Дверь в цветущий сад (Настякузнецова) / Проза.ру

Правда? Правда, что у многих людей, боль естественна. Как их продолжение, она льётся из сердца в глаза, пульсирует в вены, стучит молоточком в висках. Они принимают её как должное, как часть самих себя. Ведь это так обычно для людей. Так естественно.
Чуть родившись, все они плачут, только от того, что раскрылись как крылья бабочки, со слабым шорохом их лёгкие. Больно. Глянувши на солнце, такое тёплое и главное для всех, они уже моргают и вытирают слёзы. Больно. Первый раз, коснувшись человека, их брови чуть сдвигаются, почти незаметная морщинка ложится до лба, а глаза, такие равнодушные до - пытаются вобрать, всё, что после, и им конечно больно, потому, что это любовь.
Боль нормальна, как слёзы, которые она же и вызывает. Боль нужна, чтобы чувствовать, что ты ещё жив. Она наконец необходима, чтобы было что терпеть. Разве от боли умирают?
Она - от слов, дел, собак, металла, огня, любви. От молчания, бездействия, тупости, воды, нелюбви. От людей.
Есть люди, которым боль причинил Бог. Или его отсутствие, я не знаю... Она повсюду. Смысл существования сводится к любви и смерти. А боль - следствие. На такой неправильной планете, она следствие всего.
Разве от боли умирают? От неё: плачут, кричат, сжимают ладони в кулаки, закрывают глаза, стонут, бегут, наталкиваясь на прохожих. А когда -то говорят, от неё выли и бились головой о каменные стены. В худшем случае, от неё можно потерять сознание. И снова прийти в себя, чтобы умереть от потери крови, например.
Боль так понятна. Она попросту нужна. Как температура. Твоя боль так незначительна для вселенной, так ничтожно мала, если у тебя болит голова или сердце. Или ты, упав из окна, лежишь, уже почти не ты, но живой и в луже тёмно-красной крови. Подумай, как это незаметно для мироздания. Простое, физическо-душевное свойство. Оно живёт с тобой.
Так разве можно умереть от боли?...

            + + +
У Ксени ничего нет. Вот она: идёт по мокрому асфальту и ничего не несёт кроме какой-то тяжести около сердца, но это, наверное, погода. У Ксени слиплись ресницы от воды и дешевой такой туши (название стёрлось с тюбика).
В родную ( Кинешму? Коломну? Тулу?) она вернулась с год назад. С шумом распахнула дверь пустующей квартиры, натяжно улыбнулась соседям справа, а потом тем, что слева (семейная пара и стареющий сантехник) и с шиком заперлась у себя. Через дня два, похорошевшая и по-другому, непривычному и московскому, стриженая, новая и совсем чужая родной Кинешме, Ксеня вышагивала по каменистой почве захолустья. «Там», не вышло. Ксеня всем молчит об этом, машет рукой и модельно улыбается. Зато здесь «на ура».
Областная законодательница мод, Наталья Петровна пристроила. Теперь Ксеня ежемесячно примеряет шедевры Петровны и прогуливает их по подиуму дворца культуры, жёлтому и с облезлой штукатуркой на колоннах. Сегодня например, будет коллекция с именем «Осень». Пего-рыжие лохмотья, вязанье крючком, кленово-клеёнчатый листопад. Почти как в Москве.
У Ксени ничего нет. Сердце побаливает, так это погода или вчерашнее вино от нервов. На Ксене последний писк Кинешмы - платье с маками и пальто расстёгнуто, каблуки московские - память о той жизни. В карманах две мятые десятки, ириска, хрустальный шарик и зеркало. Ксеня не обременена ни деньгами, ни семьёй, ни мужем, ни родственниками, ни даже сумочкой. Свободная вся бежит на показ в Д.К. Сердце стучит.
А у Петровны день не задался. Она трясёт могучей грудью над ворохами одежды, кидает Люсе пегие лохмотья, Маше вязанье на двух тесёмочках, Ире меховой шарфик (хорошая кошка была, ласковая, Симкой звали). Сегодня в д.к. вся богема. Не ударить бы, как говорится в грязь! Седая желтизна волос откинута лихо назад, Петровна - самородок за пятьдесят, орёт на Пашеньку.
Пашенька - худенькое скользкое существо, говорит тоненько, оттопыривает пальчик. В прошлом парикмахерские курсы, потом Москва. Вернулся визажистом и заговорил тоненько. Сегодня пудрит и чешет на показ моделей. Всё как в столице. Сегодня мажут чёрно-красным. Потому, что осень. Красная рябина, чёрные ветки, белые лица. Пашенька по-быстрому смолит каждой брови и ресницы ( тушь такая же как у Ксени, забыла название), охрит губы. Закатывая глаза, говорит что-то, привык в парикмахерской на улице Красных зорь, в самом центре Кинешмы, поболтать с клиентками. Клиенты как правило не садятся к Паше, не уважают. Тёмные люди.
Тесная примерочная в сигаретном дыму, блёстках, колготках, лохмотьях, рюмках с портвейном и мате - осень...
Ксеня в это врывается шумно. Перецеловала всех. Петровну отдельно, Пашеньку с весельем. Одевают, смолят, начёсывают. Шедевр Петровны на Ксене лучший. Кожаные кленовые листья внахлёст. Сверху косуха. Глаза с синяками снизу и вокруг. Губы красные. Осень...
Действо началось. Петровна с валерьянкой, в кулисах, крестит каждую. Под звуки чего-то местного, забойного, понеслись кленовые и дубовые листья, рябина, опята. В примерочной, нога на ногу, сидит, ждёт рыжая Люся. Курит и сквозь зубы, так лениво: «Чё ей неймётся? Весна, грачи б... прилетели, а у неё - осень...!»
В мартовской прохладе, дующей, из всех щелей в д.к., по белому подиуму шагает Ксеня. На ней облегающий клён, глаза улыбаются, ноги выбрасываются по прямой, и кажется Ксене, что она в Москве, или ещё чего хлеще, дальше, и внизу на табуретках, не вся труппа местного драмтеатра, буфетчица, парикмахерша и глава областной администрации с шиньоном, а кто-то лучше. И идёт Ксеня и смотрит в даль, и кажется, что живёт.
Как падала, не помнит. Дневная боль в груди, как- то стукнула, в глаза хлынуло, а дальше люди и люди, и крики, и темь...

            + + +

По мутному стеклу - чёрная муха. Сквозь муть стекла - ветки. Кабинет врача стерильный до отвращения. В стаканчике цвета йода, спрессованные из опилок палочки, ими обычно лезут в рот и давят на язык. После, неприятное, шершавое воспоминание. В горшке геранька. Тазики, щипчики, ватки. Будильник тикает. Не обращать внимания, иначе прямо в мозги.
Ксеня прямо с показа. Тёмно-красным гримом по векам, и коричневым - по губам. Начёсанная короткость волос. Она кутается в пальто, поглядывает на врача. Он с рыженькой бородкой и розовыми пальцами, что-то строчит быстро, быстро, скребя по казённой бумаге, казённой ручкой. Оттепель за окном давит на голову. Муха по мутному стеклу...
«Скорее всего, общее переутомление. Вы такая худая всегда? Не едите совсем? А надо, а то будете каждый раз так грохаться, а остальным с вами возиться, переживать. Разденьтесь. Ещё погода конечно влияет. Весна, давление, бури эти. Магнитные в смысле. Дышите. Не дышите. Дышите. Глубже, глубже. Ещё, ещё. Поднимите руки.»
Ксеня подняла. Причины своего обморока, она не знала, но чувствовала и знала где она кроется. Тяжесть, постепенно и иногда переходящая в боль, появилась так давно, что она как- то научилась её не замечать. Где то в области сердца, где то там. Ксеня боялась больниц, врачей и всей этой атрибутики. Всё это непременно ассоциировалось со смертью или по крайней мере с неполной жизнью. Недожизнью. После больниц все люди которых она знавала, выходили какие-то побитые, пожелтевшие, говорящие и думающие только о своей печени или грыже, или не родившемся ребёнке. Выходили обязательно с чем то вырезанным, реже - вставленным. С чем-то не своим. Или, конечно, не выходили вовсе. Она боялась больниц.
Поэтому, уже сколько времени, с утра выпивала пару таблеток и бежала: пробежаться по подиуму в д.к., постоять в примерочной у Петровны, поболтать с Пашенькой и в местное заведение: выпить томатный сок с самогоном, а дальше как пойдёт. Ксеня всем нравится. Её даже замуж звали. Но грузчика из «Продуктов», она с хохотом спросила как это он себе представляет - модель и он. Грузчик не обиделся. Конечно, в Москве была, куда нам. Ашот, хозяин заведения, до сих пор с влажным взором пристально следит за Ксеней. Она от всех отшучивается. Какая-то она ненормальная. Не здешняя. Жить не умеет.
Чёрная муха, очень лениво приземлилась на докторову казённую бумагу. Ползёт по жёлтому шершавому листку, по чернильным казённым буквам. За мутными стёклами лениво и глухо капает. И деревья все чёрные и влажные. Со второго этажа поликлиники видно, как на той стороне улицы, где стоит сигаретный ларёк, в окошке сидит красная и круглая Саня - продавщица. К ней изредка, подбегают мужики, школьники и девицы с чёрно-очерчеными глазами. Саня лениво, почти как докторовская муха, достаёт из закромов пачку или зажигалку, забирает деньги и медленно пересчитывает, слюнявя каждый раз палец. Потом подпирает своё лицо рукой и смотрит на улицу.
Врач долго ощупывал Ксеню, трогал и мял грудь, блестел очками. Долго писал направление на анализы, направление на «узи», на что-то ещё. Очень долго и настойчиво говорил о важности обследования. Что: «Обязательно» и «Сегодня же». Ксеня кивала начёсанной головой и тёрла насмоленные красным, глаза. Муха, спугнутая с докторовых бумаг, с лёгким стуком билась в стекло.
            + + +

Ксеня идёт по серому, влажному городку. Вообще, наплевать, что упала. Пожалеют по крайней мере, пообсудят. Лучше уж пусть говорят, чем забудут. Хотя в этом городе не принято не обсуждать какие бы то ни было события. Пусть поговорят, порадуются. А на обследование не пойдёт. Ну какая разница. Если само пришло, само уйдёт. Но как сама могла прийти эта боль в груди, почти ежедневная? Да какая в общем-то разница...
Ксеня свернула в центральный парк отдыха. Там - облезлые, не ремонтированные карусели «ромашка», «колокольчик», «вальс». В Ксенином детстве они тоже были. Не менее облезлые и потёртые сотнями детей. В воспоминаниях - скрип, ржавчина и солнце.
Она села на покачивающееся в воздухе, карусельное кресло. Достала, купленную у Сани пачку кента. Потёрла глаз и растёрла тёмно-красный грим...

«... Бедная, бедная Ксеня. И ночью, завернувшись в верблюжий плед, прижавшись к батарее, вцепившись в чашку с горячей заваркой, чёрной и горькой, сколько бы ты не плакала, ничего не будет. Не будет ничего, из чего ты так мечтала, хотела и думала. Будет всё то же самое. Стареющий сосед сантехник за стенкой, со своим блудливым взглядом, из окна первого этажа, когда ты идёшь по улице. Всё то же провинциальное очарование-тишина и покой, от которых хочется выть. Всё то же д.к. и никакой Москвы, не получилось же, когда ты уже наконец забудешь, то проклятое время, когда вернулась, словно побитая собака, заперлась в своей пропахшей пенсионерами квартире и лежала лицом вниз, день, два, неделю? И рыжие тараканы, разбегающиеся по углам, когда включаешь свет. И плохая водка в «Мечте», которую тебе неизменно, бесплатно будет наливать хозяин заведения, блестя глазами от тебя. И ты всё так же будешь по утрам смотреть, трогать лицо и видеть, что исчезаешь, что синева под глазами, тушь с названием, стёршимся с тюбика и что не всё ли равно. На тебя будут смотреть с вожделением, сожалением, презрением и участием. Все устроились, а ты? Кто ты? Все как-то устроились. Само как-то устроилось. А ты? Ты улыбаешься бармену в «Мечте», смеёшься над шуточками Пашеньки, Люси и Петровны, глядишь на «гостей» пришедших в д.к., поглазеть на моделек и на тебя, ту, что в Москве была... А по ночам бьёшь чашки с горячей заваркой, чёрной и горькой, и не убираешь осколки, и не обращаешь внимания на чай, и он засыхает на холодном линолеуме, блестящим и липким пятном. Бедная Ксеня. Бедная моя Ксеня...»
Докурила сигарету. Покачалась на качелях. Сзади, по лужам талого снега, подошёл Серёга.
Серёга был барменом в «Мечте» и она ему улыбнулась. Серёга нормальный пацан, не самый конечно крутой, но и не последний. Он умеет делать кровавую мери из томатного сока «Моя семья» и самогона местного разлива, очень недурно получается. Ксене он всегда наливает помногу и бесплатно, пока не видит Ашот. Утром, когда «Мечта» закрывается и ещё темно, он заканчивает работу и идёт провожать веселившуюся Ксеню, домой. Иногда она приглашает его к себе и он заходит, натыкаясь в темноте, на дверные косяки и табуретки. Когда совсем рассветает, он уходит, тихо закрывая входную дверь. Ксеня спит. Серёга идёт домой, у него бабка парализованная дома, надо сделать ей, что надо, встретится с пацанами и к двенадцати в «Мечту». Ксеня улыбнулась Серёге.
- И чего ты не на работе?
- Ну я же не ишак. Выходной. А ты говорят в обморок упала. Зря. Теперь бабки у подъезда гадают, кого родишь: мальчика или девочку. Лучше мальчика, конечно. Но девочка тоже ничего. Как назовёшь?
- Дурак. Передай общественности, что ничего такого. И закрой тему.
- Закрыл. А ты чё здесь сидишь?
- Так.Смотрю отражение своё в луже.
- А.. А меня не будет дня два. С пацанами дело есть. Может будет много денег. Если будет, поеду в Москву. Это... Езжай со мной. А? Приедем, я морду набью, этим, кто на работу тебя не взял, или чего у тебя с ними было. Значит набью, а потом устроимся как надо, как люди. Ты будешь супермодель, а я бизнес открою, всё по честному. Не, Ксанк, по чесноку, у Лёхи знакомый там, крутой чувак. Он поможет. Давай, Ксанк, на фига тебе эта дыра, ты же такая красивая, ты здесь самая красивая, а живёшь как дура, в однушке, с ободранными обоями. С этими гадами, они же у тебя по всем углам, они всюду, ты им мелом рисуешь на... а они всё равно повсюду. И одна, как дура. А я с бабкой. Ну за ней соседи присмотрят, а потом заберём. Она всё равно старая уже. Вот. Давай. Ксанк, давай. Поженимся давай. Ты родишь всё таки. Мальчика. Или девочку. А, блин! и мальчика и девочку. А деньги будут, пацаны обещали, что стопудово. Я приеду, чтобы готова была. Ксень... И прекращай водку пить. Вчера в мечте, тебе Ашот подливал, а ты и рада, ты это, прекращай давай. Я ему тоже морду набью, если чё. Мне теперь по фигу, я деньги привезу, уволюсь, он мне вообще не указ будет. А чё тебе одной, а ? Ну вот чё тебе одной. Он тебя скоро не знаю, чё сделает. Ты видела как он тебя смотрит, не, ты видела? Давай со мной, Ксан...
- А кому я мелом рисую?
- Чего?
- Ну кто, у меня по углам и кому я рисую мелом?
- Тараканам.
- А...
Мартовский ветер раскачал качели на ржавых цепях, понёс обёртку от «марса» куда то на улицу Красных зорь или Ленина. Здесь все улицы носят такое гордое название. Как будто жизнь застыла тогда, ещё в Ксенином детстве, а то и её мамы или бабушки. Когда у Ксени было детство и было совсем не важно, как называется улица. И было совсем ещё неизвестно, что такой любимый город, на самом деле, для всех дыра, и никто так не говорил, и никто не хотел так говорить, и были качели, запах и цвет ржавчины на руках, и солнце, и она не думала и не хотела, того, что совершенно безразлично маленьким детям, и было солнце, кругом одно солнце.
Теперь весна. Солнца нет, есть только обнажённая серость кирпичных домов, стволов деревьев, крашеный в голубое, сигаретный ларёк и в нём скучающая Саня, не уехавшая в Москву, как множество её сверстниц, на заработки или в надежде на красивого мужа в лимузине. И не вернувшаяся вскоре, как половина из них. Саня сидела в ларьке всегда. Смотрела на улицу и продавала папиросы, два рубля за штуку, местной, десятилетней шантрапе. Сейчас такой март. Серый и ветреный. И обёртка от марса летит на улицу Красных зорь, пересекая по диагонали парк культуры и отдыха, с покачивающейся на качелях, кутающейся в пальто Ксаней и стоящим рядом, прислонившимся к облезлой горке, Серёгой.
- Ты проводи меня домой.
И он проводил, сутулясь, возвышаясь над Ксеней на голову, в тренировочных штанах, лыжной синей шапочке, по которой узнавались «пацаны», изредка сплёвывая вбок...

            + + +
Начался апрель, такой же ветреный, как март, но уже с прозеленью. Ксеня с неохотой походила в поликлинику, содрогаясь, унизилась до баночек с мочой, до однотипных врачебных кабинетиков с обязательной геранькой в банках из под кабачковой икры.
Результатов обследования надо было ждать, но Ксеня забыла и думать про это.
Петровна, обидевшаяся на неё за тот провал, который был устроен Ксаней в д.к., долго дулась, но вскоре одумалась, нельзя же терять лучшую в городе модель. После злополучной осени, свет должна была увидеть следующая коллекция - «зима» , и работа кипела. Могучая среднерусская модельерша Петровна, перекинув седеющую косу через плечо, целыми днями утопала в волнах синтетического белого капрона, купленного по дешёвке у знакомого челнока, и с ножницами в руках тщилась выдумать зиму. Смачно ругалась. Эксплуатировала Ксаню и ещё пяток моделек. На все подколы насчёт целесообразности зимы, в разгар весны, отсылала далеко, к диору с лагерфельдом. Темнота.С откутюром всегда так, не по порядку, летом - зима, осенью -весна!
Ночами, Ксеня предавалась «Мечте». На радость жирненькому Ашоту и не обращая внимания на хождение Серегиных желваков под кожей, раскручивала заезжих дальнобойщиков на выпить, и в клубах папиросного дымка, под дискотечный бит, улыбалась, накрашенным ртом. На пару с рыжей Люськой они приходили сюда заполночь и расположившись у барной стойки, держа сигареты на отлёте, наблюдали, как кучка местных, дрыгается под хиты радио - попса. Под флюоресцентными лучами, всё белое светилось в темноте. Светились мужские взмокшие футболки, светились ногти у девиц, и область под носом, припорошенная белым, светилась у всех без исключения.
От водки и нежелания спать по ночам, Ксенино лицо чуть осунулось и появилась синева под глазами. Ни Серёгу, ни дальнобойщиков это не смущало, и она еле отбивалась, отшучивалась, чтобы, шатаясь, добежать до туалета, проглотить анальгин от непонятно чего, изредка дававшего о себе знать, и подкатывающего порой к горлу. Оставалось липкое чувство, но быстро проходило и Ксеня на ходу мысленно просила кого-то, чтобы только не ребенок. Подмазывала губы, пила из крана воду и бежала в зал.
Апрельским днём, уже с запахом тёплой пыли по городу, но с ветром, не покидающим, эти места, Ксене надо было в парикмахерскую, заскочить в поликлинику и на примерку к Петровне. Проснулась. Новшество «Мечты», коктейль «луговые травы», был налицо. Поплелась в ванную. Голову в раковину и долго полоскала волосы в холодной воде. Пашенька всё равно, по знакомству, помоет бесплатно, но зато отпустило гудящие виски. Опустила кипятильник в тазик с водой. В комнате, заворочалась с недовольным матом, рыжая Люська. Ксеня всё равно не любила ночевать одна, а глухой ночью, в этом городе, только сумасшедший пойдёт из мечты, один.
Она красила ресницы своей неизвестной тушью, пила крепкую заварку, Люська замазывала синяки бежевым гримом и зашивала шершавую колготину. Где-то к часу они вышли из подъезда и одна побежала забирать сына Светика из ночёвки в детсаду ( красивый такой мальчик, белокурый, и сама Люська гадает от кого), а другая на Красных зорь, к Пашеньке.
В парикмахерской было скучновато. В маленькой комнатке пропахшей горячими фенами, мылом и хлоркой, поправляла перманент дама, и красились жёлтыми перьями, две семиклассницы. Зашедшей Ксене обрадовались, и засуетившийся Паша, весело защебетал:
- Привет, странница. Чмоки-чмоки. Чего, не заходила? О -о о, а с мордашкой проблемка. На какой диете?
- Коктейль луговые травы, ежедневно, Паш.
- Ну, даёшь подруга,- и Пашенька наклонился, перейдя на доверительный шепот.
- Когда остепенишься, зайчик? Нашла мужика нормального, захомутала, с такими-то данными, он бы тебя увёз отсюда. А? Давай действуй, жизнь знаешь одна, чего её здесь-то...
- А ты Паш, чего сам не ищешь?
- Ой. Отчаялся.
И оба засмеялись, чего, дама, поправляющая перманент, явно не оценила. Пашенька проявил всё своё мастерство и слегка обрезав, отросшие Ксенины пряди, подсушив, завив и подкрасив, явил её миру, в обновлённом виде.
После парикмахерской настроение поднялось, Ксеня, быстро шла по тротуару, куря на ходу и заглядываясь в каждую витрину, на своё отражение. Завитая чёлка, упругой пружиной гладила по лицу, она иногда откидывала её со лба залихватским движением головы. В такие моменты всегда немножко чувствовалось счастье. Прикосновение завитых волос, всегда будило в ней какие-то воспоминания. Она никогда не выкидывала флаконов из-под духов. И часто открывала все эти флакончики и нюхала оставшийся в них запах. Каждый запах был связан с определённым событием или скорее с атмосферой времени, в котором эти духи присутствовали. Был флакончик с московскими воспоминаниями, этот резковатый сладкий запах она не любила и закрывала почти сразу. Был совсем размытый, травяной, с воспоминаниями незадолго до Москвы. Тот был полон мечтательности и грусти, пришедшей после. А один из флаконов она прижимала к носу и не отпускала очень долго. Дыша этим запахом, почти выветрившимся от времени, запахом стекла флакона, Ксеня закрывала глаза и ещё много времени сидела на полу, глядя в одну точку.
И теперь. Пружинка волос что-то будила, но она не могла понять что и пока пыталась вспомнить, дошла до поликлиники и зашла внутрь и поднялась на самый верхний этаж, к кабинету врача с рыженькой бородкой и розовыми пальцами, и геранькой на подоконнике, с деревянными палочками в стаканчике цвета йода на столе и мерно тикающим будильником, так давящим на мозги, и она поднялась, постояла в очереди, послушала причитания пенсионерок, и пропустила ветеранов войны без очереди, и почти не нервничала от больницы, а совсем напротив, даже иногда улыбалась на старушечьи истории сварливым голосом и даже успела покурить в туалете, подпудрить нос в жёлтом зеркале и покрутить красиво завитую прядь волос, а потом вышла, постояла ещё немножко и даже смогла посидеть на вишнёвой дерматиновой скамейке, и зашла к врачу с рыженькой бородкой почти самой последней, и долго сидела перед ним на таком же вишнёвом, дерматиновом, стуле и следила за большой чёрной мухой на окне, пока он долго объяснял, что у неё рак.

            + + +
Когда Ксеня вышла на улицу, было немного пасмурно, но сквозь серые, перламутровые, рваные тучки, проглядывало солнце. Как перед грозой. Но какие грозы в апреле?
Ксеня дошла до парка. Карусели работали. Но ни одного ребёнка. В окошечке кассы вязала бабушка и Ксеня купила билет на «колокольчик». Колокольчик долго не заводился, бабушка возилась с рычагами и ругалась. Ксеня ждала на чуть покачивающемся сидении. Наконец, колокольчик поехал и с каждым поворотом лицо Ксени менялось. Она, схватившись за цепи, смотрела по сторонам, как будто всё для неё в первый раз, оборачивалась и что-то искала. Когда колокольчик окончательно разогнался, она начала плакать.

            + + +
Она плакала каждый день. Вырвала телефонный шнур из розетки. Металась по комнате. То, на что она закрывала глаза, проявилось, прорвалось, упало с неба, оглушило её. Теперь, когда ей сказали, она ощущала и чувствовала. Она знала, что в ней сидит смерть. И с каждой минутой, шанс умереть, увеличивался. И убрать, избавиться от этого, инородного, чужого, грязного, страшного, было нельзя. Она часами смотрела на себя в зеркало, разбивала, смотрелась в новое и снова разбивала. Ходила из угла в угол, и трогала, медленно и осторожно трогала себя за грудь. Где - то там, где - то там, в области сердца, сказал врач.
Ксенина истерика сменялась полным отупением. Прострацией. Сном. Из дома она выходила, чтобы добежать до кирпичного здания поликлиники. Говорила с рыжебородым врачом, цепляясь за него, как за бога. Ну сделай же, сделай же что-нибудь. Ты же можешь. Ты же врач.
«... Ну сделай же, сделай же что-нибудь. Ты же можешь. Ты же врач. Как же так получилось, я не понимаю, не осознаю, как же так, и именно с тобой. Бедная. Бедная моя Ксеня. Так. Успокоиться. Ты же понимаешь, что всё можно вылечить, вырезать, удалить эту чёртову заразу. Не бойся бедная моя Ксеня. Заразу... Нет это не зараза. Что-то чужое, враждебное, пришедшее ниоткуда. Посланное непонятно кем, не понятно за что. За что? Тебе? Ты что, будешь теперь, медленно разлагаться? Ты, такая красивая, что? теперь начнёшь умирать? Сверх всех твоих жизненных неудач - завершение. Такое? Корчиться от боли, лежать под смертельным светом? Какая из твоих болей материализовалась в опухоль? Ведь просто так не может быть. Ксеня, милая моя Ксенечка, ты что, теперь умрёшь? ...»
Врач говорил всё как есть. Не успокаивал. Просто, будничным голосом говорил, что запущенно, чуть раньше всё можно было предотвратить, сейчас конечно тоже, операция, исход может быть всяким, в положительном случае - облучение, физиотерапия и ждать, пойдёт она дальше или замрёт (опухоль, в смысле), уход конечно должен быть, у вас есть кому позаботиться? Если нет, есть место, в пяти часах езды отсюда, там особенно тяжёлые больные, о ком некому ухаживать, желательно конечно дома, но раз у вас такая ситуация. Что? Дом для умирающих? Здесь не столица. Это всё, что я могу вам предложить.

            + + +
Начались боли.

            + + +
Ксеня запудрила лицо, одела московские каблуки, и пошла в д.к. Сказала, что была простуда. Посидела в примерочной, поболтала с Люськой, Машей. Покурила с Петровной на лестнице и выслушала её грандиозные планы по завоеванию всех крупных городов нашей страны, надо только «вылезти из этого никчёмного болота, поднять головы, проснуться наконец!» Петровна беспокойно заглянула в лицо Ксене и два раза переспросила, что случилось. Ничего. Простуда.
Зашла в мечту. Было ещё рано, люди не собрались. Серёга протирал барную стойку. Рассказал ей про свои грандиозные планы. Звал в Москву и спросил, что случилось, чего грустная. Ничего, болела. Немножко осталось. Нет, сегодня не приду. И тебе не надо. Ну, всё, пока. Привет.
Пришла домой. Какие-то докторовские таблетки выпила. Сильные. Всё как будто плывёт. Начался лёгкий жар. Ксеня положила в дорожную сумку белое, чистое, чистое, махровое полотенце.

+ + +

В жаркий, почти что знойный майский день, казённая больничная машина трясла её по пыльной дороге, удаляясь от города (Тулы, Кинешмы?). Ксеня лежала на клеёнчатой лежанке. Ещё в поликлинике, в специальном здании, рыжебородый врач и несколько в белых халатах, разрезали её на операционном столе. Ксеня лежала на клеёнчатой лежанке с перебинтованной грудью и не очень понимала, что с ней происходит. Она не знала, было ли это операцией. Не знала, что теперь будет. Смутно догадывалась куда её везут. Какая разница? Отупение не проходило. Ксене, что-то говорили, поднимали с кровати, куда-то везли, разбинтовывали и забинтовывали. Она подчинялась рукам медсестёр, усталому голосу врача, тупо смотрела на какие-то снимки. Ей показывали их на просвет. Говорили, что это её рак. Иногда накатывали волны боли. Темнело в глазах, ей давали таблетки, какие-то уколы, после которых Ксене было всё-равно. Слёзы закончились. Закончилось недоумение. Злость и страх спрятались глубоко. Ксеня просто лежала на клеёнчатой лежанке и смотрела в потолок. Машина остановилась.
Ей помогли встать, выйти из машины, дали в руки дорожную сумку с белым махровым полотенцем и ещё с чем-то, засунутым туда сердобольной нянечкой. Она вышла.
Это была старая усадьба из числа тех, отобранных во время войн и революций. Высокая ограда с бледно жёлтой, потрескавшейся аркой. Ворота, черночугунные. И, сквозь ворота, буйная зелень и очень громко поют птицы. Медсестра, что-то говорила сторожу, тот открывал ворота со скрипом. Ксеня стояла под невыносимо ярким солнцем и смотрела сквозь ограду, в глубину зелёного сада. По краям аллеи росли кусты с мелкими белыми розами и шиповником. Ксеня стояла и думала, что всё это мало вяжется со смертью.
Её вели по старой аллее. И мало-по-малу сквозь деревья проступала большая жёлтая усадьба с обломками колонн, и скамейки, с сидящими на них бледными, худыми женщинами, закутанными в одинаковые ситцевые халатики, с белыми косынками на гладких головах. Нестерпимо громко пели птицы и пахло розами. У входа в главный флигель на раскладушках лежали жёлтые старухи. Ксеня увидела у одной из них аккуратную, серую язву на лице. Старуха глядела на Ксеню с нескрываемым любопытством.
В здании она задохнулась от больничного острого запаха, ударившего ей в нос. Шли по коридорам, им встречались высохшие угрюмые женщины, медленно шаркающие по усадебным залам. Клеёнчатые лежанки, кровати и раскладушки, с которых Ксеню обглядывали дряхлые бабушки. У них были водянистые, безразличные глаза. Ксеню начало трясти.
Её завели в палату. Семь коек. Запах старого тряпья, табачного дыма и чего-то сладкого. На подоконнике стоял гранёный стакан с розами.
На пяти койках сидели, лежали, женщины. На шестую посадили Ксеню и ушли, прикрыв дверь. Одна пустовала. Невидящим взглядом, Ксеня смотрела то на стакан с розами, то на женщин и особенно на цинковый тазик возле койки со старухой в платке. Старуха изредка приподнималась на локте и сплёвывала туда. Он был почти полным.
Ксеня легла на свою кровать и повернулась лицом к стене. Стена была нежно-жёлтая, с отслаивающейся побелкой. Ксеня подумала, что можно не жить, уже прямо сейчас.

            + + +
Она проснулась, когда наступил душный вечер. По стене полз маленький паучок. Она повернулась на другой бок и сразу увидела, сидящую на соседней кровати, курящую и глядящую на неё в упор, женщину.
Ксеня начала разглядывать её и невольно загляделась. Она была худая, за тридцать лет. Совсем непохожая на других типичных несчастных больных. Её лицо было тщательно подкрашено. Особенно губы. Ярко - красные, с аккуратнейшим контуром. Как будто она собирается идти на светский приём. Такие красные. Остальное лицо, бледное, худое, с общими для всех больных, тенями под глазами. Халат был другим. Не общим, изжелта-белым, а пёстрым, в какую-то немыслимую здесь, лиловую сирень. Туго затягивал поясок, образовывая осиную талию. На голове была общая ситцевая косынка, но из-под неё, волнами, струились белокурые, блестящие пряди. Ксеня подумала, что это странно. Ведь облучение. Она слышала, при облучении волосы выпадают. А тут неестественно красивые, белые волосы. Незнакомая курила длинными пальцами, с длинными ногтями, папиросу. Крепкую. Вокруг неё и Ксени, витал густо-серый дым.
- Элина.
И она протянула свою красивую руку Ксене. Ксеня смотрела на неё и не понимала где она, зачем и что от неё хочет эта сумасшедшая, собравшаяся умирать в таком виде. Элина улыбнулась и пояснила:
- У меня рак лёгких.
Ксеня села на кровати.
- А зачем тогда курите?
- А смысл бросать? Если брошу, ничего не изменится. А курить мне нравится. Очень. Хочешь?
Ксеня взяла у неё папиросу. Затянулась горьким дымом. Сонные мозги приходили в себя. Элина присела поближе и заговорила с придыханием:
- В общем, санитарочка твоя всё сказала про тебя, и уехала. Ты Ксения. Красиво. А это хоспис. Женский. Мужчины все в другом флигеле, за стеной. Мы их не видим. Зачем они нам, они все там страшные. На нашей территории есть домик для детей и домик для совсем умирающих. У нас что хорошо, мы не совсем умирающие. Мы непонятно кто. Живём и ждём, что будет. Кому то уже вырезали, и она ждёт - пойдёт снова или нет. У меня вот вырезать ничего невозможно, это же лёгкие. Я здесь просто живу. Кто-то ждёт, ну этого, когда совсем уже. Вот. Занимаемся в основном этим. Здесь очень хорошо. Видишь вокруг сад. Очень красиво. А теперь везде розы. И я каждый день ставлю в стакан разный цвет. У нас в комнате все очень хорошие. Вон там, у окошка, Анна Ивановна, её муж бросил, как узнал. Есть какие-то дети, но далеко, они не знают. У Анны Ивановны- печень. Вон там наша Марковна. Она гений. Всё время молчит и плюётся. А иногда, говорит гениальные фразы. Ты услышишь. У неё горло по моему. Есть ещё Кира, она на процедуре, почти как ты она, молодая, красивая. Очень боится за волосы. Боится, что выпадут. Всё время боится об этом, ну постоянно в общем. И очень поёт красиво. Она певица. Она тоже одинокая, все от неё ушли, у неё же матка. Все испугались. Вот. Приехала сюда и всё про волосы плачет. А вот Маша. У неё подмышки. Это как - то называется, я не вдавалась. В подробности в смысле. Маша с фабрики. А вон там , кровать пустая, там вчера Анечка была. Бабушка такая весёлая, я с ней всегда смеялась. Сегодня уже нету. Зато ты приехала. Это хорошо, будет с кем говорить, если ты конечно не грустная, хронически. Ты не бойся. Рак это совсем не страшно. Главное понять его причину, она неизвестна, но бывает так, что можно вспомнить почему он начался. Почувствовать. Тут тебе расскажут про нашу легенду. Год назад лежала женщина. Умирала уже. Все её бросили, ну как это бывает. А потом муж вернулся, пришёл, плакал, и она вылечилась. Всё исчезло. Понимаешь. Ты вспомни, может чего вспомнишь. А я знаю, у тебя грудь левая, и почти сердце. Сердце у тебя. Такая редкость. Никогда не слышала, чтобы в сердце пошло.
Ну пойдём, я тебе покажу наше поместье. Тебе не трудно идти? Очень хорошо, что ты не лежачая...
Ксеня на миг, подумала, что может быть сумасшествие, это тоже выход, и Элина по своему права, став такой больной. И пошла за ней.
Они пошли по залам, и коридорам усадьбы. Элина немного показала ей сад. Они прошли чуть вглубь, и там, среди зарослей шиповника, оказалась калитка в ограде. Она не была заперта, не было даже крючка. Элина сказала, что можно кому угодно выйти, и кому угодно зайти. Но никто не уходит. И тем более не заходит. Хоспис же. Когда, пришли в палату, зажгли свет. На койках сидели женщины, про которых рассказывала Элина. И появилась Кира.
Кира сидела на койке, откинувшись, на подушки, и аккуратно расчёсывала редкие, но длинные волосы. На расчёске оставалось очень много. И Кира складывала их на подушке. Женщины, между собой называли её певицей. У неё было веснушчатое, плаксивое лицо.
Ксеня немножко постояла у окна. Покурила Элинины крепкие папиросы. Подумала о тех, кому она ничего не сказала, так внезапно уехав. И о том, что так же как Кира, будет вычёсывать волосы. И что теперь всё равно, и она даже не взяла с собой ничего, потому что была уверена, что не вернётся. Она и сейчас уверена в этом. Но что-то мешало, просто взять и умереть. Какая то мелочь. Может возраст. Или какое-то воспоминание.
Потом нянечка разнесла еду, в алюминиевых мисках. Потом выключили свет. Ксеня долго лежала в темноте, и думала о причине. Эта сумасшедшая Элина, что-то говорила о причине, надо что-то вспомнить. В тишине, в цинковый таз, сплёвывала Марковна, и в открытое окно дуло цветочным запахом. Где-то в углу, тихо всхлипывала Кира. Над кроватью Элины витал папиросный дым. За стенкой кряхтели и перешёптывались какие-то старухи. Ксеня ничего не вспомнила и заснула.
Утром, в палату пришли нянечки, ставить градусники и проверять. За ночь ничего не произошло, поэтому они скоро ушли. Ксеня с ужасом наблюдала, как проснувшаяся Элина, долго не могла приладить к абсолютно гладкой голове, косынку с искусственными локонами. Кира рыдала в голос, над своей подушкой, там остались почти все её волосы. Анна Ивановна, пятидесятилетняя толстушка с очень добрым лицом , утешала.
Ксеня одела ситцевый халат, кто-то сунул ей в сумку потрепанные тапочки, она одела и их. Все обитатели палаты куда- то разошлись. Осталась только Марковна, плюющая в новенький, пустой таз.
Нянечка Дуся, повела Ксеню мыться. Ванная, была большая, серая, с кое-где, отколовшимся кафелем. Души в ряд. И большая чугунная ванна. Нянечка Дуся сказала:
_ Садися в ванную. Аккуратно, вот так. Запомни, только душем поливаться. Парить твою болячку нельзя. Прохладненькой. У нас в детском отделении, авария с водой, так я щас Манечку приведу, ты ведь ходячая, помой её, а мне ещё управиться с лежачими надо, я сегодня с Галиной, нянечкой, вдвоём. Не успеваем . Подсоби.
И ушла.
Ксеня сидела на дне необъятной оцинкованной ванны. Её немного трясло. Внизу, на полу, обмылочек хозяйственного мыла и квадратное, вафельное полотенце. Какая Манечка? Стараясь не намочить бинты, Ксеня полила на себя тепловатую воду. Пошли мурашки. Нянечка суетливо завела кого-то и ушла, прикрыв дверь.
Манечкой, оказалось маленькое лысое существо. Она посмотрела на Ксеню мутными глазками. И подошла к краю ванны. Они смотрели друг на друга. Ксеня с нескрываемым ужасом, Манечка без какого то ни было выражения жёлтого личика. От Манечки несло старыми тряпками и детской мочой. Ксеня поняла, что голова её неестественно огромна. У Манечки была опухоль мозга.
Ксеню била мелкая дрожь, существо явно собиралось залезть в ванную, оно уже снимало дырявую маечку, и красные вытертые на коленках штаны. Манечка шаталась , и всё время поглядывала на Ксеню. И закинула через ванну одну ножку. И Ксеня взяла её на руки, и посадила к себе. Вжавшись в противоположный от Манечки конец, она не могла заставить себя, ни пошевелиться, ни вылезти. Она смотрела на неё круглыми глазами и тряслась. И тут Манечка, с трудом держа свою огромную голову, улыбнулась. И Ксеня зарыдала. Ей было грязно, мерзко и одновременно жалко. Непонятно, что всё это, что происходит, и где реальность. Манечка пускала пузыри и била по воде ручкой. Ксеню начала бить истерика. Потом пришла нянечка Дуся, помогла одеться, напоила своей валерьянкой. Увела Манечку. Та напоследок, долго и пристально глядела на Ксеню.

            + + +

И Ксеня начала жить в старой усадьбе. Вместе со всеми она вставала. Ела кашу из алюминиевых мисок. Облучалась. В специальной занавешенной комнатке. После облучения её рвало. Она ела и её опять рвало. Она стала носить ситцевые общие косынки. Сначала целыми днями лежала лицом к стене. Потом Элина, заставила встать и идти в сад, собирать розы. Ксеня подчинялась. Она уже не считала её сумасшедшей. Даже немножко уважала. Элина, несмотря ни на какие боли, всегда была при красных губах, белокурых, завитых локонах, и папиросе. Ксене пока так не удавалось. Она не смотрела ни в какие зеркала. Не искала ни какие причины. Просто ждала.
Занятий было немного. Розы все собирали, и сушили на подоконнике. Ставили в стаканы из под чая. Поэтому запах, больницы ушёл из их палаты. Инициатива Элины, конечно.
Иногда им пела Кира.
Анна Ивановна, которая, уже не вставала, в такие вечера, то плакала, то подпевала Кире. И потом долго, долго вспоминала молодость. Один и тот же эпизод. Как, к ней, юной девушке в белом платье, в книжном магазине, подходит красивый студент в очках с золотой оправой, и просит посоветовать ему какую - нибудь книгу. Юная Анечка смущается, и студент приглашает в кино.
Обитатели палаты, слышали это уже тысячу раз, но по негласному регламенту, надо слушать воспоминания каждого.
Как-то раз, разговор зашёл о раке. Ксеня сидевшая на постели с ногами, глядя на дымившую, со своей койки Элину, спросила:
_ Элин, я хотела спросить. Зачем это всё? Ну губы эти. Волосы твои искусственные. И главное сигареты.
Элина, приподнялась на локте.
_ Ксенечка. Ну я же женщина. Я же с губами, чувствую, что живу. Что ничего особенного не случилось. Ну случилось, ну и что, зачем подчиняться. Это же недоразумение. Незапланированное что-то. Я не хочу просто гнить. Я живу. А сигареты, тоже. Я не брошу, хотя всё знаю про себя, что нельзя. Я не хочу этой гадости подчиняться. Что хочу, то и делаю. Это для свободы, понимаешь.
_ Не понимаю! Ты умрёшь. Ты подохнешь здесь, и никто не узнает! Какая на хрен свобода?
_ Да. Ксенечка, и ничего с этим не поделаешь. Я знаю, что со мной будет. Но я не подчинилась, а согласилась. Мне, понимаешь, послали, что умру. А я не сопротивляюсь, потому, что согласна с ними. На их условия. Принимаю. И достойно и красиво.
_ Красиво? Но ты же видишь, здесь все смертницы. Здесь дети мрут. Они от боли воют. Им наркотиками всё искололи. А наркотиков не хватает. И им больно. Больно. И с этим соглашаться? А за что? За что их. За что меня. За что Анну Ивановну? Тебя за что?
Ксеня чуть на крик не срывалась.
_ Ксенечка. Это такая вещь. Никто не знает за что. Но я же говорила, можно найти что-то в жизни, что неправильно было. С твоей стороны, неправильно. И тебя предупреждают. А если совсем неправильно, то вот это. Я считаю, что всё в сердце. Что всё можно изменить. Кто-то смиряется, мол да неправильно жила, умру. Я например, не смиряюсь, я согласна. Мне пора. Я не хочу старухой . Я рада, что сейчас.
А та женщина, ну Нюрочка, легенда наша, вылечилась же. Её муж полюбил. Она поняла, что надо. Поняла причину. Он же ей изменял. А потом полюбил. Она живёт теперь. Понимаешь. Сюда все попадают, чтобы понять. Переоценить. Я так считаю. Тут сидишь целыми днями, сушишь розы, тебя рвёт, ты не ешь, ты пустая совершенно, никакого прошлого, никакого настоящего. Ты как будто родилась. Ты даже как грудные, без волос совершенно. Всё лишнее понимаешь. Уходит. А самое главное твоё лишнее, твой рак. Пойми его. Убери его. Тут глаза открываются. Тут понять можно всё. Люди, за оградой, они не знают. Тут не меченые. Тут избранные. А боль. Что боль. От физической боли, ещё никто не умирал. Она тебя испытывает. А ты терпи. Терпи. И поймёшь. Другое дело, когда боль в сердце. Её же не вытащишь, не отрежешь. Если она душу сжирает. Тогда кранты. Ты меня понимаешь? Ксенечка? Это же откровение. Это понимание. Как окно. Как дверь. Дверь во что-то ...
_ В сад!
Все оглянулись на Марковну. Она, пожевала губами, и полузакрыв глаза, продолжала.
_ В садик, такой с шветочками. Я молодая была. У доме жила с палисадничком. Ставенки зялёные, крашеные. И садик там был. Швёл всю весну, всё лето швёл. Я тама всё делала. Невинности лишилася, и Вовку своего сделала. Всё делала тама. Варенье варила. А дверкой, то калитка была. Скрыпела маленько. Я Вовку всё прошу: ну сделай. Калитку-то. Шоб не скрыпела. А он паршивец не делал. Не делал всё гад.
Так и не сделал, убило его. А садик красивый, Я любила тама... С шветочками сад. Шветущий такой. Да а а...

            + + +

Май проходил. Календаря, никто не вёл, но было понятно, что июнь. Розы отцвели, остался один шиповник. Сушили его. Однажды ночью Анну Ивановну унесли. Стояли душные сухие ночи. Ксеня всё чаще лежала.

            + + +

Они все сидели на двух, рядом стоящих кроватях. Тускло светила голая лампочка на длинном шнурке. Марковна, была в своём обыкновенном забытьи. Элина курила, и пилила ногти. На подоконнике стоял неизвестно откуда, взявшийся проигрыватель. Старый такой. Кира всё пыталась его наладить, и заставить звучать одну из запылённых пластинок с чердака усадьбы. Они лишь потрескивали. Фабричная, угрюмая Маша, лежала, укрывшись до подбородка простынкой. Ксеня щипала какую - то ветку, смотрела в пол и молчала. Было подобие девичника.
Пластинка издала саксофонные звуки.
Кира лениво-мечтательно потянулась и зачем-то сказала:
_ А я, девочки, так один раз любила. У меня раньше карие глаза были. А потом поменяли цвет, и стали зелёные. Как у него...
Элина, подняла голову, от своего маникюра, и удивлённо посмотрела на неё:
_ А потом?
_ Ну как обычно. Ему понадобилась смена ощущений. Он такой музыкант был. Напридумывает себе несчастье, и купается в нём. По другому, играть не мог. А у меня даже глаза изменились. Так засел. Крепко.
Все замолчали. Кира уставилась в окно.
Фабричная Маша, подала хриплый голос:
_ Ой не знаю. Не было у меня так. Гуляла много, а так не было. Всё как-то просто, без таких вот как у тебя. Глаза... Завидую даже, как это так. Глаза... Из - за мужика? Не знаю.
Все молчали. Казалось, вспоминали. Элина чуть улыбалась, закуривая новую. И Ксеня вспомнила:
_ А я.... Я полюбила одного человека. Давно. Это очень важно. Потому что он меня не любил. Почему? За что он меня не любил? Что, я не так сделала? Я помню - школа, такие, от тополей, клейкие штуки... Пахли. Май и дождь. И качели. Ржавчина, скрип и солнце. И мне ничего не нужно. Потому что я его люблю. Это весной. А ещё была зима. Фонарик над входом в школу, снег хлопьями. И синий такой вечер. Он не меня ждёт. Нет! Какая разница кого он ждёт. Главное, что я уже тогда знала, что это важно для меня. Что важнее не было. И важнее не было. Одержимость. Вот что . Никакая это не влюблённость. Это зависимость. Я не могла. Я не могла терпеть. Он мне был важен! А я не была нужна. Вроде бы такая малость. Так ничтожно, ну отказал. Ну сказал нет. Ну и что? Забыть! Забыть! Чёрт, забыть...
Не могу. Я не могу умереть вот так. Вот так, чтобы всё закончилось. Он ведь уехал. Далеко так уехал. Я всё сдерживала себя. Терпела. Ну зачем такое значение придавать. Ведь никто не придаёт. Забывают все! А я не могу. Я умираю. И не могу умереть, не увидя его! Я хочу... Посмотреть... Я может жила, потом, только с одной мыслью. Найти, потом, и сделать так, чтобы произошло чудо. Что он полюбит всё таки, думала. Дура! Дура! Я умираю. Я страшная стала. И всё таки как обидно. Не могу себе позволить вот так умереть. Вот так, ничего не сделав. Не доказав, что я, я, я, люблю. А не кто - то. Никто, никогда, как я не любил. Я не хочу подыхать без любви! Покажите мне его. Дайте мне его. Ну пожалуйста. Пожалуйста. Пожалуйста...

И Ксеня, плача, говорила и говорила. И понимала, что не позволяла себе плакать из-за него очень давно. Но всё равно, в какой - то истерике, шептала, и кричала, и говорила кому -то, что любит, и что нашла причину.
Элина отвернулась.

            + + +

В жарковатый, день, небо было затянуто белёсой пеленой. Было душно, и обитатели усадьбы маялись без дела. В Ксениной палате тоже. Обычные занятия - сидели по кроватям, лениво разговаривали, ветер сдувал с подоконника сухие лепестки. Забежала нянечка Дуся:
_ Девоньки, тама с газеты или с телевидения, не знаю, москвичи понаехали. Говорят, снимать будут, фотографировать. Лежачие не могуть. Так вы, оденьтесь, во дворе будут. Фотографировать!
Все молчали. Фабричная Маша, угрюмо пробубнила:
_Мы чё обезьяны в цирке? Пусть свой зад, фотографируют...
Кира, чуть не плача гляделась в мутное зеркало, трогая, гладко повязанную косынкой голову:
_Девочки, но это же ужасно. Это страшно, просто.
Элина, напротив, уже устанавливала осколок зеркала у себя на тумбочке, и доставала немыслимую пластмассовую коробочку с остатками краски. Ксеня, никак не реагировала. Подошла к открытому окну. Там, внизу, на приусадебной поляне, суетились незнакомые люди. Чёрные провода на траве, камеры, несколько машин. И люди. Ксеня вышла из палаты, и пошла по коридорам вниз. На последней лестничной клетке, курил кто-то. Видимо из съёмочной группы. Ксеня уголком глаза увидела большой фотоаппарат. Хотелось разглядеть человека не отсюда, впервые за месяцы пребывания здесь. Но неудобно же вот так глазеть. Прошла мимо, вышла на улицу. Очень душно и все кричат, устанавливают аппаратуру. Аккуратно поглядывают на Ксеню. Нянечка Дуся, в парадном халате, одетом по случаю, подбежала:
_ Ну где вы девоньки? Москвичи ждут!
Ксеня пошла обратно, звать своих. На втором этаже, накатило, стало душно и темно в глазах. Она опёрлась на перила. Понемногу отошло. Разогнулась и хотела идти дальше. Но по коридору, не видя её, шёл Ксим. Большой, чёрный фотоаппарат висел у него на шее.

«... Ксеня, Ксеня, Ксеня, это же он. Причина. Твоя причина. А помнишь дождь в мае, и как мучительно было говорить и смотреть- с ним , на него, о нём....Бедная Ксенечка, это же он. Вот теперь какой. Из Москвы сказали. Фотоаппарат на шее. Вот он теперь какой. И прошёл не заметив. Ну правильно, хорошо, ты же худая, и пожелтевший ситцевый халат, и стоптанные тапки, и совершенно безволосая голова, повязанная косынкой, и перебинтованная, изрезанная, и зашитая грудь. И таблетки от боли. И тошнота по ночам. Вот он какой. А ты в старой усадьбе, отданной раковым больным. Ты одна из этих теней, на которых он так жалостливо смотрит. Ты ничего не добилась и умираешь. Ксенечка. Убегай. Ты же его любишь...»

Она забежала в палату с безумными глазами. Очень болела грудь, сердце так и било её изнутри. Ксеня заходила по палате, натыкаясь на железные спинки кроватей. Дышала ртом, и дрожала. Подошла к окну. Вцепилась в подоконник.
Все переглядывались. Элина подошла к Ксене, взяла за плечи:
_Ксень, ты что? Случилось что?
_ Это он.
_ Кто?
_Моя причина. Вон он. Фотографировать нас будет! Вас. Я не пойду. Не хватало, чтобы он меня такой видел. Господи.
У окна столпились. Ксеня показала, на скучающего среди журналистов и камер, Ксима. Улыбнулась.
_ А он такой же. Совсем такой же.

            + + +

Кира поставила на проигрыватель потрескивающую пластинку. Саксофон. Ксеня сидит на стуле посередине палаты. Элина, красит её остатками своей косметики. Нарисовала ресницы. Тонкой линией - брови. Помадой чуть чуть по губам. У Ксени чуть чуть дрожат губы. А Кира взяла со своей кровати, подвядший венок. Шиповник. Какие-то цветы. Одела на Ксенину гладкую голову. Все молчат. Все сейчас спустятся вниз и их сфотографирует Ксим. Элина подвила на горячую ложку, свои волосы. Запудрила тени. Губы на редкость красные, и изгибаются тонкой линией. Кира, вся в цветах. За ухом шиповник. К халату приколот булавкой, шиповник. Угрюмая Маша, рисует уголки губ, вверх, стрелки у глаз, вверх. Как будто смеётся. Марковна жуёт губами и поглядывает на них. Спускаются вниз. Камеры, где-то вдалеке, снимают старух на скамейках. На поляне стоит стол, и вокруг стулья. На этом столе, все обычно, высыпают собранные цветы, отрывают лепестки, и сушат. На чаи, отвары, припарки всякие. Сухие лепестки ползут от ветра по деревянной поверхности. Кира, Элина, Маша, Ксеня, и несколько, тоже нарядившихся ходячих, расселись по стульям. Из палаты, наверху трещит проигрыватель. Кира не выключила, чуть слышен дрянной саксофон.
Ксим, ходит, настраивает объектив. Рассаживает девушек. Все молчат. Не смотрят на Ксеню. Ксеня смотрит в землю. Венок почти закрывает её лицо. Замерла. Элина, не выдержав, закуривает свою папиросу. Небо нависает, совсем серое и тяжёлое. Все уставились на Ксима, разглядывают, смотрят пристально. Под их взглядами, Ксим немного смущается. Наконец сказав, что-то обычное, что говорят фотографы, перед фотографией, он снимает этих, разукрашенных, и замерших теней. Ещё раз. Потом, подходит к каждой, чтобы снять покрупней.
Подходит к Элине. Элина вглядывается в объектив, опёршись рукой с сигаретой об стол. Иногда покашливает. Смотрит, так, что, Ксим, оторвавшись от фотоаппарата, изредка вытирает пот со лба. Ему немного страшно, неприятно, и жалко, смотреть на этих женщин. Начальница хосписа, предупредила, что отсюда они не выйдут.
Подходит к Кире. Она мечтательно, чуть улыбается в камеру. Кокетка в прошлом, что поделаешь. Лепестки с шорохом летят по столу, со стола.
Подходит и снимает крупно, двух женщин, со впалыми щеками и глазами. Они безразлично смотрят в стекло. Очень душно.
Подходит и снимает фабричную Машу. Она похожа на японскую куклу, своим намалёванным лицом. Уголки губ подняты вверх, но она смотрит зло и в упор на Ксима. Ему совсем не по себе.
Последняя Ксеня. Он подходит к ней, и проигрыватель наверху, замолкает. Пластинка кончилась. Он настраивает объектив, то отходя, то подходя к Ксене. Она сидит как струна, и смотрит в круглый глазок. Она очень хочет увидеть глаза. Но их не видно за чёрным, блестящим, страшным стеклом. Подул очень сильный ветер, и все сушёные цветы, полетели со стола, в полной тишине. Ветер теребит края косынок, завязки халатов, подвядшие цветочные венки на головах. Он сфотографировал Ксеню близко, близко. Крупно, в упор. Поблагодарил, закрыл объектив крышечкой, и ушёл.
Вдалеке, нянечки что-то кудахтали, прощались, и просили, потом привезти, показать фотографии.

            + + +

Два дня никто не узнавал Ксеню. Неожиданно, она стала помогать нянечке Дусе с детьми. Стала ходить по усадьбе, саду. Что-то делала. Много говорила, смотрела на всех блестящими глазами. Глаза красила Элининой тушью. Элина после съёмок больше не вставала. Её накатил приступ, и теперь она лежала целыми днями в палате, подключённая к трубкам. Что не мешало ей впрочем, просить девушек, её накрасить. Смотрела пристально, на всё время занятую чем-то Ксеню. Как-то сказала:
_ Если приедет ещё раз, ты вылечишься.
   И Ксеня улыбнулась. Да.
Стояли душные дни. Дождь так и не пошёл. В эти дни, обитательницам палаты, сделали снимки их рака. Их ожидали через неделю. Ксеня неожиданно поняла. Ей не страшно. И всё поправимо. Она даже стала уверенной, что её рак замер. Приступов боли, почти не было. Не было постоянной температуры, не было ничего. Это было так хрупко и так радостно, что Ксеня оберегала это чувство. Чувство излечения. Она уверилась. Всё будет хорошо. Она его видела. Он посмотрит фотографии и узнает. Не может не узнать. И тогда, когда он приедет ещё раз, отдавать обещанные начальнице хосписа фотографии, её боль навсегда покинет её душу. А следствие этой боли, навсегда покинет тело. Она поверила.
Стояли душные дни. Серые, свинцовые. Все замерли и ждали. Ждали снимков рака. Ждали фотографий и Ксима. Ждали, что будет с Ксеней. Ждали дождя. И ждали что будет с Элиной. Элина умирала. Представляла собой смешное, жутковатое зрелище. Вся в трубках, по которым кислород. И губы. Ксеня каждый день рисовала их кисточкой на умирающем элинином лице. Элина улыбалась. Все ждали.
А Ксеня закрывала глаза и видела, совсем детство. И там был дождь. И под дождём бегали все. И видела себя, так глядящую на Ксима во все глаза, и такую мучительно счастливую. И видела его и себя старше, и как он что-то сбивчиво говорил ей и объяснял, что нет. И видела как он уезжал из их города, в обетованную Москву, и себя, с тех пор нелюбящуюю никого. Дальше был какой-то провал. Никому не нужная череда неудач, как будто исчезла вода, которую она пила. Как будто перекрыли воздух, которым она дышала. Закрыли глаза, которыми она смотрела в небо.
Ещё она видела, будущее. Как приходит сюда Ксим. Как смотрит во все глаза на неё. Она сейчас конечно совсем не девушка, в которую влюбляются. Но ниточка, ниточка начнёт вязаться. Они будут говорить. И уж конечно. Будьте все уверены. Он стоит, того, чтобы Ксеня вылечилась. Никак иначе. Причина найдена. Пора исправлять.
И обитательницы палаты говорили: «Ксеня везучая, вылечится. Обязательно. Главное чтоб этот её пришёл ещё раз. Она совсем расцветёт. Совсем.»

            + + +

В конце июля, Ксене стало плохо. Поднялась температура и она не вставала с постели. В палате теперь лежали она и Элина. Марковну давно унесли. Дождей так и не было. Ксенин кризис был непонятен, все были настроены на её счастье. И тут так.
Снимки груди Ксени, лёгких Элины, Киры и Маши, должны были привезти вечером. Фотографии ожидались сегодня же. Как назло, во всей усадьбе отключили свет. Какая-то поломка, и теперь два подвыпивших электрика, пытались что-то исправить. Шли часы. Света не было. Не было и снимков.

Ксеня лежала на спине, и смотрела в потолок. Потолок был в трещинах. Она уже не испытывала такой радости. Всё куда-то ушло. И теперь, она, совершенно пустая, ждала чего-то. Совершенно пустая и безвольная. Что будет с ней дальше, зависит от обстоятельств. Пусть решают они. У Ксени нет сил. Она ждёт. Или да , или нет.

Небо, стало совсем тёмным от набежавших туч. Кира радовалась и уверяла всех, что несомненно сегодня. И дождь и всё остальное. Элина, которой вроде бы полегчало, сидела на кровати. Всё пыталась встать, но дрожали ноги. Курить запретили , и отобрали папиросы. Элина сидела с потухшими глазами.

Ксеня не шевелилась, и смотрела в потолок. Она вдруг подумала, что если никто не придёт, ей ничего не будет мешать умирать. Непреклонное, бесповоротное - нет. Конечно. И эта пустота внутри. Если её заполнят одним взглядом, то жизнь, и навсегда. Если нет. То нет смысла. И она подчинится. Согласится на условия. Такие трещины в потолке...Ей стало немного жарко, и сухо во рту. Когда дождь?

Часов в шесть, фабричная Маша, принесла парафиновую свечку, и сообщила, что снимки привезли. Нет, не фотографии, а которые на просвет. Снимки рака. Но света то как раз и нет. Поэтому надо ждать. Так интересно, у кого что? Не интересно, а даже страшно. Вдруг, у кого-то он уже везде?

В семь часов. Ксеня закрыла глаза, и начала слушать отдалённые звуки грома. Дождь ещё далеко.

В полвосьмого, в кабинет начальницы, постучали. Журналисты привезли фотографии.
« Ой извиняемся, свет отключили. Уже делаем. Да вы проходите, у нас керосинка светит, куда же вы в такую погоду то? Дождь уже в Прохоровке наверняка, до нас сейчас доберётся. Чайку? Ну вы москвичи даёте, и зачем вам это? У нас в глуши снимать? Завтра утром в Москву? Ну молодцы. Ой какие снимки красивые. Вы это покажите министру здравоохранения, в каком мы тут... Ведь всё сами, на допотопном оборудовании. Всех умирающих нам свозят. Дом призрения у нас, да. Ну красиво. Это вы, фотографировали молодой человек? Очень красиво. Прям не скажешь, что это наши больные, так сделали красиво...»

Ксеня, в палате, открыла глаза. Ей показалось, что подул ветер, как перед дождём. Хорошо. Губы совсем пересохли, но это ничего. Немного путаются мысли, чего она ждёт? Ах да. Ксима.

«... Ой, уже уходите. Ну ладно. Понятное дело, поезд утром. Ну желаю творческих успехов. Всего вам. Вы всё таки эти снимочки покажите там начальству, покажите. Покажите, до чего мы дожили. В памятнике архитектуры, больницу, госпиталь устроили. Ничего ведь не оборудовано... Ну до свиданьица, до свиданья, всего вам, всего... Да... До свиданья...»

Опять глаза закрыла. Как-то тяжело. Нехорошо. Но это погода конечно. Пить хочется, но встать не сможет, нет. Попросить если? Что-то совсем сил нет. Что-то мысли путаются. Кого она ждёт? Качели? Скрип, солнце, дождь? Ах ну да, Ксим.

В подсобке, с керосинкой сидели нянечки. Разглядывали снимки разных органов на тусклый просвет. Подслеповато щурились. « Ну это кажись, из семнадцатой, Ленка. Ой наказание, номера все перепутали, свет не включают, ничего не понятно. Ну Ленка нормально вроде. Да. Это что? Двадцать первая? Ох, жалко девку. Жалко конечно, глянь Дусь, не жилица совсем... Жалко. А это соседка ей, по койке, забыла как звать. Двадцать вторая. Глянь. Уменьшилося. Может и выпишем. Может...»

И пошёл крупными каплями дождь. Он стучал и стучал по жестяным карнизам и подоконником, и ветер сметал сухие лепестки шиповника со столов.
И включили свет, так резко, что у всех заболели глаза. И увидели, что Ксеня смотрит в окно, совсем потухшими, неживым уже взглядом. И закричали, и побежали звать нянечек, и заплакали. Дождь начинал стучать сильнее.
Элина, нашла в себе силы встать, и медленно подойти к окну. Не смотрела как уносят Ксеню. Она смотрела из окна, вниз. Там, внизу, по приусадебной поляне, под дождём, быстро быстро, уходил длинный, черноволосый Ксим. Он отстал от своих, и теперь почти бежал по мокрой, нестриженой траве. Дул ветер, и из сада, летели цветочные мокрые лепестки. Он бежал по аллее от жёлтой усадьбы, всё бежал и бежал, пока не догнал своих , и сторож, под струями хлещущей воды, не открыл им чёрные, чугунные ворота. И они сели в машину. И уехали.
А дождь превратился в ливень, и сторож поспешно закрывал скрипучие ворота, в неухоженный, разросшийся донельзя, цветущий, отцветающий, мучительно сладко пахнущий липами, старый сад...

            февраль.2006 г.