“Обновить”.
Ничего.
“Обновить”. Пусто: дождь хлещет за окнами, ветер свистит: они не восхищаются. Эта горстка несуществующих людей, мой последний работающий наркотик, тонкая паутинка к “реальному” миру.
Я не живой человек; не злой и не добрый, просто застывший образ, обросший коконом труп. Личинка чего-то в личине меня, для которой остановилось время. Я хочу что-то делать и знаю надо – мне говорят об этом, звонят и пишут, и я убеждаю, так и будет, отписываюсь, заверив в собственном уважении, бесстыдно вру в трубку и улыбаюсь на прощание – все без толку.
Наступила тотальная игра в бисер перед свиньями, причем я не без рыльца – круг замкнулся, забава обрела конечный смысл, сама собой пожрав душу. Хотя вру – сам отдался на откуп. Пишу о писанном, чтоб читать о читанном. На этой веб-ярмарке тщеславия я выучился пригодно менять маски, судачить о былом и небывалом, заинтересовывать, заманивать к себе на крючок, тешить жалкие душонки – такие же как моя.
Без пяти минут писатель, подающий надежды журналист – так бахвалилась мать всего четыре года назад. А теперь кто я? На той же позиции уже с иного ракурса: писака, щелкопёришко, не боле, всеми, коллег включая, забытый, любимую просравший, оттолкнувший друзей и ни черта, ни черточки не опубликовавший. Что там: и не написавший ничего толком. "Без пяти минут" переросли в "минус жизнь". Антибытие, если угодно. Конечно и тогда, когда я еще был подающим надежды, мне любилось мусолить тему грядущего величия со всеми встречными, прежде всего, девушками, но мне прощали. Авансом - что, мол, взять с нищего студентика. К тому же так горячечно я распространялся, что верили, и подобно Данко, вырывая болтовню из глотки, я вел за собой их всех на как бы свидания – в дешевейшие кафешки, где оне еще обычно настаивали на самооплате; я ж не возражал. А затем, пару часов спустя, мы идем по английскому кварталу первопрестольной – она цокает своими многотысячными, но сбитыми каблучками – я ей показываю рыжий собор-лису имени рыбака Андрея. А бывало и так: в мерзостной кофейне с видом на Тверскую уже с полчаса после часа Ч, звонишь ей, а отец полковничьим строгим голосом говорит, дескать, дремлет, будить не буду, что передать?
Теперь сижу в полупустой квартире – холод сифонит через щели балкона и кухни; ноги мерзнут. Чтобы согреться, пью чай, уже не крепкий, правда, – с четвертой-то заварки. Денег нет, и не будет вовсе. Я беден, боже мой. Она ушла, и едва ли вернется. Можно воображать, что ключ хрустнет, войдет она, резкая как маяковское нате, и, улыбнувшись под колючее словцо, напрощает всё махом – в который раз даст второй шанс. И из комы, говорят, выходят. Хотя… да чего там – не будет уже. Моей зарплаты хватит впритык, чтоб с хозяином расплатиться за месяц. Завтра, в девять как всегда он заедет. Черт, она еще и в ванной расколола что-то – надо будет спрятать. Дальше, как быть, непонятно пока. Наверно, уехать домой из Москвы, к родителям, как бы позорно это не звучало. Можно было б снимать с кем-то на пару, найти через интернет – сейчас так можно – но нет! это как за хвост тянуть кота, оттягивать мучительное признание. Не могу больше жить ходячим трупом. Мир идет, а я нет; я тут не нужен.
Звонил сейчас отец, спрашивал, устроился ли я в автошколу. Я кивал, незнамо зачем – невидно же, говорил через мутный сон слов, что всё о'кей, и я записался, а школа тут рядом, первое занятие у нас уже было; мне, конечно, исключительно понравилось, самое выгодное предложение в районе. А с ней у нас все чудесно; да, она передает вам привет. Эта ложь, в которую мне хотелось бы самому верить, наверное. Они меня почти не знают, слушают внемля, пересказывают соседке потом, тете Нине звонят вечером – за меня, семейную гордость, хвалятся. В столицу уехал ведь, в институт такой поступил. А я никто, мертвый человек, который, видно, принужден будет ехать в ним на паровозе, в зловонном плацкарте - так разбитый полководец, один и пешком, возвращается, ковыляя, домой к полному унижению. Но я и стратегом стать не успел, как теперь быть? И вот вопрос: когда отцу и матери сказать? Точно не сегодня; скажу потом, может, завтра – хоть этот день спокойно пройдет. Вот видите, все дела у меня так и делаются. Жизнь моя – кома; физиологические показатели – в норме, работа души – на нуле.
Друзья-приятели мои – где кто сейчас, а? Взять телефон – трижды менянный номер не перенес почти никого; сами как-то живут без меня, в своих квартирах с ярким освещением, новых машинах и средней руки ресторанчиках. Вспоминают ли? – бог весть. Первое время мне казалось в её (если честнее – в своей) компании хорошо и так, можно обойтись без них. Звонили, говорил "не сейчас", набирали опять, " я занят, сорри". Потом перестали тревожить, и я полной грудью вдохнул свободу, получив в довесок экзистенциальный страх. Замещая последний, я принялся писать в сеть, пожиная скромные лавры: плясать виртуально, расставлять сети для хомячков, троллить их, выхватывать новости, скудно забавляться, ставя картинки и рассылая ссылки, потом натянуто смеяться. На моих глазах протекали миллионы баталий, я и сам в них устремлялся – шашки наголово – в эти войны слов, примеряя сотни масок как часть амплуа. Нет, это не описанная Гессе семиотическая игра в знаки, это пустота, говорящая о пустоте пустоты ради. Я не преувеличиваю и не очерняю. Так и есть.
Вот подвернулся Гессе – по инерции вворачиваю "умняшки", как я их зову, к слову и нет – пока был нищ раньше и распинался в сети анонимным барышням о своем блистательном будущем, успевал еще читывать притом целые тома. С тех пор дело встало. Почти не читаю, да и пишу только коротенькие "постики". За год ни одного рассказа. А последний писал еще прошлым летом. Какая-то стилизованная чушь была – пылесосу снился абрикос, и наоборот, коротко говоря, они пытались, разговорившись, решить эту онтологическую трудность. Так и не дописал и, наверно, правильно сделал.
Коробка ее почему-то здесь стоит. Смотрю: там наши старые фотографии. Вчера вечером она ушла. "Ты манекен", - кричала она, добавляя, что уже два года я ее не слышу, не понимаю, никуда не иду, и такой мужчина ей не нужен. Тот, что "в коме". Она была, конечно, права – денег больше не стало, с моей-то полудетской работой, которую я никак не мог поменять на лучшую, своим гримассным лицом на тех редких собеседованиях до которых я доходил, гнетомый ее понуканиями, я отпугивал редких дерзнувших позвать этакого, как я, лузера, к себе – хотя бы и просто, чтобы глянуть одним глазом. Может, и шутки ради звали, конечно, - посмотрим, ребята, на этого придурка, поржем. Молча и спокойно она собрала свой минимум в дорожную сумищу и, не сказав ничего, не посмотрев даже в мою сторону, холодно закрыла дверь и повернула ключ – два раза сверху и снизу на оборот. Сегодня меня уже разбудили два присланных ей бугая - они не представились – те собрали в коробки большую часть ее вещей и принадлежностей по строгому списку. Я помогал.
"Обновить".
Пусто.
"Обновить". Надо стереть побыстрее, что написано. Так, захожу; пока не ответили, удаляю. Напишу заново, будет конфетка на зачитанье; моя последняя радость в этой серой жизни вне кокона. Еще этот дождь с ураганом, чтоб их. Стёр, теперь открыть новую запись. Что бы написать? Может, о моей жизни? Но не писать же "всё плохо, нет друзей, девушка ушла, денег тоже нет, скоро выкинут на улицу", как на самом деле всё есть; это же не комильфо, надо бы этакое трагическое описание в нуар-тонах, высвечивая болевые точки. О да, иносказательную повесть того, как мне плохо, прочтут все. Главное следовать правилу трех абзацев. Ни за что не больше, но это уже стало входить в привычку…
Что же такое происходит? Как раздвоение личности во мне живет. Ну, какое может быть дело теперь до абзацев и комильфо. Плевать и плевать. Еще раз плевать.
Закрыть ноутбук, надо бы одеться; надо действовать. Еще не знаю как, но уже пора, давно, честно говоря. Что меня оживит, трудно сказать. Может, и родители не смогут. Тогда придется думать. Взять деньги с собой – платить только завтра – постараюсь не потратить. В любом случае разница не все равно невелика. Зонт взял, ботинок этот дошнурую, и иду. Как герой крутого фильма сейчас выйду под подаренным ей дождем с "кучей" денег в кармане, застегнутом дважды, и сразу на вокзал –куплю билет на север, куда подальше, выйду на полустанке, чтоб тайга была погуще. Поймаю телегу до лесу, и уйду там помощником к егерю, те, говорят, берут к себе. На охоту и рыбалку ходить будем, с закатом ложиться и с петухами вставать, водку пить и иконе молиться, работать, что есть сил, а под лучину, может, и рассказ родиться от сердца. Я буду хороший и замечательный вновь, из кокона вылезу, очнусь от комы. Вы что же – не верите мне?