Часто я сравниваю звуки в метро с тем уже далеким, родным, скрипучим голосом уключин. Скрипы вагона гулкого поезда высвобождают из памяти давние воспоминания, ставшие для меня необходимыми в шумном несносном городе, залитого в бетон и камень, где сама мысль о природе, о речных просторах кажется неуместной. Такого рода воспоминания приходят в голову благодаря какому-нибудь неожиданному совпадению или случаю, и тогда хочется закрыть глаза, расслабиться, откинуться дома в удобном кресле или прислониться в вагоне метро к его прохладным дверям и представить себя далеко-далеко, но обязательно там, где было так удивительно хорошо и добро на душе. И все-таки скрипы вагона лишь отдаленно напоминают те чудные, почти осязаемые душой звуки, которые так привычно рождаются у борта весельной лодки и разносятся затем над зеленоватой гладью речного простора. Есть в этом просторе нечто такое, что рождает светлые чувства, что-то такое, что постоянно ускользает и теряется в суете города. Для кого-то это диковинка, странная особенность, а для меня отрада, мой рай; и все, о чем я мечтаю, о чем думаю – снова вернуться в него, обрести его снова и снова.
Там – рядом с берегом, где качаются в чистой реке высокие камыши, а в стороне под корягами неожиданно становится глубоко и у дна стоит щука, плывет деревянная лодка: длинная, с вытянутым носом, просмоленным днищем. На веслах видны глубокие трещины, и они же спутанными нитями бегут вдоль бортов её. С каждым взмахом весла, с плавным движением его над поверхностью реки, когда с лопасти струится и капает вода, а уключина издает характерный звук, – в этот момент происходит удивительное! Ты постепенно окунаешься в музу речного простора. Поток умиротворения нисходит и охватывает тебя, а влекомая им душа ощущает возвышенную безмятежность, нирвану, медленное погружение в океан спокойствия и величия богом созданных речных берегов, косматых и темных, словно борода великана. Густо поросли берега вековыми елями. Вот он рай земной, что притягивает к себе, зовет и манит, заставляет вернуться.
На одном из берегов с засеянной пшеницей полем – мой идол, мой бог – моя деревня. Сейчас далекая, убогая, но все такая же памятная. Туда я приехал молодым амбициозным фотографом за фактурой и за панорамными снимками. В мои планы входило создание своего авторского альбома. Название ему я придумал позже. «Деревенские зарисовки» - так стал называться он после моего возвращения в город, а пока мне нужен был типаж, классический типаж глубинки России. И я в полной мере получил его в одной деревне за Уралом.
Со мной всегда верный друг «Никон» – прекрасный фотоаппарат. В то время еще пленочный со сменными объективами. Что за чудо фотографии получались благодаря его линзам! Вот откуда на снимках появлялась эмоционально-подчеркнутая резкость, дополняя внутренние переживания людей. Даже предметы: будь то приоткрытая с полутенями калитка или распахнутые резные ставни – отражались на фото живым образом, символом дыхания, некой одушевленностью предметов.
Я остановился в доме Николая Матвеевича и хорошо помню, как в первый день своего приезда вдоль покосившегося забора от его дома старушка вела корову. Старушка поравнялась со мной, на корове камнем на шее висит колокольчик. «Дзынь-динь» – лениво звякнул он. Я невольно перевел взгляд на животное. «Что смотришь? – спрашивает меня грустный коровий взгляд темных глаз, - Видишь, так мы живем». Я осмотрелся вокруг, и тут меня поразило… Сбоку покосившийся забор, прямо пятнистая корова и женщина в белом платке, в мужских сапогах, в заношенном платье, а потом совсем близко: усталое, но улыбающееся лицо женщины, темные доверчивые глаза животного, и позади них, в завершении к двойному портрету резким контрастным фоном ржавая сельская техника, сквозь остатки крыш, разрушенных стен коровника просвечивает небо. Вот он натурализм, сельские реалии... С чего-то же надо было начинать свой будущий фотоальбом. Я навел камеру, щелк – кадр, щелк – другой, третий. Чем больше снимков – тем лучше, будет из чего выбирать.
Корова медленно прошла мимо, помахивая хвостом, отгоняя назойливых мух; крепко пахнуло навозом. Позади снова прозвучало, но уже тихо: «дзынь-динь», - и с этим удаляющимся звуком исчезал бывший, когда-то привычный деревенский мир. На его смену пришел совершенно другой, уродливый и неказистый, стоило пройти немного дальше, чтобы его увидеть. За огородами с высокой травой стоят похожие между собой домишки, но вид их непривычен. В солнечном блеске листвы глазницы выбитых окон бревенчатых стен неприглядно темнеют. Будто слепцы с тяжелой поклажей стоят, натужись, покинутые дома, и сады зачахли. Оставалось только догадываться, что на месте травы в человеческий рост был когда-то ухоженный сад. Много народу покинуло эти места, и скольким предстоит еще уехать. Некогда шумная деревушка превратилась в тихую старческую обитель. Деревня доживает свой век, и никому нет до этого дела. Тут остаются лишь те, кому некуда ехать, кто не в силах покинуть насиженное место и продолжает мириться с судьбой. Родное и убогое это место, пропасть разделяет его от города.
Тут в деревне, можно сказать почти на краю цивилизации, стоит позабытой ржавая техника, ветхие постройки местами приобрели пепельный цвет праха, кругом запустение, беднота, а в городах все уже давно привыкли к смене иномарки, к гипермаркетам «Ашан», «Икея», «Мега», к бутикам с высоким entourage будто все это естественно и доступно. В витринах ЦУМа столицы стоят вечно молодые манекены в дорогих костюмах у камина или вальяжно сидят коронованные в креслах рядом с дорогими винами, бутылкой шампанского, охлаждаемой в ice bucket с заботливо расставленными то тут, то там свечами, раскрытыми книгами, лишь подчеркивая всю искусственность высокого стиля жизни. Для кого этот уровень - для тех, кто обрабатывает землю? Видели ли вы когда-нибудь как живут люди глубинки России? Что для людей и что для манекенов? Сегодня говорят о возвращении старинных русских традиций, оформляя ЦУМ на Петровке как во времена "Мюр и Мерилиз", но не стоит забывать, что в те времена рост населения был одим из самых высоких в Европе, а по общему объему производства Россия занимала пятое место в Мире и рубль был конвертируемой валютой. Кого-то мы хотим обмануть... Современное общество потребления хочет жить красиво, быть красиво одето, но не думает о следующем поколении; оно строит коттедж за городом, называя его «родовое гнездо», не вдаваясь в сущность названия, путая понятия, считая это и усадьбой и решением семейной проблемы. Но проблема шире, масштабнее, чем можно себе представить.
Чуть вдалеке, за полем радостно шумит лес – он еще остался тем достоянием, что с душой и самобытностью живущих тут людей я называю Россией. Не будет этой деревни, этих людей, вырубят заказник, зарастет поле, увянут сады и не станет привычной России. Пустеют дома и эти пустующие дома не сравнить с той пустотой, что образовалась внутри меня. Больно смотреть как некогда красивый и плодородный край, в который я безумно влюблен, превращается в жалкое убожество. Почему так происходит, долго ли будет продолжаться? Деревни вымирают одна за другой, а вместе с ними исчезает история, традиция, уникальность каждого края. Я согласен с тем, что все со временем меняется, но не должно оно бесследно исчезнуть, что-нибудь должно сохраниться, перейти через поколения в века. Страшно становится при мысли, что все обо всем знают, но бездействуют. Возрождение или вырождение ожидает русский край? Наверное, нужно быть сумасшедшим или патриотом, чтобы продолжать его любить, несмотря на запустение. Но я здесь и картины прекрасного края сохранятся на моих фотографиях. Это все, что я могу сделать, это немного больше, чем простая человеческая память, какая обычно принадлежит только одному человеку, а фотографии теперь смогут увидеть люди. Много лет прошло, когда впервые взял в руки фотоаппарат, научился делать снимки, а я все еще помню те мгновения. И сейчас вижу наполненную свежим молоком банку: она стоит прикрытой марлей на столе, вижу солнечный подоконник и жужжащих мушек у оконного стекла. Вкус парного молока какой-то особенный, теперь уже далекий - не вспомнить. Давно это было. В другой жизни, в другой стране. Той страны уже не будет, а хотелось бы вернуться в то время и прожить хотя бы один день из той жизни, - лучший день, когда за окном все играло, двигалось, жило. Громыхал за окном трактор (от которого всегда, даже когда он стоял в стороне, пахло соляркой), кружились, сновали на пасеке пчелы; белая буханка хлеба с пористой мякотью, на которой растекается солнечный мед поджаристой корочкой хрустит во рту, и масло медленно тает на рассыпчатой горячей картохе, с вьющимся паром над ней. Жарятся на сковородке лисички, опята со скользкими шляпками лежат в ведре. Мы с ребятами свободно бродим по дворам и забегаем друг к другу в гости без спроса. Сколько солнечного света так богато струилось в те времена и попадало в объектив. Кажется, что в жизни и осталось всего только доброго и бескорыстного – этот дневной солнечный свет. Не ощутить его в городе так живо, так волшебно, как на природе, в деревне!
2
В доме Николая Матвеевича по вечерам я забрался на чердак в ожидании заката. Темнело медленно, синей тушью заливалось небо, на нем ярко и крупно зажигались звезды. Под настроение сами собой рождались короткие строчки:
«Дремлют пашни, дремлют сосны, чуть колышутся луга.
Вдалеке над спящей степью одинокая луна…»
Мне нравилось быть одному, за целый день я уставал от разговоров. Матвеич становился невыносим, когда начинал рассказывать и прикладываться к бутылке. Мне было искренне жаль старика и его семью, но что для них я мог сделать. Семья Николая Матвеевича была не полной. Его жена – старуха, которую я видел в день приезда и немолодая дочь с грудным младенцем. Отец младенца спился и недавно умер. Вечерами Матвеич – сухой высокий старик с запавшими глазами сетовал на безденежье и безнадежность. Рассказывал, как под вымышленной «санитарной обработкой» вырубается лес, который после продается в обход закона.
– Засуха или грибок – вот и весь предлог для рубки леса, - говорил он.
С его слов я понял, что под предлогом «санитарной» рубки лесозаготовители вместо валежника и сухостоя вырубают сосновые леса – и прекрасный зеленый бор идет на продажу.
– А еще подработать можно факельщиком, - сказал старик.
– Как это, факельщиком?
– А так. Интересует, например, заезжих мужиков на КамАЗах заповедный лес. Просто спилить его нельзя, так они придумали такую схему. Кое-где мужики делают отметки на стволах, мол, этот участок леса их интересует. Затем я невдалеке поджигаю... Да ты не переживай! – сгорит немного, а вырубят тот участок, который нужен. Это брат, по документам противопожарная рубка. Стволы идут прямые, хошь те дуб, а хочешь ясень и к тому же нигде не учтенные, а деньги за них хорошие.
После этого случая фраза «лес – наше богатство», – действительно звучит в прямом смысле слова, подумал я. Вот тебе и «спящие сосны и луна».
Как-то днем после фоторепортажа и оживленных разговоров со стариками я проходил мимо крайнего к полю заброшенного дома. Ради любопытства зашел внутрь, поднялся наверх. Я отчетливо почувствовал в себе, как что-то потянуло меня забраться на чердак. Наверху было призрачно и уютно. Сквозь квадратное окно внутрь темного пространства проникал свет. Внутри как-то по-особенному густо пахло деревом и сеном. Захотелось остаться одному, собраться с мыслями, подумать о новых снимках. У меня из головы никак не выходил рассказ Матвеича о браконьерской вырубке леса. Сфотографировать спиленные пни можно, при случае даже заезжие КаМаЗы, только что это докажет? Я смотрел вниз через маленькое квадратное окно, думал о предстоящем разговоре с редактором и она - знакомая соседская девушка с бидоном на шее полным ягод, случайно проходя мимо, подняла голову и заметила меня с улицы. Я улыбнулся, приветливо махнул рукой, и она поднялась ко мне на чердак.
– Что ты тут делаешь? - с любопытством спросила Наташа, глядя на мой фотоаппарат, который я по привычке держал в руках.
Я попытался ей объяснить, что тут сверху открывается прекрасный вид. Она посмотрела из маленького окна и усмехнулась. Ничего не было удивительного за окном. Для нее привычный вид: одна улица, на которой жилых домов можно посчитать на пальцах, за улицей полоска леса, край реки, а за рекой немного в стороне далекое поле и бредущие по полю тени облаков.
По мере того, как я рассказывал Наташе основы перспективы, показывал рукой на облака, - тут на чердаке с нею рядом я почувствовал как незнакомое чувство неожиданно отвлекло меня от собственных мыслей, от первоначального настроя, и еще так остро почувствовал тот особенный чердачный аромат, что по ныне помнится и не оставляет к себе равнодушным. Как описать его? В любом аромате присутствуют многие ноты, так и тут в сухом теплом воздухе чердака, как в аромате духов, причудливо колебались самые разные. И только сейчас я их уловил. Ноты верхние, чуть только заметные робкие: шалфей, лаванда, жасмин, и еще немного фиалки, ландыша. Затем ноты основные, смелые: дикие ягоды, душистое сено. А в конце слегка угадываемые ноты сердца: утренняя роса, восход солнца, запах дождя. Была ли та особенная душистость, в которую мы внезапно с Наташей погрузились на чердаке, обусловлена ягодами в бидоне или высушенными букетами из цветов и растений, что висели в беспорядке на стенах, - определенно не скажу, но в душе моей отозвалась вся симфония чувств. А казалось бы, что произошло? Просто появилась Наташа, села напротив солнца и лучи его, ранее беспрестанно и ровно заполнявшие квадрат распахнутого окна, вдруг выхватили своим сиянием часть темного чердака с ягодами, цветами, сухой лечебной травой, ароматным сеном...
Я поднял фотоаппарат. Она сбросила с плеч летнюю накидку. Нет, против солнца снимать нельзя. Но еле сдерживаемая напротив улыбка, взгляд голубых глаз мне сказали, что снимать нужно непременно. Где-то видел я похожий взгляд, чем-то был он мне знаком.
Глядя на красивое лицо молоденькой девушки, сначала поражаешься тому вызывающему очарованию, которое от него исходит. Есть в некоторых лицах скрытая, необъяснимая черта, что мгновенно приковывает взгляд, проникает внутрь подсознания, словно какой-нибудь вирус, одномоментно лишая воли, спутывая разум и чувства, высвобождая «гармоны счастья». Лишь позже осознаешь, что эту особенность - до конца неопознанную то ли нежную улыбку, то ли милую насмешку – уже встречал, уже видел раньше. Так близки во взглядах эти разные лица, настолько похожи они между собой одной общей чертой: и тот же взгляд с обложки глянцевого журнала – взгляд успешной модели, и взгляд актрисы, уверенной в своем влиянии на мужчин, и такая же черта мелькнула во взгляде Наташи - деревенской девушки. Но для меня осознание этого факта не было важным. В ней было что-то свое…естественное, без броской самоуверенности и гламурного лоска. Ей шел двадцатый год. Мы встречались и ходили гулять вместе с ее братом за деревню на опушку леса собирать грибы. «Я бы хотела уехать отсюда,- сказала она как-то на днях».
«Куда же?»
«Куда-нибудь вырваться, хотя бы в город...Все равно куда, лишь бы успеть посмотреть мир, почувствовать себя свободной. Не хочу как родители прожить всю жизнь в нещите, считая копейки».
«А я бы хотел жить в деревне, - сказал я».
«Шутишь?»
«Нет».
Я внимательно посмотрел на нее. Глаза не большие, брови тонкие. В резком свете от окна ее лицо на пленке может оказаться пересвечено, а если попросить сместиться назад, немного в глубь – попадет в черноту.
– Повернись в три четверти, – сказал я,
– Как?
– Просто поверни лицо немного в сторону. Она повернула и на щеке появилась требуемая тень.
– Плечо немного ниже, так. Хорошо…
– Тут подбородок немного выше…. Свободней…
«Нужно снимать сейчас, твердил я себе, когда есть настроение, непринужденная улыбка, когда сбоку льется дневной свет и сама атмосфера вокруг создает живость кадра. Завтра уже будет поздно, уже будет не то, и не так, это я точно знаю…все исчезнет, ничего не будет. Пусть останется сейчас, все останется в сегодня».
Творческий порыв вселил мне силы. Я даже почувствовал себя немного сумасшедшим, несколько одержимым этим порывом счастья. С безудержным энтузиазмом я снимал в течение часа. «На моих кадрах она останется естественной, как в жизни...». Мысли вихрем кружились у меня в голове. Я наводил резкость, снимал, менял объектив и снова снимал. В тоже время смутно представилось видение, картина наплыла из какого-то далекого неосознанного будущего. Вначале неясно, как бы сторонне, проявилась студия, мутный свет, на фоне которого различимы лишь очертания темных фигур, и только потом фигуры превратились в реальных людей, и стало понятно, кто они и чем занимаются: профессиональный фотограф, визажист - собрались вокруг модели в центре. А модель эта Наташа… А как узнал ее – пропало видение. «Если она захочет продолжать сниматься – ее ждет неплохая карьера, подумал я. Все может быть потом с постановкой света, профессионально; пусть не так естественно, как сейчас. Тут сама жизнь постановка кадра». Знала ли она об этом, о том, что ее ждет? Думаю, да, но сам в душе не желал, чтобы она стала моделью, однако, увлеченный процессом, сам же и фотографировал. Передо мной был образ и лицо деревенской девушки, еще не тронутой модельной эйфорией. Дай то бог, чтобы его сохранить.
В тот день она была ко мне особенно близка, и тот удивительный запах чердака с ароматом сена, вкусом малины и черники из бидона запомнился мне запахом Наташи.
3
На следующий день мы плыли по извилистой реке, где крутые и пологие берега сменяли друг друга. Наташа сидела напротив, на корме, повернув лицо от солнца. Густые русые волосы ее колокольчиком закрывали шею, но не касались плеч; плечи, как и лицо и руки богато покрыты мандариновыми веснушками, а веснушки-то сами не яркие, почти незаметные, появляются, оживляют лицо девушки когда наклоняешься к ней близко. На ней вишневая легкая блузка, закатанные чуть ниже колена, плотно облегающие бедра джинсы, на ногах плетеные босоножки, в босоножках загорелые и пыльные пальцы ног. У нее были обычные, не самые стройные ноги, однако, что в них поразило меня – так это шевеления тех самых пальчиков, созданных, вероятно, мастером-ювелиром, и резкий изящный подъем стопы, которому позавидовала бы любая балерина. Эти неосознанные прелестные шевеления, легкие покачивания ногой, когда она о чем-то размышляла настолько сильно врезались в мою память, что по прошествии нескольких лет я хорошо представляю ее саму на той самой лодке, столь ясно и живо вижу в деталях, - сколь это возможно в ярких воспоминаниях.
Видимо, я невольно засмотрелся и Наташа, недоумевая, что я мог интересного у нее разглядеть, быстро взглянула себе на ноги. В этот момент она чуть опустила голову, и густые русые волосы колыхнулись, скользнули вольно по щекам, путаясь на лице. Вода, что всегда бывает на дне лодки, коснулась ее ног. Все в ней было прекрасно в этой деревенской девушке, даже щиколотки с грязными разводами. Наташа сбросила босоножки, смеясь и глядя на меня, игриво в этот раз шевеля мокрыми пальчиками ноги.
Значительно отплыв от берега, мы пересели. Я фотографировал, повернувшись лицом к окружающим нас кривым берегам, любуясь каждым мгновением, каждым движением жизни; она, босая, взялась за весла, и умело стала управлять лодкой.
Тот день был солнечный, на диво красивый, несущий собой жизненную силу.
Как чутко, как чувственно все вокруг! что казалось от этого можно сойти с ума.
Весло справа коснулось края длинной тени от деревьев, что густо росли на берегу, за которым река разливалась широким простором. Наташа опустила весла, прошла вперед и стала позировать мне. Свет на нее падал сверху и несколько сбоку. Получились хорошие кадры.
Позади нее виднелся совсем далекий берег, и вода у того берега была уже не привычно желто-зеленой как на солнце, а под набежавшими облаками темно-синей, как на море. За синей рекой открывалась светлая, выжженная солнцем полоска желтого луга, мелкие постройки в стороне, и сразу за лугом, чуть выше на склоне густой темный лес и тонкие осветленные облака, извитыми лентами, далеко уходившие за урочище. Какой простор для фокусировки, возможность попробовать портрет с широкоугольным объективом, и что за удивительная палитра цвета! Густой синий, воздушный лазурный, розовый, вишневый, мандариновый, зеленый, – эти цвета наполняли вокруг мир, чудесным образом смешивались, гармонично переплетались между собой словно нити широкого красочного полотна, образуя пестрый рисунок. Рисунок этот шевелился, перемещался вместе с нами.
Уже возвращаясь, Наташа снова села на корму, повернув лицо уже в другую сторону от солнца, и посмотрела на меня исподлобья. Она знала, что мне пора уезжать.
– Долго ли мы будем помнить эти мгновения? Наши встречи? – спросила она меня, задумавшись.
Я ответил не сразу. Сам себе задавал тот же вопрос.
Лодка проплывала высокий берег. На самом верху, где густая трава и росли ели, берег резко обрывался, обнажая стену из земли и глины.
– Мы будем помнить их настолько долго, насколько эти мгновения дороги для каждого из нас, - ответил я и продолжил вглядываться в ее лицо, пытаясь увидеть знаки, уловить следы вчерашнего волнительного для нас обоих времени, проведенного на чердаке, затем спросил:
– Как ты себя чувствуешь?
– Все уже прошло. Ты, правда, приедешь?
– Да, я обещаю.
Через неделю или две вернувшись в город, я отправил Наташе по почте небольшую бандероль с фотографиями, которые успел сделать. Большей частью это были фотографии в лодке и на чердаке. Редактору я показал только снимки природы и деревни.
– Что думаете по поводу снимков? - спросил я редактора, - что если сделать авторский альбом?
– Для альбома снимков маловато, - сказал он, быстро просматривая фотографии и перекладывая их все в одну стопку. Лишь некоторые из них он откладывал в сторону.
– Снимками природы ты никого не удивишь. Не спорю, красиво, местами даже прелестно, но в них не хватает авторского взгляда, почерка, ну ты понимаешь, о чем я говорю. А вот снимки деревни интересны.
Я был с ним не согласен, но не стал объяснять свои внутренние чувства - они все лежали перед ним и просто добавил:
– Кое-что специально снимал на черно-белую пленку.
– Да это интересно. Цепляет. А вот это, - сказал он, показывая на пару снимков коровника, как будто после войны. Разруха полная. Воронок только не хватает или колючей проволоки.
И как там еще люди живут.
Вечером мы выпили пива и разговорились. Поговорили о том, как бедно живут люди в деревне, про Матвеича – старика факельщика.
– «Проданные» леса, «брошенные» деревни, пустые поля – это только начало. Знаешь, что может случиться из-за деградации населения, нехватки трудовых ресурсов, развала сельского хозяйства, алкоголизации? – спросил он меня серьезно.
– Что?
– Трудоспособных людей станет так мало, что прокормить стариков и обеспечить безопасность государства будет невозможно...
– Звучит как-то мрачно.
– Если в ближайшее время в стране ничего не изменится, так и случится.
От Наташи не было ответа. Я часто думал, дошли ли мои письма, получила ли она их; важна ли была наша случайная встреча как для нее, так и для меня, но так ничего определенного мне не приходило в голову. Если бы она хотела, она бы написала. Мы потерялись и только по прошествии нескольких лет, я вернулся в эту деревушку, решил узнать, как сложилась судьба деревни, как поживает Наташа.
4
И вот я приехал, как обещал.
Вернулся в деревню, где жили люди с веселыми мандариновыми веснушками на лицах. Вернулся, чтобы увидеть Наташу. Увести ли ее с собой или самому с нею остаться, окончательно я еще не решил. Сделать выбор всегда трудно. Как можно решить, когда не знаешь мыслей другого человека, когда не знаешь до конца самого себя?!
По пути от станции, на краю деревни у реки задержался, сел в первую попавшуюся лодку. Как давно я мечтал об этом! Думал, приеду в деревню, первым делом выйду к реке, и чудная картина откроется взгляду. Так и случилось. Небольшая запруда, пеньки, коряги. У самой воды стоят на берегу высокие ивы, тянутся от них ветки, клонятся над водой, приветствуют всех проплывающих мимо, а чуть дальше, справа и слева поднимается высокий берег, покрытый густым еловым лесом. Тень высоких елей застилает реку темным покрывалом, солнечные лучи пронзают покрывало своими яркими стрелами, свет их проникает до дна. Глядя на эту красоту, с каждой минутой понимаешь, что находишься в сказке, в мире загадок, оживших полутеней, среди палитры цвета, чудного перелива света, радостного и счастливого бескрайнего мира, способного оставаться до конца таинственным, неразгаданным и потому притягательным, в который непременно так и тянет вернуться. «Останься…», - блещут короткие волны, «останься…» – шепчет голос темного ельника. Снова и снова приходит чудная мысль, будто ты здесь не один, словно кто-то присутствует рядом: белые полоски солнца на воде слепят глаза и вот уже непонятно что это за быстрые тени хороводом скользят по зеленоватой ряби, – мелькнут на мгновение и канут в темных водах, исчезнут среди густых зарослей берега; то вдруг брызнет кто-то водой или дунет в ухо теплым ветром и тихо захихикает в стороне тоненьким голоском, прячась от взгляда. Как не вспомнить тут о русалках, преданьях старины! И вот ты уже снова влюблен, беспамятно влюблен в жизнь и во все, что тебя в ней окружает: в этот воздух, лодку, берега, деревню. И мир вокруг уже не кажется безнадежным, скучным, каким он казался, живя в городе. Жизнь сама по себе штука заурядная и даже в чем-то занудная, кроме отдельных прелестных моментов, освещенных приходящим счастьем. Иногда эти моменты счастья случайны и ярки как вспышки новых звезд - их чудом преподносит нам судьба, а большей частью мы должны создавать их сами, и жить ради ощущения этих счастливых моментов.
Теперь я делаю снимки на цифровом аппарате. В них та же привычная глазу панорама, все тот же деревенский пейзаж с воспетой поэтами далью. Клонящиеся к реке ветви деревьев, небесная река облачных узоров – лучших кадров мне не найти, - но в них чего-то не хватает, возможно, небольшого штриха, что обычно останется за кадром. То, о чем мне говорил редактор. Я пытаюсь понять, уловить ценный для снимка момент. Поскрипывают уключины, скользит по зеленой реке лодка, мелькают на солнце мокрые лопасти весел, и вот оно! Я нашел то, что искал, перестаю грести, беру в руки камеру… Уключина лодки на переднем плане, чуть приподнятое весло, стекающие капли воды, а за ними далекий, слегка размытый полукруглый берег …Снято с легким облачком засветки благодаря установленному фильтру на объективе. В этой солнечной дымке, в дрожании рассеянного фильтром свете запечатлена мелодия звука, мелодия движения. Снимок сделан, я беру в руки весла и возвращаюсь к своим мыслям.
В который раз спрашиваю себя, можно ли раз в год появиться на природе, в деревне, чтобы насмотреться на открытый простор, густой, седобородый дым костра над рекой, грозовые в половину небосклона облака; почувствовать живительную прохладу после дождя, надышаться всласть бодрящим запахом скошенной травы, почувствовать усталость в конце трудового дня; заметить цветущие фиалки вдоль кромки широкого луга? Чувствую, я мог бы продолжать перечислять бесконечно… Солнце и ветер, деревья и камни, земля и вода – может быть, от них, от основных элементов, отсюда из таких вот деревушек, удаленных мест берут свое начало невидимые нити, что питают вдохновенными соками душу человека, благодаря которым человек обретает себя. Все, что существует на земле – в землю уйдет, в прах превратиться, но в этом кругу природы, круговороте воды и ветра, жизни и смерти останется то немногое и вечное, что сравнимо со стихами Пушкина, музыкой Рахманинова, что может впитать в себя душа человека. Каждому человеку дано узнать, где его истоки, дано найти то место, где почувствует он, как растет и крепнет его внутренняя энергия, где может находиться он в гармонии с собой, в гармонии бытия. Человек, способный почувствовать свои истоки, невидимые нити, по которым он обретает жизненную энергию, владеет бесценным даром обновления. Пока есть это богатство – существует край. Пока существует край - жив человек. И я понимаю, что мне не насытиться, не наполниться этим краем разом на всю свою жизнь. Для этого нужно постоянно находиться, жить здесь, в деревне. Этот край родной, но пока бесконечно далекий. Какое запустение соседствует с прекрасной природой. Но что покосившиеся столбы? что проломленные стены домов, что гнилые калитки? – все исправимо, все по силам человека. Работать на земле, – такая мысль не пугала меня, городского фотографа. Но при всем этом нещадная вырубка леса, безработица, деградация, пьянство, равнодушие власти, копеечная зарплата и пенсия – пособие чтобы не умереть. Есть, над чем задуматься.… Как можно жить здесь, на что надеяться? спрашиваю я себя, и не нахожу ответа. Где основа, чтобы упереться ногой и не упасть в пустоту?
«Дзынь», – донесся откуда-то неясный звук.
«Дзынь-динь», – звонит на берегу колокольчик, «дзынь- динь… дзынь-динь…», – угасая разносится по речному простору мелодичный звон все тише и тише. И я подплываю к берегу, возвращаюсь, следую этому звуку словно зову.
В деревне Наташин дом оказался заколочен, тогда я зашел к Матвеичу, где снимал комнату. В хате сидели две женщины: хозяйка и ее мать-старушка, обе покосились, глядя на меня. В хате ничего не изменилось. Разве что люлька оказалась где-то в углу. По середине комнаты на полу стоял малец трех лет. Засунув пальцы в рот, пристально смотрел он на меня с тем любопытством, с каким обычно смотрят все дети этого возраста, запоминая, впечатывая в свою память образ нового, только что увиденного. На его лице были все те же знакомые оранжевые веснушки. Я вспомнил, что видел этого ребенка еще младенцем. Вежливо поздоровавшись, поинтересовался, где сейчас соседи, где Наташа. На меня все также сурово и молча смотрели. Ничего не отвечали.
В темном углу кто-то зашевелился, сбросив накидку, присел на кровати. Это Матвеич, тот самый старик-факельщик. - Ты кто будешь? – спросил он меня.
– Знакомый ее. Фотограф. Приезжал несколько лет назад, жил у вас. Неужели не помните?
Старичок молча помотал седой головой, вышел со мной на улицу, закурил. Долго затягиваясь и глядя в даль за то поле и лес, что виднелось в тени нависших облаков, наконец, ответил:
– Уехали они. Собрали вещи, часть раздали, а часть продали и подались в город. За Уралом теперь соседи. А Наташу схоронили.
– Как схоронили?
– В город первой подалась она, не то моделью была, не то танцовщицей, а той осенью схоронили. Эх, красивая девка была, фотографии нам свои показывала, в разных конкурсах участвовала. Говорят, в клубе застрелили... Эх, чего там, должно быть судьба такая, – сказал он, вздыхая и вдруг, всматриваясь в цепочку низких облаков, неожиданно оживился и произнес поучительно:
– Если сегодня прольет - жди мокрой осени. Примета такая на сегодняшний день.
И больше ни слова.
От леса веяло приятной прохладой. Я возвращался на станцию, шел по узкой тропинке вдоль поля. Облака по-прежнему светлы, так же вытянуты и низки, как они плыли весь день под выгнутым голубым небосклоном. Вдоль тропинки безразлично колышется луговая трава. Позади в сухом ветре, в тени нависших облаков над брошенными сутулыми домами, над судьбами людей с каждым шагом остается что-то райски, поэтически красивое, богатое своей лиричностью, давно позабытое, как русский романс. Теплом, цветочным ароматом продолжает веять с лугов и заполнять легкие благодатным воздухом.
Хотелось бы верить, что природа и лучшее из того, что есть в деревне приумножится и то немногое, но необходимое для работы, простого ежедневного быта когда-нибудь обновится.
Надеюсь, пройдет время, все станет по-другому, изменится к лучшему: появится новая сельская техника, люди снова полюбят деревню, построят современные дома, край оживет и возродиться, и моя деревня, Наташа в том образе, который я помню, когда-нибудь точно вернется... Вернется счастливым мгновеньем. Но уже в другой раз...в другой ли жизни?
*****************
Ноябрь 2008- август 2009.